Рецензии (отзывы) покупателя haiku

В эту серию отлично вписалась бы книга "Водители фрегатов" Николая Чуковского. У меня есть. Зачитана, залатана, но бережно храню. Книга переиздавалась и была представлена парочкой издательств в Лабиринте. Но я жду ее выхода именно от издательства "Речь".

Полное разочарование от прочтения - не то слово! Из текста выброшены куски, лишающие сказок всякого первоначального смысла и очарования. Например, в четвертой истории, вместо того, чтоб попасть в склеп вместе с умершей женой, Синдбад решает вовсе не жениться и уплывает на корабле. А в чем история то тогда? Вердикт: по тексту - все очень плохо, да и иллюстрации вялые, блеклые, размытые. Категорически не рекомендую к покупке, особенно тем, кто читал в нежном возрасте и помнит текст еще по...

Читать полностью

Прабабушка сказала решительно:

— Нет! Пусть приезжают родители или дед с бабкой и воспитывают его. А то они все где-то порхают, а я тут мучайся с ним. Я всего только прабабка — четвёртое поколение!.. И плюшку он не съел! — трагически; провозгласила она и, выпустив прямо в абажур клубы дыма, ткнула сигарету в пепельницу.

Схватив полотенце, она стала вытирать клеёнку такими решительными кругами, что прадед предпочёл забрать свою газету и перебраться в качалку.

— Подбери свои длинные...

Читать полностью

Прабабушка сказала решительно:

— Нет! Пусть приезжают родители или дед с бабкой и воспитывают его. А то они все где-то порхают, а я тут мучайся с ним. Я всего только прабабка — четвёртое поколение!.. И плюшку он не съел! — трагически; провозгласила она и, выпустив прямо в абажур клубы дыма, ткнула сигарету в пепельницу.

Схватив полотенце, она стала вытирать клеёнку такими решительными кругами, что прадед предпочёл забрать свою газету и перебраться в качалку.

— Подбери свои длинные ноги, я спотыкаюсь о них, — ворчала прабабушка. — Тебе хорошо, ты целый день сидишь наверху в своей светёлке со своими ископаемыми шмучками, а я тут с ним… Вылезешь ты наконец из газеты? — раскипятилась она.

— Во-первых, что за шмучки? — Прадед невозмутимо опустил газетный лист на свои острые колени. — Вечно ты употребляешь слова, которых не существует. Во-вторых, перестань дымить, как паровоз, не отравляй окружающую среду и своё сердце. В-третьих, ты же отлично знаешь, его родители не порхают, а работают. У нас, у археологов, летом самый полевой сезон. Ты же помнишь, я всегда уезжал летом, зимой раскопки не ведутся. В-четвёртых, нашим с тобой детям — его дедушке и бабушке — тоже надо когда-нибудь отдохнуть от своего внука. И хорошо, что они поехали в санаторий, им же нужно возвратиться в Ленинград, выйти на работу. В-пятых, — сказал он вдруг особенно громко, — не хватайся за чайник, он тяжёлый! — Прадед выкарабкался из качалки и сам отнёс чайник на кухню. — В-шестых, — сказал он, вернувшись, — я не вижу катастрофы: не съел простоквашу сейчас, съест через час. — И прадед опять уткнулся в газету. Скрыть

В детстве одной из любимых книг была "Водители фрегатов" Николая Чуковского. Решила посмотреть, что у него есть еще, кроме переводов и наткнулась на эту книгу. Пересказывать содержание смысла не вижу, скажу только, что в повествовании две переплетенные сюжетные линии: жизнь блокадного Ленинграда и авиационный полк в задачи которого входит охрана Балтийского флота, как то: перехват и уничтожение вражеских истребителей и бомбардировщиков. Написано очень живо, отлично прорисованы герои и...

