Осенью 2007 года мне выпала большая удача — побеседовать с известным раввином Адином Штейнзальцем.Переводить наш разговор с иврита на русский любезно согласился другой раввин, Йосеф Херсонский, и все было хорошо до той поры, пока я не задал абсолютно бестактный вопрос, за который корю себя по сей день. Я спросил у раввина Штейнзальца: возможно ли возрождение идишской культуры? Этот вопрос стал последним в нашей беседе. Раввин Штейнзальц попрощался со мной и ушел, оставив после себя дымок от аккуратненькой керамической трубки, которую курил во все время нашего разговора.

Сейчас я понимаю, что задал этот вопрос отчасти еще и потому, что переводы с идиша, которые мне приходилось читать, отчетливо отдавали той «мертвечиной», какую обычно улавливаешь в сносках, переведенных с латыни или древнегреческого. Вот и известный поэт и переводчик, автор произведений на русском и на идише Лев Беринский в одном из своих интервью заметил:

«Идиш, если оглянуться по сторонам, в самом деле, похоже, умирает или, что фантастичней, но более вероятно, временно (на несколько или много столетий, как было, скажем, с ивритом) прерывает свое общественно-функциональное существование, становясь анахронизмом, обломком редкостной амфоры, деталью интеллектуального изящества или вульгарного украшательства вроде латыни в статье эрудита, вломившего вместо общепонятного "белая ворона" какое-нибудь там "alba avis". Представляете, наш грубоватый, здоровый язык портных, стекольщиков и балэгул — становится чем-то наподобие заколки с бриллиантом, приметой эстетства, изыском университетской профессуры».

Наверное, я смирился бы с этим, поверил в то, что идиш перешел в разряд анахронизмов, если бы не родился в Баку и не помнил бы стариков, говоривших на этом языке, не слышал бы «маме-лошн» моей бабушки и соседей по двору. Идиш никогда не был языком, на котором удобно обсуждать решения Политбюро, составлять школьные задачи по физике или подавать апелляции в суд, не приведи Господь. Идиш моего детства был живым, мудро огибающим все застывшее, как бурная горная река, — языком, созданным для того, чтобы перенести из здешнего мира в звездную россыпь Вечности то малое, что чудом уцелело от еврейской Атлантиды.
И мне радостно осознавать, что благодаря творческому тандему гениального писателя Исаака Башевиса Зингера, писавшего на идише, и великолепного переводчика Льва Беринского в этом сможет убедиться и широкая читательская аудитория.

Кукареку

521 ₽ 2 083

После присуждения Исааку Башевису Зингеру Нобелевской премии его спросили: «Ваши книги населены демонами и вурдалаками, подстерегающими человека, и никто кроме вас самого не понимает, что они говорят. Более сорока лет вы пишете — и это в Соединенных Штатах! — на языке идиш и к тому же о мире, которого сегодня больше нет».
«Но этот мир, — ответил писатель, — всегда жив для меня… Для своих книг я использую еврейский фольклор с его фантастическими персонажами. Я верю, что мы окружены невидимыми силами, непознанными нами. Верю, что в XX веке люди так насытятся технологией, что пристально всмотрятся внутрь себя и откроют там истинные чудеса».

Посмотреть

Читая выпущенный издательством «Текст» сборник рассказов нобелевского лауреата Исаака Башевиса Зингера (1904−1991), первое, что понимаешь — как этой книге повезло с переводчиком. Хотелось бы сразу отметить две его переводческие вершины, взятые в сборнике рассказов Исаака Башевиса Зингера. Это рассказ «Кукареку» (давший название всему сборнику) — необыкновенно сложный для переводчика «жертвенный» монолог, написанный в сказовой манере, местами переходящий в ритмическую прозу, с массой, казалось бы, непередаваемых нюансов и ассоциативных рядов, на которых держится весь текст, и совершенно другой рассказ другого Зингера — «Приятель Кафки».

