Зеленая лампа / Круглый стол.
Авторская рубрика Афанасия Мамедова

Уже не вспомню, кто и когда подбросил мне несколько номеров журналов, в которых впервые в СССР был опубликован «Роман с кокаином» М. Агеева, помню только, журналы те вернул, не дочитав романа — застрял на том месте, где Масленников прощается с Зиночкой. Но, несмотря на это, как только «Роман с кокаином» вышел уже отдельной книгой, сразу же приобрел ее в киоске на Патриарших прудах, практически на том самом булгаковском месте, где «абрикосовая дала обильную пену, и в воздухе запахло парикмахерской». А не так давно, путешествуя по интернету в поисках интересных для «Лабиринта» тем, неожиданно для себя обнаружил, что в этом году отмечаются две важные, одной историей спаянные друг с другом даты — 120-летие писателя Марка Леви, автора «Романа с кокаином», и 75-летие Габриэля Суперфина — знаменитого историка-архивиста и диссидента, вместе с Мариной Сорокиной открывшего отечественному читателю подлинное имя М. Агеева.

Воспользовавшись этим поводом, я в очередной раз взялся за «Роман с кокаином». С восхищением прочитал статью Дмитрия Волчека — «Загадочный господин Агеев» и, снова дойдя до того места, где Масленников прощается с Зиночкой, понял, что остановило меня много лет назад: «удаляющаяся спина несправедливо обиженного человека» — автора романа, судьба которого, как мне представляется теперь, раздвоилась в Стамбуле времен Второй мировой войны.

Первое в СССР издание «Романа с кокаином» со вступительной статьей Дмитрия Волчека. Вписанная в оформление обложки латинская «N» только подогревала бушующие вокруг авторства романа страсти — так значит Набоков? Или все же кто-то другой?

«Роман с кокаином» был опубликован под именем М. Агеева в парижском еженедельнике «Иллюстрированная жизнь» в 1934 году и после в десятом номере журнала «Числа». Василий Яновский — один из летописцев «Русского Монпарнаса» — вспоминает в своей книге «Поля Елисейские», как он, будучи редактором одного из парижских издательств, получил по почте рукопись романа. Судя по адресу на пакете, она была отправлена из Стамбула.

Сразу после публикации «Роман с кокаином» получил положительную прессу. Кто только о нем не писал! Из знаковых в литературном мире русской эмиграции фигур на него откликнулись Дмитрий Мережковский, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Владислав Ходасевич, Владимир Вейдле и др. Их статьи воспринимались, да и сегодня, наверное, воспринимаются, как «пропуск в будущее» молодому автору романа. Странно, но он этим «пропуском в будущее» так и не воспользовался: после успеха публикации господин Леви не только не приехал из Стамбула в Париж, чтобы познакомиться с литературными мэтрами, высоко оценившими его труд, но и никак не заявил о своем авторстве, будто и не намеревался больше писать. А ведь весь «Русский Монпарнас» так надеялся, что он затмит Набокова-Сирина…

Интрига продолжилась в 1935 году, когда сотрудница «Чисел», молодая поэтесса Лидия Червинская получила от своих друзей по «Русскому Монпарнасу» поручение разыскать автора «Романа с кокаином» в Стамбуле, откуда была прислана его рукопись. Каждое лето она навещала там своих родителей, относительно благополучно обосновавшихся в Стамбуле после Гражданской войны. Во время одной такой поездки в Турцию она лично познакомилась с автором, писавшим под псевдонимом М. Агеев. Но как! Когда Лидия Червинская отыскала указанный адрес в одном из кривых переулков Галаты — старой еврейской части города — она обнаружила, что это был дом для умалишенных. Ход вполне набоковский, если бы за дверями дома Лидия Червинская не обнаружила самого Марка Леви, страдавшего на тот момент сильными галлюцинациями, дрожавшего, с трясущимися как у старика руками. Лидия вызволила Марка Леви из «психиатрической санатории» и, благодаря влиянию своего отца, устроила работать в русскую книжную лавку. Между ними, по заверениям самой поэтессы, вспыхнул короткий роман. И Марк Леви поведал ей свою историю…

Он был уроженец Москвы, окончил Креймановскую гимназию ¹, поступил на юридическое отделение Московского университета, но не доучился, не успел. В годы Гражданской войны сражался на стороне белых, был контужен, застрелил офицера Красной Армии. После бегства из большевистской России устроился у своих родственников в Берлине. Тогда же начал принимать кокаин, хотя и не часто, в умеренных дозах. В 1933 году на пароходе переправился в Стамбул, из которого и послал рукопись «Романа с кокаином» в Париж.