Читать полностью

В детстве одной из любимых книг была "Водители фрегатов" Николая Чуковского. Решила посмотреть, что у него есть еще, кроме переводов и наткнулась на эту книгу. Пересказывать содержание смысла не вижу, скажу только, что в повествовании две переплетенные сюжетные линии: жизнь блокадного Ленинграда и авиационный полк в задачи которого входит охрана Балтийского флота, как то: перехват и уничтожение вражеских истребителей и бомбардировщиков. Написано очень живо, отлично прорисованы герои и их характеры, отношения. В одной рецензии я читала, что воздушные бои описаны неверно и любителям оных не понравится. Я с таким мнением не согласна от слова совсем. Николай Чуковский знаком с войной не понаслышке. Вот что указано в аннотации к книге: Н. Чуковский становится корреспондентом газеты "Красный Балтийский флот", остается в Ленинграде, где разделяет с жителями осажденного города все тяготы блокады, участвует в боях. Какое то время он служил военкором на аэродроме 3-го истребительного гвардейского авиационного полка. Чуковский неоднократно поднимался с летчиками в небо, дружил с прославленными авиаторами, получал сведения о тяжелых воздушных боях, о потерях, о тактике наших и немецких летчиков "из первых рук".
Повествование интересное, захватывающее. Книга бы украсила серию "Вот как это было" от изд - ва "Речь", но, к сожалению, такого объема книга при должном качестве печати на выходе окажется очень дорогой. Меня вполне устроило качество книги. Да, иллюстраций нет, листы газетные, но печать четкая, не размазывается и листы не просвечивают, твердый хороший блок. Приобретайте и читайте с удовольствием! Скрыть

Приобрела всю эту серию, и разочаровалась: опечатки тут и там; полиграфия так себе - страницы тонюсенькие, просвечивают, пачкаются; иллюстрации мягко говоря - на любителя. Мне эти книги держать в руках было неприятно. И уж соотношение цена - качество совсем не радует.

Так, понятно..........Крапивин - форева)))). Но хоть кто нибудь мне объяснит, зачем бы я переплатила 500 руб, купив эту книжку, вместо приобретенной мной того же Крапивина с теми же иллюстрациями Медведева? http://www.labirint.ru/books/264083/

Ссылки по теме:

http://www.labirint.ru/books/264083/

По всей видимости, перевод был сделан при помощи электронного переводчика, со всеми вытекающими прелестями))). Издевательство и над самим произведением, и над читателями, изнасилование русского языка в особо извращенной форме. С удовольствием бы натюкала выпускающему редактору данным фолиантом по башке!

После прочтения Болотных робинзонов Софьи Радзиевской, жду и надеюсь на издание других ее повестей: "Рам и Гау", "Остров мужества", "Тысячелетняя ночь".

Данная рецензия не моя, а уважаемой Ninese. Она оставляла ее на эту же книгу прошлого тиража. Я подписываюсь под каждым словом.
Мой отрицательный отзыв об этой книге не будет голословным – для тех, кому интересно, я попытаюсь максимально возможно обосновать его, хотя не являюсь специалистом в этом деле.

Это первая книга о Есенине, которую мне неинтересно и непонятно читать, т.к. ЕСЕНИНА в этой книге просто нет. Если бы я не знала досконально хронику жизни Есенина и его творчество, из этой...

Читать полностью

Данная рецензия не моя, а уважаемой Ninese. Она оставляла ее на эту же книгу прошлого тиража. Я подписываюсь под каждым словом.
Мой отрицательный отзыв об этой книге не будет голословным – для тех, кому интересно, я попытаюсь максимально возможно обосновать его, хотя не являюсь специалистом в этом деле.

Это первая книга о Есенине, которую мне неинтересно и непонятно читать, т.к. ЕСЕНИНА в этой книге просто нет. Если бы я не знала досконально хронику жизни Есенина и его творчество, из этой книги я вообще ничего бы не поняла (если хотите, можете отнести это на мое тупоумие).

