В своем исследовании повседневных форм жизненного уклада и мышления в позднем Средневековье профессор Лейденского университета Йохан Хейзинга обращается к бургундской истории
Выход книги (1919), начатой еще до трагедии Первой мировой войны в 1906 году, совпал с первыми публикациями «Улисса» Джеймса Джойса, «Заката Европы» Освальда Шпенглера и второго романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». «Оба названия, и немецкое, и французское, — пишет переводчик книги Дмитрий Сильвестров, — вполне подошли бы творению Йохана Хейзинги, которое тоже посвящено концу, закату — если не Европы, не Запада, то великой и прекрасной культуры европейского Средневековья, и также увлекает читателя в поиски за утраченным временем».
Любопытных фактов повседневности позднего Средневековья в книге множество, мы спешим поделиться с вами некоторыми из них.
«Знать, чернь, монахи, ангелы и черти…»: о яркости и остроте восприятия жизни
Когда мир был на пять веков моложе, отмечает Йохан Хейзинга, из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства, каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости. Какой была переменчивая атмосфера жизниXIV—XV веков и что увидел бы читатель, попав в позднесредневековый город?
«Торжественные выходы государей, обставлявшиеся со всем хитроумием и искусностью, на которые только хватало воображения. И в никогда не прекращающемся изобилии — казни. Жестокое возбуждение и грубое участие, вызываемые зрелищем эшафота, были важной составной частью духовной пищи народа».
Проходя мимо кладбища Невинноубиенных, услышал бы пламенную проповедь:
«…появлялись то тут, то там странствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием. Мы, приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить ошеломляющее воздействие звучащего слова на неискушенные и невежественные умы того времени. Брат Ришар, тот, кто был приставлен в качестве исповедника к Жанне д’Арк, проповедовал в Париже в 1429 году в течение десяти дней подряд. Он начинал в пять утра и заканчивал между десятью и одиннадцатью часами. Когда, завершив свою десятую проповедь, он возвестил, что это последняя, ибо он не получил разрешения на дальнейшие, все, стар и млад, рыдали столь горько и жалостно, как если б видели они предание земле своих близких, и он сам вместе с ними».
…и почувствовал бы едкий запах дыма:
«Как брат Ришар, так и брат Фома предпринимали сожжения сует — подобно тому, что шестьюдесятью годами позже, во Флоренции, в громадных масштабах и с невосполнимыми потерями для искусства творилось по наущению Савонаролы. В Париже и Артуа в 1428 и 1429 гг. все это еще ограничивалось такими вещами, как игральные карты, кости, тавлеи, ларцы, украшения, которые послушно тащили из дому и мужчины и женщины. Сожжение подобных предметов в XV в. во Франции и Италии нередко было следствием громадного возбуждения, вызванного страстными призывами проповедников. Оно становилось своего рода церемонией, формой, закреплявшей сопровождаемое раскаянием отвержение тщеславия и мирских удовольствий; бурное переживание переходило в общественное, торжественное деяние».
О рыцарях, о подвигах, о славе…
Средневековая идея рыцарства тесно переплеталась с религиозными представлениями. Первым примером рыцарской доблести считался подвиг Архангела Михаила — победителя сатаны. Благородное рыцарское сословие было призвано защищать народ, оберегая его покой от бедствий войны, поддерживать миропорядок, установленный высшими силами.
Эпоха истинного рыцарства заканчивается уже в XIII столетии: на первый план выходят личное честолюбие и жажда славы, в основе которых — будоражащая атмосфера риска для жизни, гордость самопожертвования. Все более популярными становятся турниры как способ самоутверждения.
Претерпевает изменения идея самоотверженного служения Прекрасной Даме. Сердце рыцаря переполняет томительная мечта о подвиге во имя любви. Но теперь даму нужно не только спасти от зверя, пожара или другой опасности, но и обязательно оставить за собой как трофей.
В позднем Средневековье рыцарские ордены утрачивают связь с монашескими идеалами, становятся романтической стилизацией и игрой. Например, члены ордена влюбленных — «Воздыхателей и воздыхательниц» — должны были летом одеваться в шубы и сидеть у каминов, а зимой облачаться в летнюю одежду, показывая этим серьезность своих чувств.
К концу Средневековья рыцарский идеал накопил множество противоречий, став культурной формой без особого содержания. В следующих одна за другой трансформациях: рыцарь — французский дворянин XVII века — джентльмен — заключался «путь освобождения рыцарского идеала от непомерно высоких помыслов и внешних атрибутов, утративших связь с реальной жизнью».
Memento mori
Пожалуй, ни одна эпоха не навязывала мысль о смерти всем и с такой настойчивостью, как XV столетие. Жизнь была пронизана непрекращающимся звучанием призыва: memento mori: «Помни о смерти».
«Смерть как персонаж была запечатлена на протяжении веков в пластических искусствах и литературе в нескольких вариантах: в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбросанных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши, в виде скелета с косой или луком и стрелами — пешего, восседающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове. Но для создания персонифицированного образа Смерти все еще не хватало фантазии».
«В XIV в. появляется странное словечко „macabre“, или „Macabré“, как это первоначально звучало. <…> В представление о смерти вторгается новый, поражающий воображение элемент, содрогание, рождающееся в той области сознания, где роились жуткие призраки, вызывавшие внезапные приступы липкого, леденящего страха».
