За что читатели любят жанр эссе? За компактность, стилистическую отточенность и возможность увидеть актуальные события глазами писателя. Все это можно найти в новых сборниках эссеистики, написанных известными прозаиками и поэтами. Здесь — короткая яркая проза на любой вкус. Авторы делятся впечатлениями о дальних странах, слагают притчи, фантазируют и философствуют, рассказывают об интересных людях и любимых книгах… Такие сборники, среди прочего, нередко содержат драгоценные «зерна», из которых потом вырастают стихи, романы и повести.

Александр Иличевский окончил знаменитый московский Физтех, занимался наукой в США и Израиле. Но «лирика» вскоре потеснила «физику». Уже более двадцати лет он публикует стихи и прозу. Романы Иличевского удостаивались престижных литературных премий. Важными вехами на его творческом пути становятся и книги эссе. Каждая из них — тщательно выстроенная конструкция, где объединены творческий и научный методы, алгебра и гармония. Так устроена и новая его книга.

Воображение мира. Эссе

438 ₽

Лейтмотивом книги эссе Александра Иличевского является воображение. Оно прихотливо связывает между собой математические аксиомы и модернистскую литературу, биоинформатику и пейзажные парки, теорию струн и иудаизм Второго Храма, физику твердого тела и язык ангелов. Около двадцати тысячелетий мир развивается благодаря воображению — единственному рычагу, способному его преобразить; причем рычаг этот совершенно не нуждается в точке опоры.

Посмотреть

В сборник включено несколько циклов эссе, написанных в последние годы, но все они, так или иначе, — о воображении в самых разных аспектах этого понятия. Автор использует обширный исторический материал. Он размышляет о сходстве книги с садом, используя в качестве примеров цветущий город ХIII века Сарай-Бату в устье Волги, Версальский сад, сад Букингемского дворца, мифические сады Семирамиды, сады в произведениях Чехова, гатчинский парк Павла I, японский сад, который «олицетворяет природу или даже Вселенную» и вбирает основные принципы японской философии. Перед читателем предстает смена эпох и систем хозяйствования на земле. Все это можно уподобить труду художника. «Сад невозможно вырастить без воображения», ибо оно — «ядро деятельности сознания», считает эссеист. Воображение рождает новые смыслы, дает человеку основание для достижения цели, заключает в себе «развитие истины».

Некоторые размышления автора о воображении — его писательское кредо. А ряд мыслей, сформулированных в сборнике эссе, получили более глубокое и многоплановое развитие в недавно вышедшем романе Иличевского «Чертеж Ньютона». Кроме того, в «Воображении мира» обнаруживаются и «пресненская» тема (заставляющая вспомнить «Матисса»), и «прикаспийская» (знакомая по «Персу»). Таким образом, читатель может следовать за развитием мысли автора, наблюдать, как его идеи воплощаются в текстах разных жанров. Проза и эссеистика Иличевского вещи взаимопроникающие. В его романах соединились история литературы и география, естественные науки и семейная история.

Он пишет в новом сборнике о теории информации, о пропаганде как современном виде оружия. О вероятности существования других технологически развитых цивилизации нашей Галактики. Об островах в дельте Волги, где когда-то с друзьями проводил отпуск. О птицах Москвы, Берлина и Парижа, о причинах пристрастия Чехова к короткому жанру. О Сан-Франциско начала 90-х, где автор — тогда еще студент — работал развозчиком пиццы, зарабатывая на машину, способную доехать до Нового Орлеана, столицы джаза. История о прадеде, уехавшем после революции в Америку, становится поводом для раздумий о Лос-Анджелесе — городе, что «рожден воображением» (как и Иерусалим, который много лет «не отпускает» писателя).

Воспоминание об учебе в МФТИ рождает ассоциацию с полярниками, ведь в Долгопрудном несколько лет над проектированием дирижаблей работал покоритель полюса Умберто Нобиле. «Вот почему я считаю, что вырос на Севере». (К теме воздухоплавания автор обращается и в «Чертеже Ньютона».) А еще здесь — исторические и биографические параллели, парадоксы, философские истории из жизни и из книг, метафизика, палеонтология… Некоторые миниатюры сборника напоминают стихотворения в прозе.