На протяжении более 20 лет, я прочитала множество книг о поэте – биографий, воспоминаний, критических статей, сама сидела в архивах литературного музея и копалась в письмах и документах. Не будучи профессионалом, критиком, есениноведом, читая эту книгу, даже я нахожу кучу ляпов, абсурдности выводов, и главное, несмотря на обещанную авторами «беспристрастность», я чувствую огромную нелюбовь и неуважение к поэту. Исходя уже из этого, книга никак не претендует на объективность суждений.
Продуманно оговорив в начале книге эту свою «беспристрастность в исследовании», авторы намеренно и самодовольно цитируют только те воспоминания, которые подтверждают их оценку, их точку зрения на события, а другие факты либо остаются в стороне, либо используются минимально. Из всех воспоминаний сделаны неумелые нарезки. Если вы прочитаете эти нарезки в контексте, вы сделаете совершенно иные выводы. Одни мемуары авторы, по собственному выбору, принимают за правдивые, другие за лживые. Разделение происходит по принципу – правдивые те, которые подходят для взятого курса книги, лживые – те, что им противоречат. Книга Мариенгофа «Роман без вранья», которую еще при его жизни современники называли «Вранье без романа» является для авторов непреложной истиной.
Известные нам есениноведы (Прокушев, Куняев, Субботин, Кошечкин, Марченко и многие другие) сидели в архивах, разбирали документы, ездили по стране, искали материалы, встречались с современниками, которые еще были живы тогда… Лекманов-Свердлов взяли их работы (на сегодняшний день один из главных многолетних трудов – это пятитомная Летопись Есенина; не выпущен еще только последний 5-й том), воспоминания современников и на их основе написали книгу, а точнее неумело надергали материал и подытожили все на свой лад. Я взяла карандаш и начала отмечать в книге все эти места. Через абзац буквально используются ёрнические, недоброжелательные прилагательные, надерганные сведения, объединенные авторами своими комментариями, после которых у меня в голове все время всплывало недоумение: «И ЧТО?» Т.е. сказано А, и никаких Б.

Оправдывает авторов, что основной задачей их книги было быть хоть в чем-то ПЕРВЫМИ. Об этом даже написано на задней стороне обложки: «Авторы едва ли не ПЕРВЫМИ в отечественной филологии предприняли попытку беспристрастного исследования фактов». И авторы ждали именно той реакции, которую вызвала и в других, и во мне эта книга. Главное, чтобы заметили, чтобы писали об их книге – ведь известно, что неважно - похвала или ругань, самое страшное – безразличие. Поэтому я призываю просто проигнорировать это издание.
Кстати, там же, на обложке приведены 3 краткие рецензии на книгу. Автор одной из них Андрей Немзер пишет: «Лучшего «слова» о Есенине я представить не могу». Это тоже «беспристрастное» суждение человека, который (цитирую из его полной статьи): « никогда не любил Есенина (хотя было время — заставлял себя любить, придумывал хитроумные аргументы, почти обманывался), не люблю его сейчас и не считаю великим поэтом. Проблема не Есенина, а моя, но все же…»
Но все же, может не очень к месту, но вспомнились слова из басни Крылова: « Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на слона».
Осознавая, что могу быть такой же моськой по отношению к авторам, каковыми являются они по отношению к Есенину, я останавливаюсь и заканчиваю свой отзыв.
Я счастлива, что мое земное существование украшает поэзия РУССКОГО поэта Сергея Есенина, и никакие моськи не могут ничего с этим поделать.

Прекрасная рецензия на эту книгу «Есенин и «Альфреды»» написана С.Куняевым. Прочитать ее можно в архивах Нашего современника 2010 г. №12.
Подробнее: http://www.labirint.ru/reviews/show/399103/ Скрыть

Не мудрствуя лукаво, "Речь" переиздала книгу, выпущенную "Детской литературой" 1968 г. С теми же внутренними иллюстрациями и иллюстрацией на обложке В. Вальцефера. Очень хорошо. Читатели ждут переиздания достойных произведений. Вот только в издании 1968 г. было 144 стр., а в этом их аж 224 штуки! Формат страницы 23*17 см., а размеры текста 15*11см., площадь текста занимает 42% страницы, 58% - поля! Для чего такие поля, собственные впечатления записывать? Вот такой...

