Тэги
Характер человека с особой отчетливостью проявляется в периоды опасности и напряжения всех сил. Поэтому столь ценны автобиографии и дневники, написанные теми, кто повидал войну, оказался жертвой террористической акции, попал в эпицентр жестокой болезни. Даже в экстремальных обстоятельствах авторы таких книг не теряют присутствия духа, продолжают созидать, бороться с бедой.
Преодоление боли
У парижского журналиста Филиппа Лансона планы на 7 января 2015 года дня были вполне рутинными: написание статьи, визиты в редакции изданий, с которыми он сотрудничал... В подобном ритме (нарушавшимся разве что командировками в горячие точки) репортер жил на протяжении трех десятилетий. Но в этот раз все пошло иначе. Когда планерка в редакции сатирического еженедельника «Шарли Эбдо», в котором Лансон публиковал колонки, подходила к концу, в офис ворвались двое неизвестных, одетых в черное, с автоматами в руках. Прозвучали выстрелы. Лансону пули угодили в руку и в нижнюю челюсть. А упавший с ним рядом коллега был мертв. Как и еще 7 членов редакционного совета — фельетонистов, карикатуристов, писателей. Еще нескольких человек налетчики застрелили у входа в здание. Немало было и тяжело раненых.
Началось долгое лечение, в некоторые моменты после сложных операций Филипп Лансон был на волосок от смерти. И все же выкарабкался, вернулся к полноценной жизни и снова стал писать. В 2018 году он выпустил книгу «Лоскут». В ней журналист стремился избыть боль, преодолеть тяжелые воспоминания, кошмары, приступы паники через письмо, через самоанализ. Название книги — неофициальный медицинский термин: «ло'скутом» хирурги называют аутотрансплантат (в случае Лансона — для пересадки на челюсть). Эта книга — и дневник пациента, и мемуары жертвы террористического акта, и публицистическое эссе, и репортаж о драматических событиях тех дней. А по сути, это роман о хрупкости жизни и силе духа.
Вечером 6 января Лансон ходил с друзьями в театр, и теракт, по его воспоминаниям, походил на некую сцену из спектакля, только патроны у стрелков не были бутафорскими. Потянулась вереница процедур и операций по восстановлению лица и речи. Через ноздрю Лансона проходила трубка, горло и нос обжигал зонд. Передвигался он вместе с инфузионной стойкой. Ему постоянно кололи обезболивающие, результатом чего становились «морфиновые видения». Говорить он несколько месяцев не мог, общаясь с миром при помощи фломастера. Это повышало цену каждого слова, каждой фразы.
За физическим выздоровлением шли душевное исцеление и профессиональная реабилитация. Из выжившего он постепенно превращался в живущего. Уже через неделю после выстрелов Лансон написал заметку для газеты «Либерасьон». Одна из его «больничных» статей называлась «Йогурт» — то было первое, что Лансон самостоятельно съел после седьмого января. Он заново учился есть, пить и разговаривать. Привыкал к своему новому, изменившемуся лицу.
Вскоре он смог побывать на выставках Веласкеса и Пуссена, на концерте классической музыки, а также в кино, где его искромсанная губа подверглась испытаниям: «Согласитесь, довольно странно идти смотреть комедию, когда вам нельзя смеяться». Он исследовал старинные здания госпиталя Инвалидов, став настоящим знатоком их истории и архитектуры.
Медицинские учреждения дали богатый материал для журналиста. В книгу вкраплены мини-очерки о людях, которых он встретил в больницах. Тут и хирурги, реконструировавшие его лицо. И соседи по отделению, обычные французы, подчас с колоритными и экзотическими биографиями. И президент республики, навестивший выздоравливающего: теракт вызвал большой политический резонанс.
На госпитальной койке он оставался усердным читателем (к слову, в редакции за минуту до стрельбы шло обсуждение нового романа Мишеля Уэльбека). Вновь и вновь Лансон перелистывает любимые страницы романов Пруста. «Я жил не в утраченном времени и не в обретенном; я жил в прерванном времени». Письма Кафки стали для него «молитвенником». Они учили жить с произошедшим насилием, «приручить его», раз уж нельзя его уничтожить, забыть.
В эти дни из глубин его памяти всплывали давно забытые люди и события. Ему открывалось новое о самом себе, о своей семье и о мире. Обо всем, что позже составило книгу «Лоскут».