Тема воображения проходит лейтмотивом и сквозь книгу выдающегося польского поэта, лауреата Нобелевской премии по литературе Чеслава Милоша. Книгу «Земля Ульро» он написал в 1970-е годы, когда жил в США и преподавал в Калифорнийском университете (в числе прочего — рассказывал студентам о Достоевском). Из социалистической Польши поэт уехал вскоре после войны, в эмиграции публиковал книги стихов и прозы. Зарабатывая лекциями, Милош был свободен от издательского рынка, и в какой-то момент решил «отвести душу и дать волю перу». В результате получилось «нечто среднее между эссе, исповедью и лекцией», как писал автор спустя четверть века. В тематике книги отразились университетские занятия Милоша, а также его фундаментальные размышления того времени.

Милоша в тот период интересовали влияние научного мышления на религиозное воображение и «романтический перелом в европейской культуре». Он перечитывал труды мыслителей, стремившихся вырваться из мира, ограниченного, по их мнению, наукой. Пытался понять, где проходит граница между величием и безумием, в чем уязвимость концепции европейского Просвещения…. Как итог — некоторые читатели-современники не приняли тезисов Милоша, посчитав, что он «впал в мистицизм». Автор же, по его признанию, лишь желал докопаться до причин, породивших многие события в культуре ХIХ века. «Крах чудесного начался прежде всего в эпоху Просвещения. <…> Эта потеря — надолго, и касается она нас всех», полагает эссеист.

«Земля Ульро» (образ из стихотворений Уильяма Блейка) — это область чистого духа, страна воображения, свободного от законов рационализма. В этот край отправляются духовно страждущие. В поисках ответов на волнующие его вопросы Милош призывает в помощь таких авторов, как Сведенборг, Мицкевич, Хайдеггер. Очень важными для него оказались и труды Владимира Соловьева, в особенности «Три разговора». Ну и конечно, символика Блейка пронизывает всю книгу.

Между тем это не сугубо философские эссе, а в своем роде культурологический роман в свободном формате. Мировоззрение европейцев ХVIII — ХIХ веков отразилось в литературе позднейших времен, и польский поэт постарался уловить эти отголоски. Он вспоминает своих друзей по литературному кружку в довоенном Вильно, размышляет о судьбах польских писателей разных поколений. Здесь много раздумий о месте литературы в жизни человека, о глубинных, иррациональных пружинах мирового культурного процесса. Многие афористические фразы книги родились во время прогулок по берегу близ дома в Калифорнии, где жил Милош. «Освободиться — значит разговаривать с читателем, ожидая понимания в его глазах и веря, что он по-настоящему с тобой общается, объединяется с тобой в общей вере или, по крайней мере, в общем ожидании».

Произведения из наследия еще одного классика европейской литературы ХХ века собраны в книге, выпущенной в серии «Билингва». «Истории господина Койнера» — цикл из 58 коротких текстов, балансирующих на грани прозы и эссеистики. Некоторые из них публиковались в русском переводе еще в советское время. Но в нынешнее издание вошли «Истории» из так называемой «Цюрихской редакции» — последней и наиболее полной авторской версии цикла, создававшегося Брехтом на протяжении двух десятилетий, с конца 20-х до конца 40-х годов. Писатель не издал эти тексты в полном составе, но в 1948 году, проживая в Швейцарии (по пути из Америки в Германию), подготовил новую редакцию историй и оставил ее, в числе других рукописей, в доме своих друзей. Многие годы после смерти Брехта эти материалы хранились в частном архиве неопубликованными. И лишь в начале ХХI века «цюрихская папка» увидела свет. Помимо новых версий текстов о Койнере, известных по публикациям начала 30-х годов, исследователи обнаружили здесь полтора десятка совершенно незнакомых историй. Это было настоящее литературоведческое открытие, оставившее, однако, ряд вопросов. Почему Брехт так и не опубликовал цикл, и не дал хранителям папки никаких распоряжений на этот счет? Можно ли считать «Истории» окончательно завершенными автором, или он планировал вернуться к работе над ними? Относился ли к ним Брехт как к самостоятельному произведению, или планировал использовать истории в своих пьесах (как, собственно, несколько раз и происходило)? В каком порядке следует публиковать миниатюры?..