Читать полностью

Не мудрствуя лукаво, "Речь" переиздала книгу, выпущенную "Детской литературой" 1968 г. С теми же внутренними иллюстрациями и иллюстрацией на обложке В. Вальцефера. Очень хорошо. Читатели ждут переиздания достойных произведений. Вот только в издании 1968 г. было 144 стр., а в этом их аж 224 штуки! Формат страницы 23*17 см., а размеры текста 15*11см., площадь текста занимает 42% страницы, 58% - поля! Для чего такие поля, собственные впечатления записывать? Вот такой маркетинговый ход - раздуть из мухи слона! Похоже, в погоне за прибылью, если издательство не остановить, "Речь" готова и пустые страницы продавать!
Конечно, эта книга, как и "Три девочки", и "Вот как это было" в первую очередь для детей. Именно начиная с таких книг нужно знакомить детей с темой блокады. Необходимо.
Что касается иллюстраций, их всего 13, и мне они показались непритязательными. Слабоваты! Может быть, нужно было еще включить фотографии, не наводящие ужас, поскольку книга все же детская, но соответствующие повествованию.
И в продолжение темы из интервью с Данилом Граниным:
"— Во время блокады мародеров расстреливали на месте, но также, я знаю, без суда и следствия пускали в расход людоедов. Можно ли осуждать этих обезумевших от голода, утративших человеческий облик несчастных, которых язык не поворачивается назвать людьми, и насколько часты были случаи, когда за неимением другой пищи ели себе подобных?
— Голод, я вам скажу, сдерживающих преград лишает: исчезает мораль, уходят нравственные запреты. Голод — это невероятное чувство, не отпускающее ни на миг, но, к удивлению моему и Адамовича, работая над книгой, мы поняли: Ленинград не расчеловечился, и это чудо!". Это о работе Даниила Гранина и Алеся Адамовича "Блокадная книга". Скрыть

Ссылки по теме:

http://www.labirint.ru/books/366524/

Сильная книга! Остро необходимая именно сейчас, когда общество погрязло в идее потребления, обслуживания своих мелких интересов. Этот колпак, под которым мы все находимся, необходимо разрушить. И если людям взрослым объективно оценить себя и свои поступки, желания будет трудновато, то ребятам, подрастающему поколению, эта задача будет по плечу. Эта книга - путь к свету и милосердию. И закрывать книгу, действительно, не хотелось. Непременно куплю остальные произведения Бориса...

Читать полностью

IV

Чарская — институтка. Она и стихами и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту и все-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души; подробно рисуя все ужасы этого мрачного, места, она ни на миг не усомнилась, что рассказывает умилительно трогательное; пишет сатиры и считает их одами. Для нас ее «Записки институтки» суть «Записки из „Мертвого дома"», но она-то, вспоминая институт,...

