Тэги
Благодаря произведениям русской классической литературы и позднейшим исследованиям ХIХ век, кажется, хорошо знаком читателям. Но и в этой эпохе обнаруживаются забытые фигуры, малоизученные события, всплывают прежде не публиковавшиеся свидетельства о ней. Новые издания освещают разные стороны повседневной жизни и культуры в позапрошлом столетии.
На балу и за карточным столом
Почти тридцать лет назад вышло первое издание книги Юрия Лотмана «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)». Автор работал над ней на рубеже 80-х и 90-х годов, до последних дней вносил в текст правки. Основу книги составили лекции, которые Лотман читал на телевидении, однако этот материал ученый существенно расширил. Книга с тех пор стала поистине классической. В оформлении нового издания использованы многочисленные репродукции произведений живописи, графики, декоративного искусства, в том числе из собраний Эрмитажа и Русского музея. Атмосферу эпохи превосходно передают портреты монархов, вельмож, полководцев, декабристов и писателей, автографы Пушкина с рисунками на полях, гравюры с видами площадей Петербурга, дворцов Царского Села и соборов Кремля, колода игральных карт 1810-х годов и многое другое.
Как историк и филолог, Лотман много лет изучал «золотой век» русской дворянской культуры, опубликовал ряд исследований о Пушкине, Карамзине, Тютчеве и других писателях. Книга стала итогом его длительных штудий в этой области. Ученый размышлял о культуре как фундаментальном понятии в гуманитарных науках: «Оно очень емкое: включает в себя и нравственность, и весь круг идей, и творчество человека, и многое другое. <…> Культура есть память. Поэтому она всегда связана с историей, всегда подразумевает непрерывность нравственной, интеллектуальной, духовной жизни человека, общества и человечества».
По убеждению Лотмана, невозможно понять логику поступков литературного героя или человека прошлых веков, не представляя их жизни, нравственных представлений, обычаев, одежды, особенностей службы, социальных ритуалов. Быт тесно связан с пространством культуры, настаивал исследователь: «представления о дворянской чести или же придворный этикет, хотя и принадлежат истории быта, но неотделимы и от истории идей».
В своей книге Лотман стремится видеть историю «в зеркале быта», а детали повседневной жизни людей ХIХ века сопоставлять с крупными историческими событиями. Согласно этой концепции, нет изолированных друг от друга предметов и явлений, все они образуют единую культурную и историческую среду. Вещи всегда требуют от человека определенного поведения: так возникают обычаи и нормы, не всегда закрепляемые письменно, но сохраняющиеся в памяти культуры.
Автор избрал для разговора эпоху Державина и Пушкина потому, что именно тогда, на его взгляд, оформлялись черты новой русской культуры, культуры нового времени, одновременно далекого и близкого для нас. «Это семейный альбом нашей сегодняшней культуры, ее „домашний архив“», писал ученый во введении к книге.
Юрий Лотман показывает людей далекой эпохи дома и на службе, в детской и в танцевальной зале, на поле сражения и за карточным столом, помогает детально рассмотреть их прическу, покрой платья, жесты и манеры. Ученый разъясняет правила бала и дуэльный кодекс, ритуал свадьбы и причины экстравагантного поведения русских денди, иллюстрируя все это примерами из классических литературных произведений (чаще всего — из «Евгения Онегина», к которому ранее написал подробный комментарий). Он обращает внимание на традиции гвардии, которая аккумулировала в себе важнейшие черты дворянского мира той поры: «Это привилегированное ядро армии, дававшее России и теоретиков, и мыслителей, и пьяных забулдыг, быстро превратилось в нечто среднее между разбойничьей шайкой и культурным авангардом. <…> Бывшие гвардейцы, став богатыми и влиятельными, сохранили дух гвардейского своеволия, соединив его со своеволием барским».
Знание российской чиновничьей иерархии, напоминает он, помогает понять суть ряда эпизодов классической литературы. Так, Хлестаков присвоил себе «генеральский» чин III или IV класса, который обычно имел обер-прокурор сената — то есть тот, кого именуют «ваше превосходительство» и кто был уполномочен расследовать самые крупные должностные преступления. Поэтому так трепещут провинциальные чиновники, поверившие в обман.
