В 60−70-е годы ХХ века Европу накрыл латиноамериканский бум, а точнее — Бум латиноамериканской литературы, «нового» латиноамериканского романа или просто — Бум. До того мир еще ни разу не открывал для себя литературу целого континента. Критики, правда, до сих пор спорят, можно ли говорить скопом о литературе всей Латинской Америки, даже если ее культуру объединяют общность исторического опыта, общие истоки и языковые ценности, не говоря уже об общем взгляде на европейское наследие.
Причин популярности «нового» латиноамериканского романа оказалось немало, но главная из них — это, безусловно, культурологический и экономический рост во многих странах Латинской Америки, начавшийся в 30-е годы, с чем и было связано появление большого количества журналов и издательств. Одно из них — знаменитое аргентинское издательство «Судамерикана» — так же немало содействовало Буму, как и барселонское издательство «Сейк-Барраль». Немаловажную роль сыграл и Эмир Родригес Монегаль — очень важный человек, уругвайский литературный критик, «дежурный по латиноамериканскому буму». В 1966 году он основал в Париже литературный журнал «Mundo Nuevo» («Новый мир»), где публиковались Жан Поль Сартр, Хорхе Луис Борхес , Карлос Фуэнтес, Пабло Неруда, Хуан Гойтисоло, Леопольдо Маречаль, Северо Сардуй и др. Родригес Монегаль активно поддерживал бум латиноамериканского романа, пропагандировал творчество Фелисберто Эрнандеса, Гильермо Кабреры Инфанте, Рейнальдо Аренаса, Хосе Лесама Лимы, Мануэля Пуига, Гарсиа Маркеса, Варгаса Льосы. Нельзя забывать и о самих романистах, многие из которых путешествовали по Европе. Более того, некоторые их произведения были написаны за родными пределами — во Франции, Великобритании, Испании, Италии…

 

Первыми на мощный поток литературы из Латинской Америки обратили внимание французские литературные критики, за ними в дело вступили испанские, среди которых особо выделялся историк литературы и театра, комиссар культурных проектов Андрес Аморос Гуардиола. Но еще раньше на литературу «непознанного» континента обратили внимание европейские писатели. К примеру, Альбер Камю был заворожен «Бездной» —повестью/небольшим романом Хуана Карлоса Онетти, написанным еще в 30-е годы прошлого века — и не скрывал, что находился под влиянием «Бездны», когда писал своего «Постороннего».
Еще до начала Бума в Европе и США были наслышаны и о прозе Хорхе Луиса Борхеса. Возможно, в силу этого обстоятельства, а не только из-за того, что аргентинский Гомер не писал романов, он был как бы выведен за пределы Бума. Немалую роль тут сыграла и кубинская революция, когда многие узнали, что Куба не только остров свободы, надежды, «сигар, рома и ча-ча-ча», но еще и остров писателей, таких, к примеру, как Алехо Карпентьер, Хосе Лесама Лима, Северо Сардуй, Гильермо Кабрера Инфанте, Рейнальдо Аренас. Последние двое пришли к нам в Россию сравнительно недавно вместе со своими главными романами. Я имею в виду «Три грустных тигра» Инфанте и «Чарующий мир» Аренаса.

 

 

Выводить пятерку лучших латиноамериканских романов или латиноамериканских авторов — конечно, дело вкусовых предпочтений. Но если все же пускаться в эту интеллектуальную забаву, то на каких условиях? По одному роману от каждого писателя? Но ведь тот же Гарсиа Маркес, кроме великого романа «Сто лет одиночества», написал не менее значимый — «Осень патриарха»; Хулио Кортасар, кроме культовой «Игры в классики», — не менее популярную «62. Модель для сборки»; а Варгас Льоса, кроме скандального романа «Город и псы», может быть, даже более мастерски написанный «Зеленый дом». А какое место в списке займет Карлос Фуэнтес? Или недавно переведенный у нас Кабрера Инфанте? И что делать с головокружительной «Бездной» Хуана Карлоса Онетти, считать ее повестью или маленьким романом?
Моя условная «пятерка» будет такой:

 

Вот о последнем из этой «условной пятерки» и его экспериментальном романе «Три грустных тигра» хотелось бы поговорить подробнее.

Гильермо Кабрера Инфанте. Три грустных тигра: роман. Перевод с испанского
и комментарии Дарьи Синицыной. Издательство Ивана Лимбаха, 2014

 

 

Кабрера Инфанте родился на востоке Кубы в провинции Орьенте. Его родители были убежденными коммунистами, разочаровавшимися впоследствии в движении Фиделя Кастро, невзирая на его победу, до конца жизни они скептически относились к революционной деятельности сына. Во вступительной статье к книге испанист Ольга Светлакова, наставник переводчицы романа Дарьи Синицыной, пишет, что исходной точкой кубинского воспитания, да и всей жизни писателя стала Гавана:
«Этот поразительный город, по сути, главный герой его главного романа. Встреча города и писателя произошла в 1941-м, когда семья двенадцатилетнего Гильермо перебралась в столицу. Тогда-то в жизни будущего романиста одновременно заработали важнейшие факторы его творчества: кино Голливуда изобильно и без задержек представляемое в ту пору на экраны кубинских кинотеатров; благодатное, как полив молодого сада, жадное чтение подростком европейской и североамериканской литературы; наконец, его быстро совершенствующийся английский язык, которым писатель впоследствии владел как родным испанским: Кабрера Инфанте один из писателей-билингвов ХХ века. Гавана и литература были фундаментом этой творческой личности, ее уникальной конструкции; кубинская социалистическая революция 1950-х годов — ее трагическим центром».