Читать полностью

IV

Чарская — институтка. Она и стихами и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту и все-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души; подробно рисуя все ужасы этого мрачного, места, она ни на миг не усомнилась, что рассказывает умилительно трогательное; пишет сатиры и считает их одами. Для нас ее «Записки институтки» суть «Записки из „Мертвого дома"», но она-то, вспоминая институт, восклицает о нем беспрестанно:
Когда веселой чередою
Мелькает в мыслях предо мною
Счастливых лет веселый рой,
Я точно снова оживаю,—
и должно быть весьма удивилась бы, если бы кто-нибудь ей сообщил, что именно благодаря ее книгам мы возненавидели лютою ненавистью этот «веселый рой», мелькающий «веселой чередою».
Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, невежество, легенды и опять поцелуи — таков в ее изображении институт.
Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: «Если явится, дух мертвеца, делать ли духу реверанс?»
Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им:
«Старайтесь угодить вашим, будущим хозяевам (!!!)».
И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: «если maman не простит Лотоса,— поучает одна институтка другую,— ты, Креолочка, на колени бух!»
И даже воспитательница шепчет малюткам: «На колени все! просите княгиню простить вас»
И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: «Это была трогательная картина».
Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой. Точно так же, по сообщению автора, дети в институте приучаются симулировать истерику и обморок: «Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если вытяну из последних билетов, то упаду в обморок», «Если не по-моему, я в истерику и в лазарет». Свежему человеку жутко слышать из уст ребенка такую рассчитанно-обдуманную ложь, но в институте это — система, очень милая нашей писательнице.
Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек. По восторженным книгам Чарской мы знаем, что институтки при звуках грома зарываются головою в подушку и по-бабьи скороговоркой лепечут «свят-свят-свят», что, словно Акульки за печкой, они любят разгадывать сны: лавровый венок,— значит, нуль, хорошо отвечать стихи во сне,— значит, плохо отвечать на уроке; что при неудаче они говорят: «Не слава богу».
И когда хотят на экзамене обмануть своих экзаменаторов, обращаются за помощью к иконам, к святителям: «Тс... тс... я слышу... святая Агния предсказывает мне билет»,— говорит одна институтка, а другая за одну щеку сует себе образок, за другую распятие, под язык—крошку церковной просфоры.
«Непременно выдержу экзамен».
А третья засунула себе «за платье» икону святого Николая, и святой Николай помог ей вытянуть первый билет. Ее подруги повторяют: чудо! чудо!:—и Чарская вместе с ними; даже глава у нее названа «Чудо».
Мудрено ли, что в книгах Чарской мы то и дело читаем:
«Сон Краснушки сбылся».
«Предсказание бродячей гадалки исполнилось!»
Мудрено ли, что она сообщает, как одна татарка молилась своему татарскому богу, но татарский бог не помог, а чуть помолилась русскому, русский моментально откликнулся.
Тем же восторженным тоном рассказывает Лидия Чарcкая, что в это опереточное заведение присылают кавалеров по наряду (подлинное ее выражение!) — специально для танцев, и мудрено ли, что у парфеток холодеют руки при одном только слове: мужчина; что даже про архиерея они восклицают: «Ах, душка красавец какой!» — что даже царь у них «дуся»* и что идеальным мужчиной представляется им гвардеец «лучшего гвардейского полка», с усами и шпорами, и всю свою юную жажду слез, порываний и жертв они утоляют эротикой, тем пресловутым институтским обожанием, которым так восхищается Чарская. Кого обожать — безразлично. Можно даже повара Кузьму. Бросают между собою жребий, кому кого обожать, и даже составляют расписание: в понедельник обожает одна, во вторник другая. Одна другую упрашивает: душка, позволь мне тебя обожать,— и, получив позволение, берет кусок мела и, в знак любви, съедает его. Или же у себя на руке царапает булавкой вензель возлюбленной, натирает чернилами. И поцелуи, поцелуи! Дешевые, слюнявые. Сосчитайте-ка, сколько поцелуев хотя бы в «Люде Влассовской».
«— Дай мне поцеловать тебя, душка, за то, что ты всегда видишь такие поэтические сны!
— Ах, какая я глупая, Люда! Ну поцелуй же меня.
— За то, что ты глупая?
— Хотя бы и за это».
Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой. Не будем же слишком строги к обожаемой Лидии Алексеевне!
1912 Скрыть

III.

Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все...

Читать полностью

III.

Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все то же...
Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас как счастливую соперницу Пушкина, вы приемлете эти гимны как должное. Я тоже почитаю вас гением, но, воистину, гением пошлости. Превратить свою душу в машину, чувствовать и думать по инерции! Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого малоисследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице.
Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной: «Мощный Двуглавый Орел», «Обожаемый Россией монарх» — это у нее на каждом шагу, и не мудрено, что унтеры Пришибеевы приветствуют ее радостным ржанием, а какой-то Ревунов-Караулов отдал даже такой приказ:
«Книга г-жи Чарской должна быть приобретена в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение... с кавалерией».( «Задушевное слово», 1912, № 20.)
Как жаль, что в японскую войну кавалеристы не читали Чарской! То-то натворили бы подвигов! Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует ее в ротные библиотеки кадетских корпусов: ее книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств. Но неужто начальство не заметило, что даже свое ура изготовляет она по-машинному:
«Русские бежали по пятам, кроша, как месиво, бегущих»,— пишет она в «Грозной дружине».
«Красавец атаман ни на минуту не переставал крошить своей саблей врага».
«Началось крошево...»
«Удалая дружина делала свое дело, кроша татар направо и налево».
Только и знает, бедняга, что «крошили», «кроша», «крошить»,— зарядила одно, как граммофон. Так что хоть и читаешь: «ура», а чувствуешь: «трижды наплевать». Мертвая, опустошенная душа! И когда дошло до того, что христолюбивое воинство ночью «искрошило» беззащитных спящих, она пролепетала с институтской ужимкою:
«Сладкое чувство удовлетворенной мести!»
И, умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошел и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Нарекая растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!»
Институтскую бонбошку нужно иметь вместо сердца, чтобы дойти до такого тартюфетва! Скрыть