Истории господина Койнера

457 ₽ 1 143

В книгу вошли эссе, объединенные образом заглавного героя. Господин Койнер — человек, которому есть дело до всех и до всего, который принадлежит всем, то есть лидер. Только совсем не такой, каким люди обычно его себе представляют. Он никоим образом не оратор, не демагог, не стремится сорвать аплодисменты, его вообще нельзя назвать сильной личностью.

Посмотреть

Теперь и российские читатели могут попытаться ответить на эти и другие вопросы, возникающие при знакомстве с этим поистине загадочным циклом. Брехт еще в 20-е годы придумал господина Койнера (или «К.») как некоего выразителя взглядов «среднего» немца — немолодого, мыслящего, в меру скептичного, с большим жизненным опытом и умением приспосабливаться к разным обстоятельствам. Истории представляют собой диалоги Койнера или случаи из его жизни. Юмор здесь соседствует с парадоксом, притча — с политической сатирой. Начитанный, сведущий в философии и юриспруденции Койнер — воплощение добротности и аккуратности, и в то же время он комментатор событий, происходящих в Германии. По словам автора статьи-послесловия, Койнер — «временами альтер эго, а иногда и псевдоним писателя». В этом вымышленном персонаже прочитываются эпизоды биографии самого Брехта — в частности, эмиграция, сопротивление тираническому режиму на родине. И в то же время он остается безличным, лицо его всегда скрыто маской, а действия напоминают движения марионетки. Одним словом, типичный персонаж брехтовского театра, темная фигура в глубине сцены. Вот одна из «Историй»:

Хороший ответ

Некий пролетарий, которого на суде спросили, какую форму присяги он выбирает, светскую или церковную, ответил: «Я безработный».

— Это была не просто рассеянность, — сказал господин К. — Своим ответом он дал понять, что находится в ситуации, когда подобные вопросы, и, пожалуй, даже все судебное разбирательство как таковое, больше не имеют смысла.

Возможно, поначалу Брехт относился к «историям» исключительно как к вставным элементам своих пьес, а к самому Койнеру — как к постоянному, но эпизодическому их персонажу. Но постепенно цикл миниатюр разрастался и приобрел некую самодостаточность; Койнер, по слову исследователя, сумел «уйти за пределы сцены». Поэтому Брехт и собрал все старые и новые истории о нем в одну папку. Каковы были дальнейшие планы писателя на ее счет — осталось неизвестным.

Интересную модель взаимоотношений между «большой» художественной прозой и эссеистикой явила собой книга Евгения Водолазкина «Идти бестрепетно». Ее автор в одной своей ипостаси — признанный прозаик, выпустивший несколько романов, лауреат премии «Большая книга»; в другой — крупный специалист по древнерусской литературе, автор ряда научных статей и монографий. И вот ученый с 30-летним стажем начинает исследовать сочинения куда более «молодого» писателя. В одном из эссе Водолазкин дает комментарий к собственному роману «Лавр»: в частности, пишет об истории создания книги, о том, как из обилия прочитанных и переведенных им древнерусских текстов возник причудливый стиль этого романа, совместивший Средневековье и современность. В этой книге, отмечает автор, ему «хотелось дистанцироваться от исторического романа»; писателя интересовала не история как таковая, а, выражаясь по-лермонтовски, «история души».

По наблюдениям Водолазкина, многие современные литературные тексты схожи со средневековыми. Авторы эпохи постмодернизма любят цитатность, фрагментарность, размытость жанровых границ, открытость формы (романы, зародившиеся в блогах). Это было характерно и для литературы Средневековья. В ту пору любой текст воспринимался читателем как non-fiction и был принципиально незавершаем. Наступает время, «созвучное, рифмующееся» с той эпохой, полагает автор. Кстати, названием книги стала чуть измененная реплика одного из персонажей его романа «Авиатор».