Мне кажется, именно с «Приятеля Кафки» и стоит начинать знакомство со сборником: по нему мы сразу узнаем того самого Зингера, который давно полюбился читающей братии за роман «Шоша». Варшава, 1920-е годы. Безымянный герой-рассказчик, чье зрение еще не замутнено «суетой сует», alter ego автора, родом из «Шоши», приятельствует с пожилым денди, в прошлом актером Жаком Коэном (прототип Жака Коэна — известный венский актер Ицхок Жак Леви, у которого была тесная связь с Францем Кафкой и с которым он состоял в переписке). Легкое, афористичное, удивительно емкое и зрячее письмо, в котором причудливо сплетаются старческая немощь и мудрость Жака Кэна и юношеская доброта рассказчика. Даже не верится, что через какое-то время произойдет Катастрофа, и мир, который описывает Башевис Зингер, исчезнет навсегда.

«Встречались мы с ним обычно по вечерам. Медленно отворялась дверь, и Жак Коэн входил с видом европейской знаменитости, соизволившей, так уж и быть, заглянуть сюда, в это захолустное идиш-гетто. Прищурив правый глаз, немедленно оглядывал зал, выражая в брезгливой гримасе свое отвращение к тяжкому духу селедки, чеснока и чиповых сигарет. Взор с презреньем скользил по столам, заваленным истрепанными газетами, сломанными шахматными фигурами и воняющими окурками в непомерных пепельницах, вокруг которых, клокоча и вдруг взвизгивая, спорили о литературе неуемные завсегдатаи. Жак Коэн стоял и многозначительно кивал головой, как бы размышляя и самому себе поддакивая: "А чего еще ожидать было от шлэмохэм?" А я, завидев его, сразу совал руку в карман и ощупывал злотый, который он неизбежно попросит взаймы» («Приятель Кафки»).

Еще один рассказ, точнее короткая повесть, «Гимпл-дурень», с которого в сборнике открывается раздел «Бывальщины», сыграл особую роль в творческой биографии автора. Несколько слов о ней и о том, как произведения И. Б. Зингера пришли к российскому читателю.

Для многих отечественных читателей Иссак Башевис Зингер остается, прежде всего, автором знаменитой «Шоши» — романа, с которым мы связываем наши 90-е. И не только потому, что он был переведен в те годы. Это был роман-маяк, роман-предупреждение — конечно, не единственный, но, безусловно, один из главных, сквозь страницы которого мы из 90-х тщились разглядеть будущее. Значительно позже, после переезда (с большими потерями) в новое тысячелетие мы узнали, что, кроме «Шоши», Зингер написал много чего еще, что его романы «Тени над Гудзоном», «Семья Мускат», «Люблинский штукарь» ни в чем не уступают «Шоше», что он, к тому же, превосходный рассказчик, мемуарист и переводчик (перу Зингера принадлежат переводы на идиш Кнута Гамсуна, Томаса Манна, Стефана Цвейга, Эриха Марии Ремарка).

Шоша

658 ₽ 1 881

Перед вами — перевод, впервые сделанный с оригинального издания на идише. Автор описывает в романе еврейскую богему предвоенной Варшавы, которая развлекается психоаналитическими сеансами с примесью хасидизма, пытается разглядеть грядущую катастрофу, увлекается оккультизмом и каббалой, пытается осознать смысл веры и служения божеству в эру зла. Любовь главного героя к Шоше, «скрытой праведнице», остается необъяснимой и парадоксальной…

Посмотреть

Кроме всего перечисленного, Башевис-Зингер — младший брат писателя Исроэла-Иешуа Зингера, которого многие ловцы идишкайта называют крупнейшим еврейским писателем ХХ века, а некоторые международные снобы ставят выше Зингера-младшего (вот кто подлинный стилист) и до сих пор сокрушаются, что лукавая «нобелевка» досталась не старшему брату, а младшему.

На самом деле Зингер-старший для Зингера-младшего был не только духовным наставником, но и спасителем. Именно к нему в 1935 году Исаак Башевис отправится в Нью-Йорк, и именно Исроэль-Иешуа устроит его работать к Абраму Кану в ежедневную еврейскую газету «Форвертс» («Вперед»), где младший Зингер в течение двадцати лет будет писать фельетоны, заметки и рассказы под псевдонимами Ицхок Варшавский и Д. Сегал. Конечно, были и другие псевдонимы, и другие газеты и журналы, в которых он публиковался, но «Форвертс» — его главная арена и кормилица.