В конце лета Лидия Червинская покинула город на Босфоре. Еще через некоторое время Марк Леви пришлет ей свой латиноамериканский паспорт, выданный на имя Марка Леви, с просьбой продлить его в консульстве, — но Лидия то ли потеряет документ, то ли у нее его выкрадут. А еще позже отец Лидии напишет ей из Стамбула, что Марк Леви вернулся в СССР…

Можно ли верить Лидии Червинской? Странный вопрос, если учесть, что она была единственной, кто лично знал Марка Леви. Никита Струве, например, не верил ни одному ее слову, считая Червинскую одной из участниц литературной игры, в которую втянул ее и Марка Леви Владимир Набоков, как настоящий (по мнению Струве) автор романа.

Существует и еще одна версия, которую, как и первую, вряд ли можно проверить. Согласно записям в книге стамбульского раввината, 18 февраля 1936 года в одной из городских больниц Стамбула умер молодой мужчина по имени Марк Леви, на следующий день он был похоронен в могиле для бедных за счет еврейской общины. Но тот ли это Марк Леви, который интересует нас?

Еще известно, что с Марком Леви был знаком австро-венгерский режиссер и сценарист Геза фон Чиффра, который, кстати, брал уроки английского языка у того же Владимира Набокова. Геза сообщал, что Марка Леви ему представил австрийский писатель Йозеф Рот, но никаких других свидетельств об авторе «Романа с кокаином» не оставил.

Вторая мировая война внесла свою лепту в судьбу романа — о нем напрочь забыли. И неизвестно вспомнили бы, если бы «Роман с кокаином» не вернула к жизни литературовед Лидия Швейцер. Именно благодаря ее переводу на французский язык роман вновь стал сенсацией.

Позднее интереса к роману добавили Никита Струве и Феликс Филипп Ингольд. Последний, в отличие от Струве, считал, что Владимир Набоков и Марк Леви написали «Роман с кокаином» совместно. Он также озвучил несколько вопросов, на которые даже архивные находки М. Сорокиной и Г. Суперфина не дали ответа.

Что нового мы узнали с тех пор об авторе «Романа с кокаином»? Марк Лазаревич Леви (в различные периоды своей жизни он использовал также отчества Леонтьевич и Людвигович) был поклонником Зигмунда Фрейда, Владимира Набокова, Федора Достоевского и, вероятнее всего, — агентом ГПУ-НКВД. На эту мысль нас наводит его работа в нескольких замешанных в связях ГПУ фирмах — «Аркосе», «Эйтингон Шильд», «Либрери Ашет», и те маячки, что-то и дело вспыхивают в биографии господина Леви.

Известно, что с начала ХХ века Стамбул был «резиденцией практически всех разведок мира». По мнению некоторых современных историков литературы, некий Марк Леви покинул Стамбул весной 1942 года. И не просто покинул, а был выслан турецкими властями, которые почему-то факт высылки никак не прокомментировали. Есть все основания предполагать, что Марк Леви был советским разведчиком, и что высылка его была связана с делом о покушении на немецкого посла Франца фон Папена в Анкаре 24 февраля 1942 года. ² Папен остался невредим, турецкая полиция арестовала ряд советских граждан, многие из которых были преданы суду. Наш герой вполне мог быть замешан в этом деле.

Вернувшись в СССР, он «бросает якорь» в Армении, в городе Ленинакане, потом переезжает в Ереван. (Это выглядит несколько странным, мы ведь знаем, где чаще всего проживали «вышедшие на пенсию» разведчики, но если предположить, что Леви имел контакты с армянской диаспорой в Стамбуле, его выбор становится хоть отчасти объяснимым). И до конца своей жизни раз в год наведывается в Москву по каким-то, одному ему известным делам — то ли Центр навестить (тот самый, что «Юстас-Алексу»), то ли любимую женщину, то ли врача-психиатра, а, может, — просто пройтись по Цветному бульвару, постоять у дома № 22, в котором прошла его юность, и мысленно возложить цветы на могилу Вадима Масленникова, героя «Романа с кокаином».