Древнерусская филологическая тема возникает также в ряде эссе о Пушкинском Доме (Институте русской литературы РАН), где Водолазкин начинал работать в середине 80-х под началом Дмитрия Лихачева. Знаменитый академик был посаженым отцом на свадьбе молодого специалиста по рукописям ХI и ХII веков, тогда еще не помышлявшего о собственной большой прозе. И хотя родился и закончил университет Водолазкин в Киеве, корни у него — петербургские. В одном из эссе писатель рассказывает, что дед его, до революции директор одной из столичных гимназий, ушел в 1919 году в Белую армию, а после войны предусмотрительно поселился там, где его не знали.

Вообще, мемуарный раздел в книге весьма значителен. Водолазкин вспоминает ленинградский быт 80-х, ушедших писателей, ученых. В нескольких эссе обращается к творчеству художника Михаила Шемякина, в чьем французском замке рубежа ХVI — ХVII веков ему довелось бывать. Пишет об исчезнувших из обихода предметах, важных для людей его профессии: «Печатная машинка была в каком-то смысле предметом одушевленным. Ее очеловечивала причастность к самым сокровенным моментам творчества — как литературного, так и научного. Это она готовила нам множество открытий чудных…» В исторических фактах он ищет осмысление событий современности, а в новой литературе (которую усердно читает) — отголоски текстов, написанных много веков назад.

Мемуарная тема занимает значительное место и в сборнике эссе Владимира Сорокина «Нормальная история». Знаменитый прозаик вспоминает времена молодости, 70-е — 80-е годы: первая услышанная им песня «Led Zeppelin», перевернувшая преставление о современной музыке, работа художником в комсомольском журнале «Смена», первые публикации (в качестве карикатуриста)… Примерно четыре десятилетия назад Сорокин начал писать прозу, и первыми читателями его рассказов стали знакомые художники. На квартирных вернисажах и чтениях его творчество привлекало все больший интерес; западные слависты, общавшиеся с московской богемой, переправили несколько его ранних произведений за границу. В 1985 году вышел сборник прозы Сорокина в Париже, а первая публикация рассказов на родине состоялась только через три года в рижском журнале «Родник». В том же году Сорокин впервые отправился за границу — в Западный Берлин, в составе группы молодых художников. Экспозиция, вспоминает писатель, была развернута в здании бывшего вокзала, превращенного в выставочный зал. Берлинская стена еще стояла, но «железный занавес», в определенном смысле, рухнул именно в ту пору. Начался интенсивный культурный обмен между Россией и западным миром… Произведения Сорокина с тех пор активно издаются и на родине, и во многих странах мира в переводах на разные языки. Темой для одного эссе стала поездка писателя в Норвегию в связи с выходом в этой стране его книги «Очередь». Сорокин также вспоминает в книге Японию, где жил несколько лет и преподавал в университете. После этого, признается романист, «мне захотелось написать кафкианско-беккетовскую пьесу о стране с режимом экологического тоталитаризма, где главная цель населения — избавление от мусора, который каждому приходится хранить или вечно таскать на себе…»

Нормальная история

Нет в продаже

В этот сборник вошли статьи и эссе Владимира Сорокина, написанные и выходившие в 2010-е. В нехудожественной прозе автор не изменяет любимым темам: еда и питье как проявления национального характера, Москва и Берлин, взаимопроникновение жизни и литературы. Из небольших заметок вырисовывается сотканный из деталей стиля и быта точный портрет двухтысячных, неумолимо становящихся прошедшей эпохой.