Возможно, он так бы и остался «газетным автором», господином Варшавским-Сегалом сорока девяти лет, если бы однажды Сол Беллоу (американский писатель, нобелевский лауреат) не вывел его из тени, не перевел бы небольшую повесть (рассказ) Зингера — «Гимпл-глупец» («Гимпл-дурень») — на английский язык.

«Гимпл-глупец» был напечатан в журнале «Партизан-ревью» и открыл американским интеллектуалам, а позже и всему миру, имя Исаака Башевиса Зингера. Еще через какое-то время американские литературоведы, не спросив разрешения у строгих «литературных арбитров» с Нижнего Ист-Сайда, назовут Башевиса Зингера отцом-основателем этнической прозы в США. Творчество Башевиса Зингера в той или иной степени повлияет не только на таких впоследствии знаменитых писателей-евреев, как Сол Беллоу, Бернард Маламуд, Филип Рот, Синтия Озик, оно воодушевит и авторов других национальностей из других стран. Благодаря Исааку Башевису Зингеру они поймут, как можно и нужно писать, обретут свой «национальный» голос («Если опытом не делиться, то кому этот опыт нужен», И. Б. З.).

Сам же Башевис Зинегер нашел свой голос далеко не сразу. Ему предстояло похоронить старшего брата, потерять европейского читателя и пройти почти через семилетнее писательское молчание. Но и это еще не все. В биографии писателя большую роль сыграло то, как нью-йоркская еврейская среда, так называемые «харедим» — «соблюдающие евреи», отнеслась к его сочинениям. Для этой среды он был ниспровергателем нравов, крушителем традиций, чуть ли не еврейским Генри Миллером, Джованни Боккачо и Леопольдом Захером-Мазохом вместе взятыми. Правда, писатель Башевис Зингер, несомненно, давал к тому поводы. Это сейчас мы, воспитанные Чарльзом Буковски, Владимиром Набоковым, Реймондом Карвером и все тем же Генри Миллером, не усматриваем в эротической составляющей его прозы ничего экстраординарного. А тогда это было серьезным отступлением от общепринятых норм, причем не только в еврейских анклавах Нью-Йорка.

Взять хотя бы две новеллы из сборника — «Тайбэлэ и Хурмиза» (другой вариант перевода «Тойбеле и ее демон») и «Зеркало». Первая — по сюжету вполне себе история в духе «Декамерона». Молодую, красивую, здоровую женщину оставляет муж-праведник, подается в бега, потому что не может с ней жить после смерти детей. Что остается делать Тайбеле? Жить потихонечку, работать в лавке, да травить байки с подружками. Одну из этих баек Тайбэлэ и услышал проходивший мимо Эльханон, немножечко «шлимазал» (невезучий), немножечко «цудрейтер» (не совсем нормальный), короче, «не пришей к одному месту рукав». И решил Эльханон, прикинувшись не кем-нибудь, а бесом Хурмизой, по ночам к Тайбэлэ ходить, утехам плотским с ней придаваться. Да еще когда (!) — в Царицу субботу (Тут надо заметить, что, к примеру, в знаменитом романе Зингера-младшего «Семья Мускат» любовью занимаются вообще на Йом Кипур). Но человек — не бес, и ноги у него не гусиные лапы, а прямо по натуралисту Антону Павловичу Чехову — «волосатые, как у всех», и потому не просто ему беса разыгрывать, в особенности зимой. Вот и сластолюбивый Эльханон, помощник меламеда (учителя), простудился и не пришел больше к бедной Тайбэлэ. И поникла она, духом пала: «дважды агуна — после благочестивого фарисея и после беса. Старость быстро справилась с ней, ничего не осталось у Тайбеле, кроме тайны, которую и доверить-то никому никогда нельзя. Да и ведь не поверят! Есть такие на свете тайны — сердце устам не откроет. Человек их уносит в могилу, вербы шепчут про них, вороны кричат о них криком истошным, надгробья друг дружке рассказывают — на беззвучном языке камней. Мертвецы восстанут когда-нибудь из могил, но тайны их останутся с Богом и Божьим судом и пребудут там до скончания всех поколений». Словом, тот, кто сочтет этот рассказ эротическим, вероятно, так же плохо разбирается в эротике, как и в литературе.