II.
Пробегаю воспаленными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала перед подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа:
«Я злодейка пред тобою, а ты... ты — святая. Я поклоняюсь тебе!»
Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось ее маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю.
Ты...

Читать полностью

II.
Пробегаю воспаленными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала перед подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа:
«Я злодейка пред тобою, а ты... ты — святая. Я поклоняюсь тебе!»
Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось ее маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю.
Ты понимаешь ли, милая Лялечка, что такое, когда крохотный ребенок вдруг до бешенства возненавидит себя и захочет себя оплевать, и, в жажде самоунижения, всосется в твои ноги губами:
«Бей меня, топчи, унижай: я — злодейка, а ты — святая!»
Чтобы успокоиться, беру другую книгу под безмятежным заглавием «Счастливчик». Но и в ней я с ужасом читаю, как этот самый Счастливчик падает пред кем-то на колени и лепечет, истерически дрожа:
«О,прогоните же меня, прогоните! Я не стою вашей ласки!»
И целует кому-то руки: я дурной, я злой, я жестокий.
И тут же другой младенец так же истерически взвизгивает:
«Вы — ангел, а я — поросенок!»
И тоже лобзает чью-то руку: прибейте, прибейте меня!
Я волнуюсь, я мучаюсь, но в новой книжке — «Щелчок» — маленький мальчик опять целует у кого-то сапоги, умоляя:
«Исхлещи меня кнутом до полусмерти!»
А в повести «Некрасивая» маленькая девочка снова бьется у чьих-то ног:
«Избей меня, искусай, исцарапай!»
И мне становится легче: я с отрадой начинаю замечать, что мазохическое лобызание рук и ног — самое обычное занятие у этих малолетних истериков. Им это так же легко, как «здравствуйте» или «прощайте». Они лижут друг у друга все, что могут: руки, ноги, платье, сапоги,— но так как они и вчера лизали, и завтра будут лизать, то зачем же мне беспокоиться? Словно узор на обоях, повторяется на этих страницах один и тот же припадок, и если в повести «Люда Влассовская» одна девица чмокает в руку учителя, другая—незнакомого генерала, а третья припадает к чужим башмакам («Люда Влассовская». Повесть Л. А. Чарской, изд-во Товарищества «М. О. Вольф», с. 170, 203, 398, 439.) то я с надеждой смотрю на четвертую: кого и куда поцелует она? Когда же эта четвертая воскликнула:
«Мне хочется упасть к ее ногам, целовать подол ее платья»,— тут я окончательно повеселел.
Я увидел, что истерика у Чарекой ежедневная, регулярная, «от трех до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога — ее ремесло, надрывнее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто — в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой "кнопочкой надпись:
«Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», .«Подвиг»,— и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная,— и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!..
Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь наконец-то он свободен от ненужных творческих мук!
Но все же что-то тусклое, бездушно-машинное чудится в этих страницах. Как и всякие фабричные изделия, как и всякий гуртовой товар, книги, созданные этим аппаратом, чрезвычайно меж собою схожи, и только по цвету переплета мы можем их различить. Я помню, милая Лялечка самозабвенно рыдала, читая у Чарской, как (после обычного обморока) какой-то ребенок заболел роковой театрально-эффектной болезнью, и я долго не мог успокоить ее.
Но наконец придумал: взял с полки другую такую же книгу и там прочитал:
«Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни... доктор приедет вечером» («Большой Джон», гл. 14).
Взял третью книгу и прочитал:
« — Скажите, доктор, она очень опасна?
— Сегодня должен быть кризис.
— Послушайте, этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!» («Южаночка», гл. 25).
Лялечка с недоумением слушала, но я взял четвертую и прочитал:
«Ей худо! Она умирает. Доктора! Доктора поскорее! Спасите ее, доктор! Это лучшее дитя в мире!» («Сибирочка», гл. 25).
Ляля облегченно вздохнула и вдруг засмеялась и даже почему-то запрыгала. Еще бы! Ведь повторенный эффект — не эффект, привычный ужас — не ужас, и какая же страсть заразительна, если войдет в обиход? Едва ребенок заметил, что эти катастрофы и страхи сфабрикованы по одному трафарету — гуртовой товар, стандартный фабрикат,— тревога и взволнованность заменилась беззаботным равнодушием.
Всякая эмоция от частых повторений вырождается в противоположное чувство, и отныне Лялечка только смеется, встречая у Чарской горячку, черную оспу, перелом ноги или руки.
Когда же кто-нибудь на этих страницах тонет, горит, замерзает, ее радости нет конца. «Опять! Опять!» — торжествует она, и мы наперерыв вспоминаем, что в,«Сибирочке» уже замерзала Сибирочка, в «Лизочкином счастье»— Лизочка, а в «Записках гимназистки» — гимназистка и что в «Записках гимназистки» девочку спасал граф, в «Белых пелеринках» девочку спасала графиня, в «Юркином хуторке» девочку спасал князь, а в «Джаваховском гнезде» девочку спасала княгиня. Скрыть