Остается признать, что загадка авторства «Романа с кокаином» и личности Марка Леви до сих пор остается неразгаданной. И у нас, как и у Никиты Струве или Феликса Филиппа Ингольда, по-прежнему остается множество вопросов. Ответить на них мы попросили исследователя творчества Владимира Набокова и литературы «серебряного века», автора книги «Русский параноидальный роман: Федор Сологуб, Андрей Белый, Владимир Набоков», члена исследовательского центра EUR’ORBEM (Paris-Sorbonne) Ольгу Сконечную; писательницу и публициста Нуне Барсегян; психолога и публициста, кандидата психологических наук, старшего научного сотрудника Института психологии РАН Ольгу Маховскую; историка-архивиста, ведущего научного сотрудника, заведующего отделом истории «Дома русского зарубежья», кандидата исторических наук Марину Сорокину.

Хотел бы отдельно поблагодарить писателя и публициста Давида Маркиша, поэта, прозаика и переводчика Дмитрия Волчека и историка литературы, профессора РГГУ Леонида Кациса за помощь в подготовке материала.

Ольга Сконечная:
«Мифы неопровержимы».

Исчезновение М. Агеева, в самом деле, остается загадочным, как, впрочем, и пустоты биографии Марка Леви. В его знаменитом тексте звучит мотив саморазрушения, но нет никакого отвращения от искусства, нет его разоблачения или превозмогания, так или иначе заявленных у Рембо, или у Льва Толстого, или в русской символистской культуре, или в тех же парижских «Числах», напечатавших главу «Романа с кокаином». Нет повода полагать, что Леви-Агеев пресытился прозой или возжаждал чего-то иного, большего. Или, что, он, скажем, моментально исписался. Самым правдоподобным объяснением этого ухода из литературы, если учесть сотрудничество с Советами и затем — возвращение на родину, мне видится страх. Тотальный страх, которым дышит само время, звучит в красноречивом письме Леви Н. Оцупу, где он описывает своего константинопольского соседа-доносчика, чьи мысли темны, как его кавказская борода. Поэтому это не столько уход, сколько бегство, укрывание себя в безвестности.

После разысканий Г. Суперфина и М. Сорокиной, публикации документов и писем, замечательных находок, выявляющих автобиографичность текстов Марка Леви, детективная история авторства, как кажется, обрела развязку. Увяла интрига, расцветшая благодаря отчаянной гипотезе Н. Струве, приписавший текст Набокову-Сирину. И все-таки сюжет оказался живучим, превратившись в неумирающую мифологию массового сознания. Так, этим летом, по окончанию набоковских чтений, ко мне подошел странный господин с пыльным рюкзаком и проницательным взором, и стал допытываться, что же это за писатель, ради которого мы все тут съехались в Питере, не тот ли американский автор, что писал о совращении несовершеннолетних и употреблении наркотиков. Про наркотики я сначала не поняла, но потом дошло: вот он, отзвук былой сенсации, народное эхо Набокова-«Магеева» или Набокова-«Малисина». («М. Алисин» — другой вариант псевдонима, предложенного в письме Леви Оцупу. От французского «malice» — хитрость, лукавство). Я пыталась разубедить напористого странника, но тщетно: мифы неопровержимы, как писал Ролан Барт.

Предположение о том, что Марк Леви был агентом ГПУ представляется мне весьма правдоподобным: сюда укладывается все: и похожая на сон легкость перемещений, и эфемерный характер службы (вспомним набоковского героя «Соглядатая», служившего в русском книжном магазине, которого подозрительный Вайншток считает «ядовитой советской ягодкой»), и неубедительность официальных характеристик Леви, как и его автобиографий. Занятна эта официальная советская стилистика отмывания своих: генконсул СССР дает Леви «Справку», (она приводится Суперфином и Сорокиной), в которой характеризует его яркий и страстный, по духу декадентско-эмигрантский и вполне антисоветский роман как «безобидное» и «вынужденное» произведение, написанное ради поддержания средств к существованию.

Версия Никиты Струве, безусловно, любопытна. Во всяком случае, как факт эмигрантской культуры, даже как «человеческий документ», по терминологии Г. Адамовича. Рассуждения Струве (слишком эмоциальные, слишком оценочные для академического дискурса) проникнуты все той же неприязнью к Набокову, все тем же, характерным для части эмиграции, неприятием этого литературного «удачника» (один из авторов «Чисел» писал, что «все удачники жуликоваты»). Я думаю, в широком смысле Струве продолжает традицию «парижской ноты», требующей от искусства «религиозного» измерения — света, исходящего из глубины непременного страдания, в первую очередь, — страдания нравственного. Как прежде авторы «Чисел», он ориентируется на Сирина как на бесовский полюс бездуховного совершенства, пустого мастерства. Только Мережковский и Адамович, гордясь открытием нового гения и сразу зачислив его в «свои» подчеркивают, что Агеев, не уступая Сирину в стиле, не скользит, как тот, по сверкающей поверхности, но, вослед Достоевскому, погружается в недра собственной грешной души. А Струве, этих глубин у Агеева не усматривая, считает его порождением темного, сиринского обмана, героем сиринской мистификации, подобным герою одного из его рассказов — Василию Шишкову.