Вторая новелла — еще более изысканная, и в ней, как и положено «Зеркалу», отражается весь европейский модернизм. Хотя считается, что канадец Маршалл Маклюэн в начале 1960-х открыл, что мир — большая деревня, в Европе конца ХIХ-начала ХХ веков это хорошо понимали и без него. Возможно, именно в силу этого обстоятельства из-за плеча Зингера-младшего то Кафка выглянет, то Лео Перуц, а то и Густав Майринк — отцы-основатели «магического реализма».

Героиня «Зеркала» по имени Цирл, что означает «украшение» — красотка-чаровница, ценительница искусств и книголюбка из Кракова, волею судеб оказалась в заштатном городке, захолустном и страшненьком Крашнике. Отец ее деревом промышляет, муж плоты в Данциг сплавляет, а у Цирл своя комнатка имеется на чердаке, которую она «будуаром» называет. В «будуаре» том зеркало стоит, синевой отдает холодной, а на полу шкура медвежья распластана. Глядится Цирэлэ в зеркало, ступнями своими нежными по шкуре медвежьей медленно-медленно туда-сюда водит: «Вот какая ты есть! Кожа — атлас, груди — два упруго наполненных бурдучка, волосы — как в закат водопад, живот нежен и узок, ноги стройные и высокие, как у индусок».

И не знает она, бедная, что в зеркале ее любимом бес живет — «погань, срань, невсуботняя», от его лица весь рассказ и ведется (знаменитые зингеровские монологи). Уговаривает он ее, свинорылый, в края Асмодея и Лилис податься, вожделению своему глухому выход дать. Цирл по началу и с бесом-то не прочь любовью заняться, но он по природе своей бесовской мул и все что может — разве что «косточку ее обсосать». Уж, казалось бы, «Зеркалу» точно быть приписанным к порту эротической прозы, но и тут к самому концу рассказа Башевис Зингер превращает его в образец высокой декадансной прозы:

«Ну, а я, бедный Мукцэ бэн Пигл, погань, срань, невсуботняя, сижу себе опять в зеркале, скучаю, таращу буркалы: новую бабочку поджидаю — жертву для Дьявола, бо тую Цирл уже наша компашка схвала. Как говорит Йосеф дела Рейна, "не выбрось нечистого, покуда не имеется чистого"… Бог — это вечное Тейку, вечный вопрос без ответа, Сомненье Сомнений. Ситре-Ахрэ — Дьявол и злобные духи — мерзость, конечно, и быть тут не может двух мнений. Но у них сила и власть. Они назначают кару».

Тут и вспомнишь, как часто Зингеру-младшему задавали провокационный вопрос: верит ли он сам в невидимый бесовской мир, в чародейство и магию, о которых так часто пишет.

Сборник неслучайно имеет подзаголовок «мистические рассказы». Здесь, как у Гоголя с Булгаковым, — мир «потусторонний» гуляет и резвится как раз на той солнечной стороне, где гуляем и резвимся мы. Потому и неслучайно все — в особенности случайно брошенное слово. Герои мистических рассказов Зингера-младшего буквально окружены бесчисленными невидимыми и неизмеримыми объектами. Невидимыми — до поры до времени, пока они не изберут себе «жертву». Можно назвать их «нечестью», а можно — нашими вековечными страхами, победить которые можно с помощью любви, заступничества предков и веры в Бога. Все три модуса наличествуют в прозе Зингера-младшего.