Лотман также рассказывает, почему именно этому периоду отечественной истории были столь свойственны театрализация, взаимопроникновение реальности и искусства: «Только представляя себе человека той поры, мы можем понять это искусство, и, одновременно, только в зеркалах искусства мы находим подлинное лицо человека той поры». Для выдающегося ученого российская повседневная жизнь двухвековой давности — это своего рода текст, и его нужно уметь правильно прочесть, подобно тому как мы сегодня читаем произведения Карамзина, Батюшкова, Пушкина.
Кризис благородного сословия
«История дворянства — ключ к пониманию динамики самодержавия», считает британский историк Патрик О'Мара. В своей книге «Русское дворянство времен Александра I» он изобразил детальный портрет этой социальной группы, игравшей важнейшую роль в общественной и политической жизни России. Автор, среди прочего, проанализировал отношения Александра I и русского дворянства (эта тема ранее практически не исследовалась), и показал, как внутренние противоречия между дворянами европейской и самобытно-русской ориентации предвосхитили восстание декабристов, а в дальнейшем — полемику между западниками и славянофилами.
В 1722 году указом Петра I при Сенате была образована Герольдмейстерская контора для всеобъемлющего учета дворян. Но и это специальное учреждение долго не могло дать четкого определения понятиям «российское дворянство» и «дворянин». Даже через четыре десятилетия все еще не был составлен полный реестр дворян. Правление Александра I началось с восстановления Жалованной грамоты дворянству. Новый император вернул сословию все права и привилегии, дарованные Екатериной II и сильно сокращенные Павлом I. Однако Александр I считал, что привилегии должны зависеть не только от социального статуса, но и от личных качеств. Он создал такую государственную систему, в которой считалось стыдным не служить. И владелец тысяч крепостных, и небогатый помещик не могли себе представить жизнь без службы, «которая стала краеугольным камнем системы ценностей и кодекса чести дворянина», отмечает историк.
При этом госслужба давала шанс выходцам из других сословий (в частности, детям священников) достичь чина, необходимого для получения дворянского статуса. Это вело к образованию «сословия бюрократов» и размыванию дворянской идентичности. Впрочем, сам царь после войны 1812 года не симпатизировал привилегированной и инертной аристократии.
Численность русского дворянства в ту эпоху росла еще и за счет присоединенных территорий. Среди дворян империи были польские шляхтичи, немецкие и шведские бароны, грузинские князья, татарские мурзы… Все они имели такие же привилегии, как и коренные русские дворяне.
Элитное сословие было весьма неоднородным в культурном отношении. Его представителями были Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Чаадаев. Но большая часть тогдашней знати, особенно в провинции, продолжала — по выражению современника — коснеть в невежестве. При этом дворяне по всей стране очень опасались потерять свои привилегии и преимущества.
Часть дворянства в последнее десятилетие правления Александра I выбрало путь создания тайных обществ. То было время, когда популярность императора даже в высших сферах пошла на убыль. «Во многом это произошло из-за неспособности царя наладить эффективное партнерство с благородным сословием, в результате чего тайные общества молодых дворян прибегли к сговору в попытке инициировать реформу снизу с помощью вооруженной силы», резюмирует Патрик О'Мара. Но даже и советские историки признавали, что основная часть дворянства резко осудило декабрьское восстание, поддержав ответные действия правительства.
Несмотря на внешний блеск, сословие находилось в глубоком кризисе. В течение ХIХ века дворяне постепенно беднели, многие из них становились приживальщиками у богатых родственников или сливались с крестьянами. Их подводила страсть к роскоши и поддержанию «статуса». Многих московских дворян разорил пожар 1812 года. Но экономить они не умели даже в трудные периоды, продолжая жить не по средствам. Огромные долги русских дворян, констатирует историк, стали культурной нормой того времени. К середине XIX века более половины барских поместий оказались заложены: дворянство постепенно уступало место более прагматичному и обеспеченному классу купцов.