Посмотреть

В этих эссе немало язвительного, резкого, гротескного, фантасмагорического — всего того, что можно назвать фирменными чертами художественной прозы Сорокина. Но есть и небольшие спокойные тексты в формате журнальной колонки. Какой-либо концепции в сборнике не просматривается: это размышления о разном, опубликованные в последнее время. В этой «пестрой смеси» выделяются гастрономические эссе, например, целое исследование феномена утренней трапезы: «В завтраке скрывается личный код индивидуума, его первое высказывание на тему начавшегося дня, первый акт потребления мира внешнего, первое активное вмешательство в окружающую реальность». Тут же — состав его собственного идеального завтрака: свежевыжатый сок антоновских яблок, гречишный мед…

Сорокин размышляет об экранизациях знаменитых книг («Не всякая литература способна воплотиться в кино. Не всякий великий роман помещается на экране»), сравнивает старую и новую Москву (сегодня лицо города, по его словам, «состоит из шрамов»), а Музей искусства ХХ века Пегги Гуггенхайм в Венеции уподобляет лесу — сродни тому, что послужил фундаментом при строительстве палаццо (каждое дерево символизирует какого-либо из представленных здесь великих художников-модернистов). Анализирует он и ключевые российские мифологемы. «Что наша жизнь, как не зигзаги на льду? <…> Мы рождаемся на метафизическом льду неустойчивой, непредсказуемой русской жизни», — так объясняет успехи отечественных фигуристов автор романа «Лед». Один из самых личных текстов в книге — некролог другу и литературному единомышленнику, поэту Дмитрию Пригову, который стремился «увидеть и показать мир под другим, более острым углом зрения, сломав старую, веками настроенную и во многом уже заржавевшую оптику восприятия земной жизни».

Что же за подборка новинок эссеистики без сборника путевых записок? Замечательный поэт Сергей Гандлевский недавно выпустил под одной обложкой свои очерки о дальних поездках. Его отец много лет назад жалел, что так и не съездил в Новую Зеландию — «самую красивую страну в мире». Сын тоже пока не добрался до нее. Но в названии книги «В сторону Новой Зеландии» отражены жажда к познанию мира и вкус к странствиям — в том числе в самые отдаленные уголки земного шара.

Как и Владимир Сорокин, Гандлевский начал выезжать за границу в конце 80-х. Но прежде было множество поездок по Советскому Союзу. «Зуд странствий знаком мне, как и многим. Он гнал меня смолоду на Чукотку, Памир, Кавказ, в Среднюю Азию и проч. А когда был сбит амбарный замок с границы, я тоже своего не упускал». В сборник вошли истории о поездках, совершенных на протяжении двадцати с лишним лет. Поэт и сегодня легок на подъем.

Сама фигура «путешествующего писателя» вызывает у Гандлевского исследовательский интерес. Мировая литература дает тут большой простор для анализа. Для литератора поездка — всегда встряска, «испытанный способ стронуться с профессиональной мертвой точки». Но если журналист из командировки привозит материал, наполненный объективными фактами, то писатель-экскурсовод «нередко „загораживает“ собой достопримечательности». Впрочем, замечает поэт, эта черта в хорошем писателе и ценится.

Чтобы найти места, о которых пишет Гандлевский, нужно хорошенько повертеть глобус. Он колесил с другом по Иордании, повидав руины древних городов и современную жизнь обитателей этой страны. Совершил несколько «вопиющих оплошностей» при первой прогулке по Риму в сопровождении Петра Вайля. Видами острова Капри с его богатой античной историей поэт был так восхищен, что в рассказе о нем периодически сбивается на гекзаметр. Гулял по Гаване, с ее деревьями на ветхих крышах и допотопными «кадиллаками» на улицах: «Сходное впечатление производят старый Тбилиси, Львов, Стамбул в своей непарадной части. Элегия чистой воды, упадок, своего рода „осень“, когда процветание сменяется живописным до поры запустением».

Поездка в Марокко подвигла автора к размышлениям о нюансах организованного туризма. Он наблюдает за нравами чужих стран, находя в них порой неожиданные черты сходства с Россией. В «итальянский дневник», среди прочего, включает собственное стихотворение, навеянное поездкой. Гандлевский не «грузит» читателя историей и археологией, географическими и этнографическими подробностями. Он пытается постичь дух этих мест, смотрит на дальние страны глазами просвещенного туриста-дилетанта, не утратившего способность удивляться и восхищаться многообразию мира.