Когда свершилась революция, Кабрера Инфанте был директором Национального совета по культуре, главным редактором газеты «Revolución» и ее популярного литературного приложения «Lunes de Revolución». Но случилось так, что его короткометражка, снятая в 1961 г., и опубликованный в 1964 г. первоначальный вариант «Трех грустных тигров» были признаны контрреволюционными. Издание «Lunes de Revolución» закрыли, а самого Инфанте исключили из Союза писателей и даже на четыре месяца упекли в тюрьму. «Три грустных тигра» увидели свет в 1967-м, в один год с романом Габриэля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества». Но если одного писателя роман прославил и вывел из нищеты, то другого, Инфанте, лишил отечества и родного города.

Первое издание романа
Tres tristes tigres, Seix Barral, Barcelona, 1967

 

Роман «Три грустных тигра» — этот гаванский «полосатый рейс», упражнение в стиле и изобретательности — одни назовут экспериментальным романом или сагой, а другие потоком жизни, такой, какая она есть. Содержательная канва — ночное похождение трех молодых друзей, популярного артиста, журналиста и фотографа (есть, правда, еще один герой, Бустрофедон, повернутый на языке, точнее он и есть сам язык, дар писателя) по предреволюционной Гаване 1958 года. Молодые люди бесконечно болтают, встречаются и расстаются с женщинами, становятся свидетелями убийства, пьют, шутят над другими и над собой, постоянно экспериментируя с языком, выдумывая новые слова и придумывая новые смыслы уже готовых слов.
Язык — главный герой этого романа. Даже название его «Три грустных тигра» — не что иное, как начало трудно произносимой и абсурдно звучащей скороговорки: «Три грустных тигра поедают три корзины с пшеницей и давятся». Персонажи большей частью между собой не связаны. Текст состоит из массы коротких и длинных повествований, дивных и очень живых: вот девчонки под колесами стоящего грузовичка наблюдают сексуальную сцену, во время которой сами тискают друг дружку, потом рассказывают о том, что видели, на каждом углу, а о том, что было между ними, — никому; вот мы врываемся в безграмотное письмо одной женщины другой женщине («Ну вот я посуду намыла после обеда, а Хильберто опять пошел на работу и могу дальше тебе писать спакойненька письмо»); вот наблюдаем за приемом у психиатра; вот рассказ о Звезде — черной певице… Впрочем, как я уже сказал, главной звездой романа является языковой дар его автора: «Звезда пела дальше. Она была неутомима. Кто-то попросил „Пачунгу“ и, она, замерев, выставив одну ногу вперед, ровные валики жира на руках, над целым волнующим морем жира на бедрах, постукивая об пол сандалией, которая, как лодка, терпела крушение в океане жира, раскатисто и мерно ударяя подошвой в пол, нависая потным лицом, рылом дикого зверя, лесного вепря, истекая потом с усов, бросая все уродство своего лица, глаз, сузившихся, злобных…», — предложение это настолько длинное, настолько текучее, что процитировать его полностью нет возможности.

Тем, у кого на книжных полках стоит в закладках «Петербург» Белого, или трехтомник Джойса с комментариями Сергея Хоружего, или Саша Соколов без комментариев — будет немного полегче. У них уже имеется опыт прочтения подобных текстов.
«Роман весь зиждется на глубинных слоях национально-языкового своеобразия — кубинского, далекого от нас своеобразия, — пишет в своем предисловии Ольга Светлакова и отдает заслуженную дань переводчице, — „изощренность“ — вот то слово, которое приходит в голову первым; изощрение на грани разрушения — вот что было самым необходимым, и вряд ли достаточным, для Дарьи Синицыной, молодой петербургской переводчицы, в ее титанической работе (не упоминая о вещах очевидных, таких как глубинное овладение английским и кастильским языками; литературными, кинематографическими, музыкальными, политическими реалиями текста (…) и пр.) Изощренность романной игры со словом на границах языков и культур, высший переводческий пилотаж. Но и это далеко не все. Надо еще рассмешить читателя».