Рассказ под номером три называется «Вавилонский еврей». Из двадцати рассказов, представленных в сборнике, он кажется наиболее фольклорным и наиболее «хасидским», будто вывалившимся из мартин-буберовских «Хасидских историй». Удивляться нечего: Исаак Башевис Зингер сам хасид и отец его был хасидом, более того — раввином-судьей, а мать — дочерью хасидского раввина.

«Вавилонский еврей», как прозвали люди этого необычайного чудотворца, сам себя называет странным именем Кодэш бэн-Мафли. В Польше он появился лет сорок назад. Уверяет, что искусство волшебства постиг в Вавилоне. Лечит сумасшествие и бессонницу, помогает женщинам, страдающим немощью, снимает порчу. Долгие годы он ведет битву не на жизнь, а на смерть с потусторонним миром — с чертями, бесами, демонами. И теперь, когда он состарился, они все больше берут вес над ним, мстят за прошлое. Все его боятся. Раввины обвиняют его в темных связях с Нечистым. При этом, все готовы у него лечиться. Вот и реб Хэйфэц просит «вавилонского ерея», чтобы тот очистил его дом от хвори. И кто он на самом деле — «святой, избавляющий род людской» или «настоящая погань» — никто не разберет.

«Ночью проснулся он и побежал прочь из дома, который, как ему казалось, он очистил от Нечистого. И пока бежал, вся Мразь на него набросилась. Его лобызали, щекотали, ласкали, облизывали, обливали слюной и семенем. Гигантская женщина прижала его к обнаженной груди, навалилась всем телом и тихо-тихо просила: "Не позорь же Кодэш, меня… Ну… Ну, давай же…"»

И финал его страшен:
«Ранним утром нашли его тело. Он лежал ничком, за городом, с погруженной в песок головой, с распростертыми руками и ногами, как если бы его сбросили сверху, с большой высоты» («Вавилонский еврей»).

Рассказ приобретает иные черты, если мы сравним «вавилонского еврея» с самим Зингером-младшим — тоже чародеем и магом, чудотворцем слова. Ведь и для него не было секретом, за кого его принимают благочестивые единоверцы. И читателю этого сборника со смешным названием «Кукареку» обязательно нужно помнить, что петух из новеллы, давшей ему название, кричит накануне Йом Киппура — «Судного дня». В этот день кур и петухов прокрутят три раза над головой, чтобы перенести на них свои грехи, а потом отнесут шойхету (резнику) для ритуального забоя.

После присуждения Исааку Башевису Зингеру Нобелевской премии в 1978 году его спросили: «Ваши книги населены демонами и вурдалаками, подстерегающими человека, и никто, кроме вас самого, не понимает, что они говорят. Более сорока лет вы пишите — и это в Соединенных Штатах! — о мире, которого больше нет». На что Исаак Башевис Зингер ответил: «В моих книгах оживает еврейский фольклор с его фантастическими персонажами. Я верю, что мы окружены невидимыми силами, непознанными нами. Верю, что в ХХ веке люди так насытятся технологией, что пристально всмотрятся внутрь себя и откроют там истинные чудеса».

«— Знаете, кого я видел в соседней комнате? Мадам Чиссик, страстную любовь Кафки!
— В самом деле?
— И рассказал ей о вас. Пойдемте, я вас представлю.
— Не пойду.
— Почему? Женщина, которую любил сам Кафка, стоит того, чтобы взглянуть на нее.
— Мне неинтересно.
—Вы просто дрейфите, вот и все. Кафка тоже дрейфил, как ешиботник» («Приятель Кафки»).

«Я, бес, свидетельствую, что бесов на свете больше нет. На что нужны бесы, когда человек сам бесом стал? Кого совращать, если каждый, как говориться, и без того уже спекся?» («Тишевицкая сказка»).

«Хурмиза ей открыл, что величайшая кара в аду — щекотка. Там для этого шут-хохотун, и зовут его Лэкиш. Начнет Лэкиш охочих бабенок в пятки, под мышкой или еще куда щекотать, стон и вопли стоят, как гусиный угар, и невыносимый хохот страдалиц доносится аж до острова Мадагаскар» («Тайбэлэ и Хурмиза»).