Тетрадь из дворянского особняка
Дух эпохи великолепно передают частные дневники. ХIХ век — не исключение. Москвичка Екатерина Соймонова (1811–1879) вела личные записи много лет: эти тетради сохранились в семейном собрании и в конце прошлого столетия были переданы наследниками в государственный архив. Специалисты сразу признали ценность этого документального свидетельства. Недавно состоялась первая научно подготовленная книжная публикация — «Дневники. Московское общество в 1833—1835 гг.». При этом значительная часть рукописного наследия этого автора все еще остается неизданной.
Особняк Соймоновых с большим садом на Малой Дмитровке был хорошо известен в Москве. Юрист и философ Борис Чичерин писал в воспоминаниях: «Екатерина Александровна — женщина умная и образованная, с отличным сердцем, с приятным светским разговором, прекрасная певица». Она училась пению во Флоренции и была хорошей рисовальщицей, часто выступала на любительских концертах и в музыкальных салонах Москвы. Каждый вечер в гостиную дома Соймоновых съезжались знакомые, иногда ученые и литераторы, разговор всегда был оживленный. В этой семье соединялось старое московское радушие и утонченное изящество. Глава семейства Александр Николаевич своими изысканными манерами напоминал маркиза ХVIII века, его жена Мария Александровна, высокая и по-прежнему красивая, по слову мемуариста, «была олицетворением сердечной чистоты».
Екатерина Соймонова делала записи почти ежедневно. Она обладала хорошим художественным вкусом и пониманием человеческой натуры. Ее словесные портреты и пейзажи в дневнике весьма выразительны. Екатерина Соймонова рассказывает в нем о родственниках и друзьях семьи, о музыкантах, композиторах, певцах, писателях, ученых, профессорах и преподавателях Московского университета. Среди ее собеседников были люди из окружения Пушкина, Гоголя, Веневитинова, Чаадаева, Вяземского, Баратынского, Тютчева. Так, близким другом Пушкина был сводный брат Екатерины — Сергей Соболевский. В числе знакомых Соймоновых, упоминаемых в дневнике, — Андрей Берс, будущий отец Софьи Андреевны Толстой.
Каков он был, образ жизни девушки из дворянской семьи с культурными интересами? Салонные беседы, прогулки верхом, знакомства с новыми соседями по подмосковному имению Теплое близ Клина, впечатления о прочитанных книгах. Вот несколько характерных записей разных лет: «Утро провела за покупками на Кузнецком мосту и за прощальными визитами»; «После чая Волков принялся нам рассказывать разные истории про привидения, он — очаровательный молодой человек с немного восторженным выражением лица — настоящий герой романа в свои 19 лет»; «Торопились на чай к князю Черкасскому, который приготовил для нас клубнику и апельсины»; «Лиза утверждает, что во мне слишком мало кокетства, что я недостаточно ласково обращаюсь с мужчинами и потому никогда не буду иметь успеха в свете»; «Я принимаюсь за серьезное изучение испанского языка»; «После обеда мы музицировали, потом я пыталась писать портрет дона Мигеля…»; «Мы организовали кавалькаду»…
Дневник Соймоновой переносит читателя в «старую добрую Москву», где давали домашние концерты, мягко подшучивали над родственниками и друзьями, обсуждали чью-то помолвку или свадьбу, отмечали семейные праздники, писали письма и вели дневники. Все эти очаровательные «мелочи» быта и светские обычаи составляли основу жизни дворянского круга.
Комментатор сообщает и о событиях в семье после 1835 года. В середине ХIХ века обеспеченной и безмятежной жизни Соймоновых пришел конец. Из-за долгов, сделанных непутевым братом Екатерины, азартным картежником Николаем, семье пришлось продать и дом в Москве, и усадьбу в Теплом. Екатерина переехала в Казань, где преподавала музыку в институте благородных девиц. Там она и скончалась.
Аромат эпохи замечательно передает иллюстративный ряд. На репродукциях — рисунки Екатерины и ее сестры Сусанны из домашнего альбома, портреты их знакомых и родных, виды усадеб, церквей и московских улиц… С тех пор совершенно изменилась Москва, и даже некоторые упоминаемые в дневнике Соймоновой подмосковные деревни давно исчезли.