С аргументами Струве уже тысячу раз спорили, но если вы предлагаете мне внести в эти размышления свои, как теперь выражаются, три копейки, я сказала бы, что некоторые из его идей весьма интересны. В первую очередь, идея о присущей обоим авторам способности к удивительным метафорическим переходам, от ассоциаций зрительных — к слуховым, осязательным, обонятельным и т. д. Только у Агеева, и Струве об этом не пишет, все это находится в плоскости одного героя, одного воспринимающего сознания, а у Набокова сложным образом вступает в многомерное пространство романа, где откликаются восприятия других персонажей, их культурных прототипов и т. д., и при этом — незримо присутствует автор. Вообще набоковская архитетоника, о которой написано море, всегда очень сложна. Она сложна и в том случае, когда воспринимающий персонаж — «темный» и ущербный, типа пушкинского Германа, персонаж, далекий от автора. У Агеева же она проста — об этом писал В. Вейдле и А. Бем. Это «записки», хотя и окруженные игровой рамой романа с ключом, но все-таки записки, где автор и герой — одно, где нет мира, кроме мира героя. У Набокова так быть не может, даже когда он пародирует жанр «записок». Набоков так не мыслит, не видит.

В самом деле, в тексте Агеева есть куски, лексически, интонационно близкие Набокову. С небывалой в литературе живописью, с постепенно и незаметно нарастающей темой, с эффектами отражающих поверхностей и т. д. Это говорит о том, что у Марка Леви было некое родство восприятия, что он был заворожен набоковским стилем, что он, по-видимому, подражал ему, но подражал, не делаясь эпигоном, ибо весь этот стиль, вся эта живопись у Агеева пережиты вновь, подсвечены его собственным светом. В то же время у Агеева есть чудовищные ляпы, вроде «облегчился» и т. д. (об этом писали эмигрантские критики), которые Набоков, если и подарил бы какому-нибудь персонажу-писателю, то немедленно уничтожающе вышутил. У Агеева есть множество неудачных визуальных метафор, неточностей и т. д., для Набокова невозможных. Я уже не говорю о сюжете, его мотивировках и проч.

Конечно, занятно соотнесение «Романа с кокаином» с «Подвигом», которое делает Струве. Здесь много внешних перекличек, вплоть до раскосых глаз и имени героини. Только сам персонаж, его внутренний путь, весь мир романа, в котором преобладает нота счастья и восхищения жизнью, абсолютно с агеевским несоотносимы. Набоковский герой отнюдь не «развратен», не «грязен» и не демонизирует вопросы пола. Он не раздвоен, как замечает Струве, а абсолютно целен, целен до наивности. Цельным является всякий положительный герой Набокова, во всяком случае, Набокова русского периода. Он никогда так глубоко не копается в себе, не затевает со своей душой «жаркой возни в темной комнате», как замечает автор в «Приглашении на казнь» о Цинциннате. Его (в данном случае и героя, и автора) не интересуют открывшиеся Достоевским подпольные и неразрешимые конфликты человеческого «я», он не искушаем этой глубиной, этими страстями, этим сладострастием унижения, жестокости и страдания. Нравственно он завершен и гармоничен, и его переживание недостаточности, его поиск, драма и глубина совсем иного рода. Мистическое или метафизическое измерение набоковских текстов, которое не видят его критики, лежит в сфере возможностей человеческого познания (и в этом он соприкасается как с западной, так и с русской мыслью ХХ века).

Мог ли Набоков править рукопись Марка Леви? Если, конечно, допустить, что они были знакомы. Хочется ответить в духе Розанова, говорившего о Гоголе: «Просто смешно бы вышло. „Гоголь крестится“. Точно медведь в менуэте». Не могу себе представить, чтобы Набоков кого-нибудь правил, тем более переписывал под свою манеру. Кроме переводов своих собственных текстов, разумеется. Примерно так же хочется ответить и на вопрос, почему он не возражал по поводу соотнесений с М. Агеевым.