Не знаю, будем ли мы со временем называть переводчика «Трех грустных тигров» Дарью Игоревну Синицыну Дашей, как называем Лялей Елену Александровну Костюкович, подарившую нам миры Умберто Эко, но благодарить ее за дар и переводческий подвиг, за открытие удивительного писателя, о котором у нас почти никто ничего не знал, думаю, будем еще ни раз.
Когда Борис Владимирович Дубин, один из лучших наших переводчиков, говорил о непереводимости «Трех грустных тигров», Дарья Синицына была петербургской девочкой, студенткой испанского отделения филфака СПбГУ, и ей еще предстояло доткать свою судьбу до того момента, когда она поедет по обмену в Барселонский университет и запишется на курс по латиноамериканской литературе. Был второй семестр, читали ХХ век. Преподаватель госпожа Грасс предложила студентам не рассматривать все столетие, а сразу перейти к пяти наиболее значимым романам «латиноамериканского бума»: «Город и псы» Марио Варгаса Льосы, «Смерть Артемио Круса» Карлоса Фунтэса, «Игра в классики» Хулио Кортасара, «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, и тут донья Грасс произнесла имя романиста и название романа, которые Дарье Синицыной тогда не были знакомы. С того самого момента «непереводимый» роман Инфате получил право на жизнь в русском языке.
Добавлю от себя, что вступительная статья Ольги Светлаковой — ключ к пониманию романа. А еще несомненным ключом к нему является эпиграф, абсолютно дзенский, взятый из Льюиса Кэрролла: «И она постаралась представить себе, как выглядит пламя свечи после того, как свеча потухнет». Этот оторвавшийся от потухшей свечи лепесток и есть роман «Три грустных тигра».

Эту книгу хорошо читать в молодости, а в зрелом возрасте перечитывать со светлой улыбкой на устах, потому что эта книга воспитывает — точно так же, как воспитывает упоминаемый в ней фильм «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» по одноименному рассказу Хемингуэя или другие «три тигра» — «Три товарища» Ремарка. Эту невыносимо легкую книгу хорошо читать в моменты исторического слома — на пороге революции или государственного переворота (не приведи Господь, конечно), или в эмиграции (духовная тоже сойдет), потому что эта книга, по сути, и есть сама революция, революция в литературе и в сознании ее читателя.
Конечно, жаль, что препятствия идеологического свойства и воздействие исторической инерции не позволили главному творению Инфанте — «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке раньше, когда мы сверяли стрелки часов по Борхесу, взрослели по Маркесу с Кортасаром и осваивали поток зарубежной литературы, хлынувший к нам после распада СССР. Но может быть, это и к лучшему, ведь мы успели подготовиться к ее восприятию. Нас уже не испугать «черным квадратом» небытия, девственно белой страницей — синицей в руке — внутри книги, прозой, вдруг оборачивающейся поэзией, записанной наискосок, или партитурой «блям блям блям», что в переводе на русский звучит как матерная частушка с философской начинкой. Все это есть в книге.

Кабрера Инфанте раскрепощен и открыт в точности так же, как его любимый Джойс: сама жизнь, не встречая препятствий, течет сквозь его роман и растворяется в языке-сплаве. И читателю нужно просто довериться этому течению, совершенно не огорчаясь, что некоторые страницы книги, возможно, окажутся до конца не понятыми. Что ж, разве проживаем мы до конца каждый день своей жизни и разве все в ней понимаем?

 

Никто не может отрицать существование ритма, просто ритм, как и секс, — это естественно, и есть люди приостановленные, так и выражался, которые не умеют ни играть, ни танцевать, ни петь в такт, и в то же время есть люди, лишенные этого тормоза, и они умеют танцевать, и петь, и даже играть на нескольких ударных инструментах зараз, говорил он, и точно так же, как с сексом, ведь вот примитивные народности не знают ни импотенции, ни фригидности, потому что им незнакома стыдливость в сексе, и так же говорил он, им незнакома стыдливость в ритме, вот почему в Африке у людей столько же чувства ритма, сколько чувства секса»

Я понял это так же, как и маэстро Игнасио тридцать лет назад в еще одном, как и Гавана, чужеземном городе — Нью-Йорке: „те, кто не вышагивает грациозно и вкрадчиво, с несравненной осанкой, — те не кубинки“».

Так вот, этот тип, духовный похабник, завопил, что есть сил: „По лицу меня пусть гладят только лесбиянки!“»

Я пошел в ванную и, сидя на унитазе, читая инструкции, которые пишут на каждой пленке «Кодак», а их, неизвестно почему, валялось там много, читая, с какой удобно простотой вся жизнь делится на Солнце, Пасмурный Пейзаж, Полумрак, Пляж и Снег (ага, бля, снег, это на Кубе-то) и, наконец, Светлый Интерьер, читая, но не вникая, услышал звонок, и, кабы мог без антисанитарных последствий выпрыгнуть из окна, выпрыгнул бы, поскольку был уверен, это комбэк Звезды, а звонок все надрывался, и я заиндевел, так что кишки и легкие и все тело погрузились в абсолютную тишину».

Троцкий так и не узнал, что Морнар пахал, как литературный раб, на Сталина. Морнар так и не узнал, что Троцкий пахал, как лошадь, на литературу. Сталин так и не узнал, что Троцкий с Морнаром пахали, как (извиняюсь) негры на историю».