Муза-искусительница Достоевского
Фигура Аполлинарии Сусловой (1839–1918) всегда находилась словно бы на периферии литературоведения. Конечно, исследовались ее взаимоотношения с Федором Достоевском, Василием Розановым и рядом других писателей, были изданы ее воспоминания, в архиве сохранились письма и дневники… Но как самостоятельная величина, а не просто как возлюбленная и собеседница классиков, Суслова долгое время не вызывала интереса ученых. Историк литературы Людмила Сараскина, автор биографий Достоевского и Солженицына, составила полное жизнеописание той, кого любили и ненавидели, называли «жестокой музой», мучительницей, инфернальной особой. Той, что стала прототипом некоторых героинь произведений Достоевского.
Это не вполне типичная для серии «ЖЗЛ» книга. Исследовательница собрала документальные и художественные свидетельства о своей героине и расположила их в хронологическом порядке. Жанр биографической мозаики, напоминает автор, хорошо известен в отечественной литературе: подобная мозаика «подразумевает многозначность жизни, наличие в ней противоречивых фактов и оценок». Из разноголосицы текстов и мнений соткался в этой книге облик «роковой» женщины.
Целые десятилетия жизни Сусловой ранее почти не попадали в орбиту внимания исследователей. Но, с другой стороны, о детстве Аполлинарии немало известно благодаря ее сестре Надежде, первой из русских женщин получившей диплом врача (в университете Цюриха, где позднее она блестяще защитила и докторскую диссертацию). О ней выходили публикации и в дореволюционное, и в советское время. Сараскина отмечает: «Биографы Надежды Прокофьевны поработали добросовестно. Но родители, детство и школьные годы у сестер были одни на двоих». Отец их был крестьянин: выкупившись на волю, он управлял имениями графа Шереметева и вскоре разбогател. Образование дочерям он решил дать на дворянский лад. В Петербурге Надежда и Аполлинария учились в институте благородных девиц, а в 1860-е годы посещали публичные лекции популярных университетских профессоров, участвовали в молодежных кружках. То была «ранняя весна русской гражданственности», по слову одного историка.
В самом начале 60-х годов Аполлинария опубликовала свой первый рассказ и познакомилась с Достоевским, который после возвращения из ссылки и публикации «Записок из Мертвого дома» был настоящим кумиром петербургской молодежи. Многие тогда именно у него искали ответа на мучившие их общественные и идейные вопросы. Студенты ловили каждое его слово. Некоторые современники считали 20-летнюю Суслову искательницей приключений, авантюристкой. Как бы то ни было, вспыхнул роман, ставший одним из самых знаменитых и драматичных в русской литературе. Достоевский и Суслова полтора месяца вдвоем путешествовали по Италии осенью 1863 года. Но это, как подчеркивает биограф, была не романтическая поездка, а настоящий «любовный поединок», омрачавшийся крупными проигрышами писателя на рулетке. Аполлинария вела в пути дневник, после публикации которого в 1920-е годы ученым стали ясны прототипы романа «Игрок» и многие важные обстоятельства жизни и творчества Достоевского. Они перестали общаться с конца 60-х, но отдельные черты характера Сусловой угадываются в образах Лизы Тушиной из «Бесов», Настасьи Филипповны и Аглаи из «Идиота», Екатерины Ивановны из «Братьев Карамазовых»…
Она пробовала себя в разных сферах: литература, переводы, педагогика. Но не преуспела ни в одной. После Петербурга Суслова жила в Иванове, в Нижнем Новгороде, а на рубеже веков переехала в Крым. Менялись и ее убеждения: из нигилистки-шестидесятницы Аполлинария Прокофьевна со временем превратилась в сторонницу консервативных доктрин. Брак с Василием Розановым оказался мучительным для обоих: не случайно Сусловой посвящено много жестоких слов в розановских письмах. Но он же писал о «прельстительности» этой странной женщины с изломанной натурой. Не наделенная большим литературным даром, она имела специфический талант — очаровывать и доводить до исступления великих писателей. Даже недруги отмечали ее острый ум и склонность к ярким неординарным поступкам. Не мудрено, что жизнь этой женщины стала темой большой документальной книги.
Ее автор отмечает, что о последних годах Сусловой исследователям известно очень мало. Даже место ее захоронения (Севастополь? Симферополь?) остается невыясненным, несмотря на все разыскания историков и краеведов.
