Надежда Александровна Лохвицкая (Бучинская), более известная как Тэффи, (1882−1952) — писательница и поэтесса, автор фельетонов, рассказов, стихов, пьес. «Королева юмора», Тэффи была очень популярна в дореволюционной России. Среди самых известных ее рассказов — «Демоническая женщина», «Ке фер?», «Жизнь и воротник». Сотрудничала с журналами «Сатирикон» и «Новый Сатирикон», газетой «Русское слово», публиковалась в периодических изданиях русской эмиграции «Возрождение», входила в правление Союза русских писателей и журналистов в Париже.

С 1920 года Тэффи эмигрирует и пишет самоироничный рассказ о своем отъезде из России. Также в этот период она работает над серией мемуарных очерков о многих представителях Серебряного века. Среди них — рассказы о А. Куприне и Л. Андрееве, А. Толстом и А. Аверченко, А. Ахматовой и Н. Гумилеве, С. Есенине и И. Северянине, В. Розанове и Г. Распутине.

В мемуарных очерках Тэффи — весь цвет русской литературы XX века (и несколько знаменитостей). Королева русского юмора, она умела не только мастерски создавать шаржи, но и ухватить самую суть человека, от чего в ее литературных портретах современников смешное всегда переплеталось с пронзительным и щемящим. Выбрали для вас несколько зарисовок из книги «Моя летопись. Воспоминания» о современниках от великой русской писательницы:

— У меня голубая лодка, у меня поэтесса жена.
Он целые дни ловил рыбу со своей голубой лодки и от сверкающей водной ряби стал терять зрение. В новых стихах его уже не было ни принцесс, ни муаров. Они были простые и грустные. Последнее кончалось словами:
Так каково быть поэтом
На вашей жестокой земле».

Спрашиваю:
— Зачем вы это делаете?
— Так. Я люблю посмотреть, что из этого получится.
В одном из своих стихотворений она говорит, что любит игру. Если в раю нет игры, то она не хочет рая. Вот эти некрасивые выходки, очевидно, и были ее „игрой“».

Он никогда не смеялся. Вообще они оба абсолютно не понимали юмора. Мережковский даже как-то злобно не понимал. Иногда нарочно расскажешь им какую-нибудь очень смешную историю, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Полное недоумение».

Было в нем звериное и было нежное.
Рассердится, и сразу зрачки по-звериному съежатся, жестоко и радостно. Зверь ведь радуется, когда злобно поднимает для удара когтистую свою лапу.
Для Куприна, как для зверя, много значило обоняние, запах. Он нам говорил, что «принюхивается» к людям.
— Потяну носом и знаю, что за человек.
Помню, как-то в обществе показала я ему красивую даму.
— Что скажете, Александр Иванович, правда, хороша?
Ответил отчетливо и громко:
— Дура собачья. У нее от морды редькой пахнет.
Любил духи „Роз Жакемино“ до блаженной радости. Если надушить этими духами письмо, будет носить его в кармане без конца…
Любил и понимал зверей».

Алеша подсел ко мне, потянул носом.
— У тебя, — говорит, — хорошие духи.
 — Да, — говорю, — это мои любимые „Митцуко“ Герлена.
 — Герлен? Да ведь он страшно дорогой!
 — Ну что ж, вот подарили дорогие.
Потом опять разговор стал общим. Но вот вижу, Алексей встает и идет ко мне в спальню. Что-то там шарит, позвякивает, а лампы не зажигает.
Кто-то позвал:
— Алеша!
Вышел. Все так и ахнули.
— Что такое?! Что за ужас?
Весь от плеча до колен залит чернилами.
Оглядел себя, развел руками и вдруг накинулся на меня.
— Что, — кричит, — за идиотство ставить чернила на туалетный стол!
— Так это ты, стало быть, решил вылить на себя весь флакон моих духов?
Ловко.
— Ну да, — негодовал он. — Хотел надушиться. Теперь из-за тебя пропал костюм! Форменное свинство с твоей стороны!
Ужасно сердился».

Помню, как шли мы вместе по фойе театра, и к нему подбежал какой-то газетный сотрудник и почтительно спрашивал его мнение о новой пьесе. Сологуб шел, не замедляя шага, не поворачивая головы, лениво цедя слова сквозь зубы, а журналист забегал, как собачонка, то справа, то слева, переспрашивал и не всегда получал ответ. Так мстил (вероятно, бессознательно) Сологуб за измывательства над его первыми, лучшими и самыми вдохновенными вещами».

Он вообще попал в литературу в момент ее расцвета, когда за писателем стали признавать право жить „по-человечески“. До этого считалось, что писатель должен быть счастлив, что издатель дает ему возможность служить народу своим словом. Литература — было дело дворянское, не работа, а просто занятие, с материальной стороной жизни никак не связанное. Писатели бедствовали. Не жутко ли читать, как мучился Достоевский, еще при жизни признанный гениальным?»