Вот очерк К.И.Чуковского о Лидии Чарской. Написано с хорошим юмором и разгромно.
Может быть кого то статья заставит задуматься перед покупкой данных книг, а стоит ли брать?
I.
Слава богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию.
Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати:
«Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую». А девочка Ляля подхватила:
«У меня...

Читать полностью

Вот очерк К.И.Чуковского о Лидии Чарской. Написано с хорошим юмором и разгромно.
Может быть кого то статья заставит задуматься перед покупкой данных книг, а стоит ли брать?
I.
Слава богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию.
Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати:
«Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую». А девочка Ляля подхватила:
«У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская».
«Своими любимыми писателями я считаю: Лермонтова, Гоголя и Чарскую».
Эти отзывы я прочитал в детском журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценен и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лелечки.
«Целую милую, дорогую Лидию Алексеевну Чарскую и желаю ей крепкого здоровья, чтобы она продолжала нам писать эти чудные повести»,— пишет тринадцатилетняя Зиночка.
«Ах, как хотелось бы лично повидать ее»,— мечтает в далеком Тифлисе Полина.
«Я выписала себе ее карточку и повесила в рамке над моим письменным столом»,— блаженствует в каких-то Гвоздках девочка Вера Малинина. И нельзя без волнения читать, как в городе Вознесенске шестеро таких девочек, все третьеклассницы, копят, собирают копейки и гривенники, отказывают себе во всем, чтобы сообща купить новую книгу обожаемой Лидии Алексеевны.
Такая небывалая власть у этой изумительной Чарской над сердцами наших дочерей и сестер! Чем приворожила к себе эта волшебница такое множество детских сердец? Кто разгадает, в чем тайна ее обаяния? Девочка Валя Руднева, прочитав у нее о какой-то арфистке, и сама заиграла на арфе, а другая девочка, Галя Месняева, прочитав у нее о войне, и сама стала рваться в бой: «Мне страшно хотелось быть в сражениях, биться самой, воодушевлять солдат!» — сообщает она в «Задушевное слово». Когда же в городе Томске какая-то Маня Тихонравова вздумала почему-то изменить свою жизнь, она обратилась за советом не к матери и не к отцу, а к обожаемой Лидии Алексеевне. «С нетерпением ждала ответа,— рассказывает она.— Думала уже: ответа не будет. И вдруг получаю ответ! Дорогая писательница ответила мне!» И девочка, которая не слушалась ни матери, ни отца, послушалась дорогой писательницы.
Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения:

Чарской — 790 раз,
Жюля Верна — 232 раза.