«Пляска смерти на кладбище des Innocents, погибшая в XVII в. вместе с обрушившейся галереей, была самым популярным образчиком изображения смерти из всех, которые знало Средневековье. В этом странном, макабрическом месте, каковое представляло собой кладбище Невинноубиенных младенцев, тысячи людей изо дня в день видели незамысловатые фигуры, рассматривали их, читали простые и доходчивые стихи, где каждая строфа оканчивалась всем известной пословицей, и трепетали перед неминуемой кончиной, утешая себя тем, что все они равны пред лицом Смерти. Нигде эта смахивающая на обезьяну Смерть не могла быть более к месту: осклабленная, передвигающаяся неверными шажками старенького учителя танцев и увлекающая за собой Папу, императора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними — все прочие сословия и ремесла».
Искусство детали
Искусство позднего Средневековья отличала подробная проработка деталей, стремление любую мысль и любую идею претворить в образ со всею возможною проницательностью, очевидностью и продуманностью. Ярким примером такого подхода является «Благовещение» Яна ван Эйка, ранее бывшее в собрании петербургского Эрмитажа.
«Ангел появляется со своей вестью не в интимной обстановке внутреннего покоя (сцена, от которой вели свое происхождение изображения интерьера в живописи), но — в церкви, как и предписывалось канонами старого искусства. В позе и в выражении лица обе фигуры не имеют ничего от нежной чувственности Благовещения на внешней створке Поклонения Агнцу. Ангел приветствует Марию церемонным поклоном; он является ей не как там: с веточкой лилии и в узенькой диадеме, обрамляющей голову, — но со скипетром и в богатой короне; на лице его застыла улыбка, вроде той, какую можно увидеть на эгинской скульптуре.
В пылающем, красочном великолепии и сверкании жемчуга, золота и драгоценных каменьев: это зеленое с золотом платье, это золото и багрец парчовой мантии, эти крылья с павлиньими перьями — он превосходит все изображения ангелов, которые ван Эйк когда-либо создал. Книга перед Марией, подушка на скамеечке для ног выполнены опять-таки с проникновеннейшим тщанием. Детали церковного интерьера переданы с точностью, уместной для изображения эпизода бытового характера. Плитки пола являют, кроме знаков Зодиака, пять из которых вполне различаются, три сцены из истории Самсона и одну — Давида. Задняя стена церкви украшена изображениями Исаака и Иакова в медальонах, расположенных между вершинами арок; вверху, над ними, мы видим витраж с изображениями Христа, стоящего на земном шаре, и двух серафимов, а рядом — фрески со спасением младенца Моисея и обретением скрижалей — и все это в сопровождении отчетливых надписей. И только росписи, украшающие панели деревянного потолка, неразличимы для глаза».
Искусство в жизни. Геральдика цветов
На исходе Средневековья франко-бургундская культура относилась к разряду таких, в которых пышность и украшение норовили изгнать красоту. Столь преувеличенной роскоши, какую являл собою костюм в период с 1350 г. по 1480 г., мода последующих времен более никогда не знала.
«Придворный костюм украшен сотнями драгоценных камней. Все размеры до смешного утрированы. Высокий дамский чепец (эннен) походит на сахарную голову; волосы на висках и со лба убирают или же выбривают, так что лоб кажется до странности выпуклым, и это считают красивым; вдруг появляется декольте. Мужская мода еще более изобилует всякими чрезмерными несуразицами. Это столь длинные носки башмаков (poulaines), что, скажем, после битвы при Никополисе рыцари вынуждены были срезать их, чтобы иметь возможность бежать; это затянутые талии и шарообразные рукава в виде пуфов, высоко вздымающиеся на плечах; это уппеланды, свисающие до пят, и камзолы, настолько короткие, что едва доходят до бедер; это высокие, островерхие или цилиндрические шапки и шляпы, шапероны, с тканью, причудливо драпирующей голову и напоминающей то ли петушиный гребень, то ли языки пламени. Чем более торжественно, тем более чрезмерно, ибо вся эта роскошь свидетельствует о занимаемом положении».
«То же наивное удовольствие от всего броского, привлекающего внимание, заметно и в восприятии цвета».
Ценные сведения можно почерпнуть из книги придворного герольда Сицилийского «Геральдика цветов» 1458 г., где каждому цвету дается подробная характеристика:
«Красный цвет — самый красивый, коричневый — наиболее уродливый. <…> Черное, особенно черный бархат, явно знаменует гордое, мрачное величие, столь любимое этой эпохой, высокомерное обособление от веселой пестроты, которая царила вокруг. <…> Среди всех прочих цветов прежде всего зеленый и синий обладали особым символическим смыслом, и значение их повышалось тем, что как цвета одежды они почти совершенно не применялись. Ведь оба они являлись цветами любви: зеленый — влюбленности, синий — верности».
Удивительно, но постепенно именно синий стал символизировать лицемерие и неверность:
Одeжды cиний цвeт нe убeдит,
Paвнo кaк и дeвиз, в любoви прoчнoй;
<…>
Нeвeрный жe, кoтoрый вcе грeшит,
Скрывaeт грeх oдeждoю нaрoчнoй,
Облeкшиcь в cинee…
«Синим плащом» именуют по-нидерландски неверную жену, французское выражение cote bleu ["синяя юбка"] обозначает жертву супружеской измены.
Приход новых форм
Дух времени и культурные формы часто не соответствуют друг другу. Исследование Йохана Хейзинги на множестве примеров показывает, как средневековая культура постепенно накапливает в себе противоречия, постоянно усложняясь, оказывается неспособной скрыть разницу между идеалами, которые она ставит перед собой, и жизнью, которая этим идеалам уже более не соответствует. В этом ученому виделся логичный переход культуры к ее следующему этапу развития — Новому времени. В этом виделся параллелизм исследуемой эпохи и эпохи, в которой выпало жить ученому.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