Очерки провинциальных нравов
Историк и писатель Алексей Митрофанов считает, что еще до революции в литературе начал формироваться миф о русском провинциальном городе — «сонном, ленивом, степенном, благодушном, беззлобном, терпимом, хлебосольном». Так ли это было на самом деле? На этот вопрос историк пытается ответить в своей книге «Повседневная жизнь русского провинциального города в ХIХ веке. Пореформенный период». Главная его задача — опираясь на свидетельства современников и другие достоверные документы, «воссоздать дух русской провинции, ее вкус, ароматы и звуки». Жизнь в этих городах, в сравнении со столицами, была неспешная, в чем-то патриархальная. Но и там кипели страсти, разыгрывались драмы, случались курьезные происшествия. Да и сам по себе бытовой уклад резко отличался от московского и петербургского.
Вот, скажем, дом в провинциальном городе. Губернаторы, богатые купцы, обыватели среднего достатка или скромные мещане-ремесленники возводили жилища по своему достатку и вкусу. Перед домом непременно располагался сад. Случались среди построек настоящие чудеса и раритеты. Так, в Ростове-на-Дону один состоятельный хлеботорговец установил на своем участке дом, целиком вывезенный из Италии. В каждом доме был свой распорядок жизни — например, в иных купеческих домах чайная церемония устраивалась по 5 и более раз в день. В разных городах были свои фирменные блюда: так, в Архангельске часто подавали к столу местную беломорскую треску. «А еще провинциалы были большей частью домоседами. Вечера старались проводить не на гуляньях, не в кабаках, а дома», замечает автор. Играли в карты, разводили канареек, выращивали цветы… Но некоторые чудаки и оригиналы выглядели нарушителями спокойствия — например, Циолковский в Калуге, с его электрическими машинами и другими непонятными научными приборами.
Центром общественной жизни русского провинциального города были торговые ряды. Порой они занимали обширную территорию и включали десятки зданий, каждое из которых имело свою специализацию. Визит в Гостиный двор, допустим, в Костроме, был особым мероприятием, требующим времени, усилий, денег. Здешняя галерея превращалась по выходным и праздникам в главный городской променад. «События, случавшиеся здесь, обыкновенно пересказывались на все лады обывателями», пишет Митрофанов. Всероссийскую известность снискала Нижегородская ярмарка, прославленная Владимиром Соллогубом в повести «Тарантас», но не понравившаяся Александру Пушкину. На ярмарке, сообщает историк, «реализовывались стратегические замыслы — например, налаживались длительные отношения с восточными купцами». А еще там можно было за одну минуту стать поставщиком императорского двора (как это случилось однажды с производителем знаменитой «смирновской» водки).
Для проведения досуга в провинциальных городах открывались в ХIХ веке театры, цирки, общественные парки с акробатами и фокусниками. В первые годы двадцатого столетия в моду начал входить синематограф. Появлялись и публичные библиотеки: в 1848 году в Симбирске, через десять лет в Рязани, еще через год — в Самаре. В таганрогскую, открытую в 1876 году, подростком любил ходить Антон Чехов; позже он присылал для нее книги. По словам историка, «приобщение горожан к невиданной ранее библиотечной культуре проходило не без трудностей». В частности, посетители никак не могли привыкнуть вести себя тихо.
Культурными центрами в ряде провинциальных городов были вокзалы. Российская железнодорожная сеть во второй половине ХIХ века увеличивалась стремительно, и руководители путейского ведомства старались по возможности облагородить эти транспортные объекты. К примеру, на вокзале в Павловске, открытом 185 лет назад, часто звучала музыка. Здесь выступали цыганский хор, российские исполнители-виртуозы, а однажды дал концерт сам Иоганн Штраус. Но многие провинциалы предпочитали проводить свободное время в ресторанах, трактирах и чайных. Толстосумы отправлялись в Купеческий или Коммерческий клубы, публика попроще теснилась в распивочных. В трактире можно было сыграть в бильярд, послушать оркестр, полистать свежие газеты и журналы. Каждое из подобных заведений было «народным, но при этом в чем-то интеллектуальным клубом», полагает автор. Из таких деталей повседневности складывалась пестрая мозаика дореволюционной русской провинциальной жизни.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