Не угнаться за ней старику Жюлю Верну!
Перелистываю книги этой Чарской и тоже упоен до безъязычия. В них такая грозовая атмосфера, что всякий очутившийся там тотчас же падает в обморок. Это мне нравится больше всего. У Чарской даже четырехлетние дети никак не могут без обморока. Словно смерч, она налетает на них и бросает их на землю без чувств.
В «Записках институтки» я читаю:
«Надю бесчувственную на руках вынесли из класса».
И снова:
«Я потеряла сознание».
И снова:
«Я громко вскрикнула и лишилась чувств».
В «Записках гимназистки» то же самое: «Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол».
В «Записках сиротки» то же:
«Я потеряла сознание».
Три обморока на каждую книгу — такова обычная норма. К этому так привыкаешь, что как-то даже обидно, когда в повести «Люда Влассовская» героиня теряет сознание всего лишь однажды. Ее и душат и режут, а она хоть бы что. Право, это даже невежливо. Такая толстая книга, и только один обморок! То ли дело другая великолепная повесть о девочке Нине Воронской: повесть еще не закончена, а уж Нина впадала в бесчувствие ровно одиннадцать раз! Да и как же героям Чарской хоть неделю пробыть без обморока! Она только о том и заботится, чтобы довести этих детей до бесчувствия. Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца,— и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают ее; а другую — схватили татары и сию минуту убьют; а эта — у беглых каторжников, и они ее непременно зарежут, а вот — кораблекрушение, а вот — столкновение поездов, и на одну только малютку Сибирочку (в книге «Сибирочка») нападают сначала волки, а после — медведь, а после — разъяренные львы. Целый зверинец против крохотной девочки! Но Чарской мало и львов и волков, и вот — Серые, Черные Женщины, Черные Принцы, привидения, выходцы из могил, и все это только для того, чтобы:
«А-а-а! — закричала вдруг не своим голосом Малявка и без чувств грохнулась на пол» («Большой Джон», гл. V).
«Ужас»— любимое слово у этих ошалелых детей.
«Ледяной ужас сковал мои члены»,— выражается какой-то семилетний, а другой прибавляет:
«Ужас заледенил все мое существо».
И третий:
«Невольный ужас сковал меня».
И четвертый:
«Леденящий душу ужас пронизал меня с головы до ног».
Какая-то фабрика ужасов эти чудесные детские книжки, и вот до какого обалдения доходит в одной из них маленькая девочка Лизочка:
«Иглы страха мурашками забегали по моему телу (иглы мурашками! — К. Ч.)... Липкий пот выступил на лбу... Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту... Мои глаза сомкнулись от ужаса» («Белые пелеринки», гл. 19).
И через несколько строчек, конечно:
«Я громко вскрикнула и лишилась сознания».
Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому — в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями и по всякому малейшему поводу покушаются на самоубийство. Скрыть

попробуйте пропеть песню, используя одну единственную ноту. или прослушать такое исполнение). вот с такой тягомотиной ассоциируется у меня чтение данной книги. задумка сюжета интересная. но у автора напрочь отсутствует писательский талант. эмоций никаких нет, либо они явно надуманы. например, отряд, находясь в лесу, обнаружил отсутствие трех девочек. одна из них дочь повествователя. вот его реакция на пропажу: "в наших лесах до сих пор изредка попадаются волки. какой ужас! нет - нет, волки...

Читать полностью

Качество книги, как и всей этой серии, отличное. По содержанию сказать нечего. Автору, как и герою данного произведения, не мешало бы закусывать. Для кого и для чего нужно было издавать этот бред? Творение без сожаления отправилось в мусор.

Лучшие рецензии автора	Рейтинг
Синдбад-мореход и семь его путешествий	+57
Сергей Есенин. Биография	+39
Сорок изыскателей	+36
Та сторона, где ветер	+20
Чуки-Куки	+20

Акции сегодня

Рецензии и отзывы покупателя