Записки об осажденном городе
Даже спустя многие десятилетия в личных и государственных архивах обнаруживаются все новые свидетельства о Великой Отечественной войне. Для историков большую ценность представляют письма фронтовиков, дневники и мемуары тех, кто работал в тылу, сражался в партизанских отрядах, находился в осажденном Ленинграде. Так, в начале ХХI века впервые увидели свет «Воспоминания о блокаде» Владислава Глинки. Научный сотрудник Эрмитажа, знаток русской военной формы ХVIII и ХIХ веков, Глинка остался в городе, чтобы сохранять здания музея и экспонаты, которые не успели эвакуировать. Не взятый на фронт по болезни, он провел в Ленинграде все блокадные месяцы, голодал, укрывался от немецких бомб, был санитаром. Сумел выжить в нечеловеческих условиях. После войны продолжал работать в музеях, писал статьи и книги на исторические темы, консультировал кинорежиссеров. Мемуары о блокаде Глинка начал писать в конце 1970-х годов, стремясь восполнить тот недостаток правды, который он встречал в материалах, публикуемых в СССР. Незавершенную рукопись наследники нашли в архиве ученого, подготовка к публикации заняла значительное время из-за особенностей почерка автора. Книга невелика по объему, но в ней высвечены многие блокадные события (в том числе в музейном сообществе), о которых не упоминали другие очевидцы.
Осенью 1941-го многие сотрудники Эрмитажа с семьями переселились в подвал-бомбоубежище. «Хлеб в те дни был больше похож на оконную замазку или глину. Уж бог его знает, из чего его выпекали на хлебозаводах. Хвоя? Древесина? Жмыхи? Что-то еще?» — пишет Глинка. Сильнее голода была апатия, желание отключиться от всего вокруг. Зимой ученый попал в больницу, которую уже не отапливали. Чтобы поддерживать в себе жизнь, выздоравливающие читали наизусть стихи, делали доклады по своим специальностям. Врачи говорили: если хочешь выжить, нельзя постоянно лежать, надо чем-то заниматься, пассивность смертельно опасна. Вскоре главврач порекомендовал Глинку как лектора для раненых солдат и командиров в одном из госпиталей. Познания военного историка помогли получить паек и спасти от голода семью. Его лекции о победах русского оружия имели успех среди бойцов.
Во время блокады он потерял многих друзей и коллег — от искусствоведов до реставраторов. Первыми умирали те, кто не умел добывать пропитание в непривычной обстановке. У большинства ленинградцев не было свободных денег для приобретения еды на черном рынке. «Сухая, плесневелая корка, завалившаяся за ящик буфета, казалась желанным подарком».
В голодном и замерзающем городе он не раз сталкивался со случаями спекуляции и мародерства. Подпольные дельцы меняли хлеб на золото, серебро, антиквариат, отрезы теплой ткани. «После блокады появилось достаточное число людей из самых разных слоев населения, владеющих ценными вещами, происхождение которых они затруднились бы объяснить». Но была и бескорыстная помощь: два незнакомых офицера-моряка дали продукты для 9-летней дочери Глинки. Подобные им люди «навсегда останутся для меня опорой веры в человека, даже в страшных условиях блокады Ленинграда», писал мемуарист.
Тайна заброшенной мельницы
В конце 1970-х годов живущая в Америке русская эмигрантка Ольга Андреева-Карлайл написала воспоминания о военном времени — «Остров на всю жизнь». В книге она воссоздала свои детские ощущения и переживания. Когда Ольге было 9 лет, ее семья уехала из Парижа и сняла дом в деревне на острове Олерон, близ Атлантического побережья Франции. Вскоре началась Вторая мировая война. Местные жители были уверены, что немцы до Олерона не дойдут, ведь военных действий в этих краях не было двести лет. Но в июле 1940-го отряды вермахта вступили на остров. Началась оккупация, продолжавшаяся более четырех лет.
С первых дней немцы начали устанавливать свои порядки. Ввели комендантский час, реквизировали некоторые дома, выпустили угрожающие приказы. Сняли с мэрии флаги Французской республики, в школах повесили портреты маршала Петена. Всех беженцев изгоняли с Олерона, но Андреевым, как приехавшим до войны, разрешили остаться. Отец Ольги (сын писателя Леонида Андреева), не боявшийся тяжелой работы, устроился на ферму собирать виноград. Питание было скудным, будущее — туманным. После нападения Германии на СССР мужчин мобилизовали на работы для немцев. Одна из соседок восторженно рассказывала при встречах «о катастрофических поражениях русских» на восточном фронте. Коллаборационисты группировались вокруг мэра, кюре и местных «столпов буржуазии».
Однако немецкий блицкриг в России не состоялся, а в 1943-м война вплотную приблизилась к Олерону. Союзники часто бомбили базу субмарин в Ла-Рошели. Немцы, по словам мемуаристки, все больше боялись океана: «Они методично строили бетонные оборонительные сооружения вдоль всей береговой линии. Пляжи стали напоминать декорации, в которых вот-вот должна была разгореться невиданного масштаба битва». Повсюду были зенитные батареи, минные поля, проволочные заграждения.
Постепенно отец Ольги, ее дядя, отставной полковник-француз и еще несколько человек создали на острове группу Сопротивления, собиравшуюся в здании заброшенной мельницы. 14-летняя Ольга с братом участвовала в подпольной работе...
«Яркое мемуарное свидетельство, по метафоричности и глубине достигающее уровня настоящей прозы», — так охарактеризовала историк литературы Наталья Громова книгу «Остров на всю жизнь». Кстати, в одном из своих исследований Громова рассказывала о доме известного врача начала ХХ века Филиппа Доброва: в нем, среди прочих, выросла бабушка Ольги, Александра Велигорская (первая жена Леонида Андреева). Революция и эмиграция разбросали жителей и гостей того московского дома по всему свету. А остров Олерон стал в книге обобщенным образом жизни русских эмигрантов на чужбине.
Девочка из Амстердама
История создания и текстология книги Анны Франк «Убежище» сегодня подробно исследованы, здесь уже почти не осталось «белых пятен». Итак, 13-летняя еврейская девочка, родившаяся в 1929 году в Германии, но в 5-летнем возрасте прибывшая вместе с родителями в Амстердам, оказывается в тайном убежище. Оно представляет собой несколько маленьких комнат в задней части конторского дома на набережной Принсенхрахт, 263. Отец Анны, — коммерсант, арендующий здание, —подыскал в нем пустующие помещения и создал запас всего необходимого на случай опасности. Когда в 1942 году над семьей нависла угроза депортации в концлагерь, Анна с отцом, мамой и старшей сестрой перебрались в это укромное место. Там с ними жили еще четверо знакомых. Никто не знал, сколько времени им придется провести в тайных комнатах, не имея возможности выходить на улицу, открывать окна и раздвигать шторы, соблюдая тишину и опасаясь любого звука снаружи. Помощники из числа сотрудников фирмы покупали для конспираторов продукты, одежду, обувь и даже книги. Так продолжалось два года. Но потом кто-то донес на скрывавшихся. 4 августа 1944 года все восемь человек были задержаны полицией и позже отправлены в немецкие лагеря. Семеро, включая Анну, погибли. Выжил и вернулся в Амстердам только Отто Франк. Здесь ему отдали тетрадь с дневником Анны. Девочка не смогла или не захотела взять ее с собой, гестаповцы же не обратили внимания на рукопись. Будущая книга буквально валялась на полу после обыска. Уже через два года вышло первое издание дневника, подготовленное Отто Франком. Эта сокращенная версия (при редактировании отец исключил ряд фрагментов личного характера) была издана во многих странах мира; в 1960 году она вышла и в СССР с предисловием Ильи Эренбурга. После смерти Отто было выпущено максимально полное, комментированное издание дневника. С 90-х годов этот вариант неоднократно выходил и в русском переводе. В новое издание «Текста» включены иллюстрации, в числе которых — фотографии Анны Франк разных лет, виды дома №263, оригинал дневника...
Анна начала делать записи в тетрадке в первые же дни после переселения в убежище. Как она признавалась, у нее не было настоящей подруги или друга, а с дневником можно быть предельно откровенной. Еще недавно она училась в лицее, размышляла о будущем, играла с одноклассницами в пинг-понг, встречалась с новым кавалером... И вот началось новая жизнь в укрытии. Его обитатели кое-как обустроили быт. Начали привыкать к тесным комнатам, узкой длинной лестнице, отсутствию ванной, низкой притолоке, о которую все набили себе шишки.
«Мне кажется, я никогда не буду чувствовать себя тут как дома, но этим я вовсе не хочу сказать, что мне здесь жутко, скорее всего, мне кажется, что я попала в какой-то очень своеобразный пансион на каникулы», записывает Анна в дневник. Конечно, ее угнетает однообразная жизнь в убежище. В замкнутом пространстве то и дело возникают конфликты, множатся обиды. Все ощущают дискомфорт и от недостатка личного пространства, и от тревожной неизвестности. Сколько еще продлится война? Удастся ли им сохранить тайну убежища?
Жизнь продолжается, несмотря на удушающий страх ареста. Все в убежище читают книги, изучают языки. Анна осваивает стенографию. Здесь есть радио, по которому можно осторожно слушать передачи из Лондона — в том числе сводки о военных действиях. Обитатели тайных комнат находят силы шутить, фантазируют, чем в первую очередь займутся на воле, спорят, влюбляются... Дантист Дюссел «точь-в-точь похож на эдакого старичка-инвалида из богоугодного заведения», отмечает в дневнике Анна. Вообще, язык у нее довольно острый. Некоторые характеристики соседей — словно наброски к роману об убежище, который Анна начала писать весной 1944-го.
Дневник написан в форме писем несуществующей подруге. Каждое письмо — словно исповедальное или психологическое эссе. Анна хочет в будущем профессионально заниматься литературой. Постепенно дневник девочки-подростка превращается в книгу о людях, попавших в тяжелейшую ситуацию, но не опускающих руки. Видно, как растет ее писательское мастерство, понимание себя и людей становится все более зрелым. «Моя душа словно расщеплена надвое. В одной половине помещаются моя необузданная веселость, насмешливость, жизнерадостность. <...> Эта сторона моей души всегда подкарауливает и оттесняет на задний план другую, гораздо более красивую, чистую и глубокую» (последняя запись от 1 августа 1944 года). Эта чудом уцелевшая рукопись — и литературный памятник, и важнейший человеческий документ времен Второй мировой войны.
Страх над городом
Новым глобальным вызовом в наши дни стала пандемия коронавируса. Число ее жертв по всему миру сопоставимо с численностью жертв войны. Читательское внимание привлекают свидетельства людей, оказавшихся в зонах карантина в первые месяцы — самые трудные и полные неопределенности. Многие такие книги родились из записей в социальных сетях, из заметок в блокнотах. Известная китайская писательница и публицист Фан Фан по горячим следам выпустила книгу с красноречивым названием «Уханьский дневник».
Одиннадцатимиллионный город Ухань, расположенный в провинции Хубэй в центре КНР, первым принял удар нового заболевания. 20 января китайские медики сообщили о способности коронавируса передаваться от человека к человеку, тем самым признав взрывной характер распространения инфекции. Многие уханьцы сразу начали вспоминать, с кем они контактировали в последние дни, есть ли риск оказаться зараженным или передать болезнь близким. Спустя два дня Фан Фан поехала по личным делам в аэропорт. На улицах мегаполиса, по ее словам, не было видно ни машин, ни пешеходов, повсюду чувствовалось напряжение. «Не было оживленного гула болтовни и смеха, которые обычно слышатся в аэропорту. В те несколько дней страх и паника были в Ухане в самом разгаре». Ведь тогда об особенностях нового вируса никто ничего не знал.
В тот же день в Ухане был введен карантин, хотя большинство жителей не верило, что огромный город можно полностью закрыть от внешнего мира (вскоре подобные меры стали вводиться и в других городах и странах). Выйдя на следующее утро в магазин за продуктами, Фан Фан увидела непривычно пустые улицы. Тишину нарушали лишь дворники, методично подметавшие тротуары, на которых не было ни соринки.
25 января, в первый день Нового года по лунному календарю, горожане начали понемногу успокаиваться. В Ухань прибыла группа медэкспертов. Лидеры страны сделали заявления для СМИ. Масок в магазинах по-прежнему не хватало, но один знакомый журналист принес писательнице в подарок 20 респираторов: «Это было все равно что получить мешок угля в холодный зимний день». Впрочем, число зараженных продолжало расти, больницы не справлялись с наплывом пациентов. В городе остановили общественный транспорт. «Мне самой труднее всего оказалось пережить именно эти тяжелые дни. Я могла лишь продолжать писать — поэтому я просто писала и писала; это стало для меня единственной возможностью снять психологическое напряжение», вспоминала Фан Фан несколько месяцев спустя.
Потом началось возведение модульных больниц, пациентов размещали в гостиницах и общежитиях. Создавались сообщества жильцов в домах для взаимопомощи и снабжения. Пользователи социальных сетей обменивались с друзьями антивирусными рекомендациями (витамины, лекарства, мантры). И наконец, 8 апреля, после появления признаков улучшения, карантин отменили.
Мы были слишком беспечны, сетует писательница, и слишком доверяли своему правительству, привыкшему сообщать только хорошие новости. Эпидемия, по словам Фан Фан, высветила многие проблемы общества и психологии, став своего рода экзаменом на человечность и профессионализм, проверкой всех государственных институтов. За этот опыт пришлось заплатить высокую цену, но им смогли воспользоваться и другие страны, куда коронавирус пришел позднее.
Пейзаж в карантинных тонах
Италия стала первой европейской страной, где в начале 2020 года появился коронавирус. Многим памятны телерепортажи тех дней из Ломбардии — области, сильнее других пострадавшей от пандемии. Но было тревожно и в Венеции, где живет художник и эссеист Екатерина Марголис. Ее книга «Венеция. Карантинные хроники» — это рассказ о первых сорока днях нашествия вируса, обо всем, что происходило в те дни в великом городе и в умах его обитателей. Издание проиллюстрировано рисунками автора, сделанными в дни карантина.
Именно в Венеции, напоминает Екатерина Марголис, много веков назад появилось слово «карантин», в переводе — 40 дней: именно на такой срок иностранные моряки оставались на кораблях и на дальних островах во время эпидемий, прежде чем сойти на берег. Благодаря решительным мерам в 1630 году в Венеции остановили чуму, свирепствовавшую в Европе. Венецианцы накопили большой опыт борьбы с эпидемиями за последние 600 лет. Однако нынешний вирус оказался серьезнейшим испытанием и для горожан, и для местных властей, и для системы здравоохранения.
После объявления карантина вмиг опустели многие мосты и площади, прежде заполненные туристами. Для художников, отмечает автор, настало настоящее раздолье: хоть каждый день отправляйся на пленэр. Обезлюдевший город — красивая, необычная натура, как такое не запечатлеть. Однако карабинеры настойчиво убеждают каждого человека с мольбертом идти домой.
Карнавальные маски, которыми славится Венеция, здесь сменили на медицинские. Под запретом церковные службы, не работают школы и университет, закрыты музеи, театры, торговые центры... Никаких баров и ресторанов после шести вечера. Ограничено движение по территории страны. «Останавливается даже футбольный чемпионат — немыслимая для итальянцев мера!» А еще через несколько дней в стране закрыли вообще все. А раз так — люди принялись что-то мастерить и ремонтировать. Не сидеть же дома впустую! Многие реалии из венецианского дневника Екатерины Марголис знакомы и жителям российских городов. Но в каждой стране, в каждой местности — своя специфика. Так, большое число зараженных и высокая смертность в Италии «объясняется традиционной тактильностью и тесными социальными и семейными связями». Здесь не могут отказаться от объятий, похлопываний, разговоров со знакомыми при встрече. Итальянцев с превеликим трудом удалось усадить по домам.
Вынужденное домоседство — это повод поразмыслить о том, на что в обычной жизни не хватает времени. Опасный вирус настроил многих на философский лад. «На глазах, словно карточные домики, схлопываются все наши представления о глобальном общем мире». Но благодаря интернету не рушатся социальные связи, не прекращается образование (автор книги начала преподавать акварель онлайн). «В этом вынужденном карантинном простое, на пустых площадях и сидя дома, я приучила себя не гадать о будущем, не считать сроки, а всматриваться в само время, приглядываться к его тихоходу». Каким будет посткарантинное время? Изменятся ли взаимоотношения людей? Не пострадает ли их психическое здоровье под воздействием негативных новостей? Какие ценности возобладают после снятия ограничений?.. На эти вопросы искали ответы многие, кто оказался заперт в своих домах в разных городах мира в 2020 году.
Автор замечает появление психологических стратегий борьбы с вирусом. Одни спешат глухими стенами отгородиться от опасности. Другие колдуют над статистикой, выискивая в ней признаки улучшения. Кто-то предрекает гибель демократии, свобод и тотальную слежку. «Карантин многому научил. Мы будем внимательнее к расстояниям и дистанциям, пробелам и пустотам, к воздуху и пространству, мы станем пристальнее присматриваться к невидимому», полагает автор.
Вся хроника венецианской жизни тех дней связана с «ковидной» тематикой. Впервые в истории города Пасха проходит без прихожан. Отменены авиарейсы. Введено обязательное ношение масок и перчаток в общественных местах. Голубей на площади Сан-Марко никто не кормит. «На пленэр не выйти. Остается окно в небо из мансарды». От апатии спасают венецианские были и легенды, строки поэтов и романистов, картины любимых мастеров. В эти дни переосмысливаются и «Смерть в Венеции» Висконти, и «Набережная неисцелимых» Бродского. Но лучше не вспоминать, что в дни эпидемии чумы 1576 года в этом городе умер Тициан.
Фото в оформлении: закрытая во время коронавирусного карантина граница между Чехией и Польшей на мосту Свободы в Чески-Тешине, апрель 2020 года. Автор: Darwinek/Wikipedia
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