Что касается традиции русской и эмигрантской литературы, то Агеев-Леви, безусловно, ей родствен и, безусловно, по линии Достоевского и его модернистских последователей: Леонида Андреева, например. Беспощадность самоанализа, последняя открытость связывает его с мотивами стихов и «Распадом атома» Георгия Иванова. Литература крайнего, катастрофического опыта души. Беззащитная открытость в сочетанье с удивительным зрением автора — наверно, этим и завораживает книга.

Нуне Барсегян:
«Вряд ли интерес к роману подогревался лишь личностью автора».

Я прочла «Роман с кокаином», когда он только вышел в журнале «Родник» в 1989 году в пяти номерах с продолжением — вышел по инициативе Дмитрия Волчека и с его предисловием. С тех пор не перечитывала, но помню, что тогда просто дух захватило. Завораживала не только необычность романа, но и тот флер тайны, которым был окутан его автор.

Позже я познакомилась с французским коллекционером русского искусства Рене Герра, который рассказал мне, что во Франции роман перевели и дали ему новую жизнь с его подачи. Герра был знаком с Лидией Червинской, и это она рассказала ему о романе, после чего он уговорил знакомую француженку-переводчицу взяться за «Роман с кокаином».

Я не раз бывала в трехэтажном особняке Герра в Медоне, неподалеку там когда-то жила и Марина Цветаева. Дом коллекционера был буквально напичкан архивами русских писателей и поэтов, повсюду висели оригиналы картин русских художников, даже на стенах пролета узких лестниц.

Рене Герра не мог скрыть своего удивления по поводу расследований вокруг имени автора «Романа с кокаином». Он сразу сказал, что автора звали Марк Леви, поскольку об этом ему сообщила Лидия Червинская. Но российские исследователи почему-то не захотели в это поверить. Позже я прочла удивившее меня объяснение, мол, Червинской не поверили потому, что она «утверждала совсем уж невероятное: будто у нее был роман с автором „Романа с кокаином“».

Кстати, Червинская скончалась в 1988 году, за год до публикации романа в «Роднике», так что исследователи вряд ли успели с ней пообщаться и составить впечатление, исходя из которого было бы возможным выказывать подобное недоверие к ее словам.

Казалось бы: что такого невероятного, что у молодой и привлекательной, судя по фотографии, поэтессы, был роман с писателем на девять лет ее старше? К слову, когда я позже увидела фотографии жены Марка Лазаревича, то оказалось, что это один и тот же женский тип — овал лица, глаза, цвет волос, манера их убирать…

Тайна вокруг личности автора осталась не менее интригующей с тех пор, как всем точно стало известно, кто скрывался за псевдонимом М. Агеев.

Поэтому, когда вдруг появились новые сведения о том, что Марк Леви прожил последние годы своей жизни в Ереване и там же был похоронен, я решила поехать в Армению и найти людей, которые могли его знать. Дело было в 2000-м году, то есть восемнадцать лет назад. В поисках мне очень помог один мой родственник, нынче, к сожалению, покойный, за что я ему и по сегодня чрезвычайно благодарна.

Удалось найти учеников и коллег Марка Леви, работавшего многие годы преподавателем в Государственном педагогическом институте русского и иностранных языков им. В. Брюсова (так он тогда назывался). Интересно, что институт этот был открыт незадолго до того, как Марк Леви появился в Ереване. Вначале это был двухгодичный русский учительский институт. В 1948 году на его базе открыли институт иностранных языков, через пять лет после появления Марка Леви в Армении.

Рене Герра рассказывал мне, что Марку Леви трудно было выехать из Германии в годы нацизма, он доезжал лишь до французской границы, а дальше его не выпускали, потому что бумаги не были в порядке. Паспорт находился якобы у Лидии Червинской. В свое время он послал ей паспорт, чтобы она его продлила в консульстве, а она его потеряла. Какими-то усилиями удалось купить уругвайский паспорт, чтобы был хоть какой-то документ.

Герра утверждал, что в Париже, где Марк Леви застрял на некоторое время, он и написал свой «Роман с кокаином» и послал в русское издательство через ту же Лидию Червинскую, поэтому автора в лицо никто не видел, отсюда и слухи об авторстве Набокова.

Жизнь в Париже была трудной, найти работу было практически невозможно, и Марк Леви к тому моменту, когда роман попал в издательство, уже эмигрировал в Турцию. Ее вскоре тоже пришлось покинуть ввиду всем известных событий.

Загадка, почему он выбрал Ереван для места жительства. Видимо, в Россию, ставшую к тому моменту СССР, ему было проще возвращаться через Армению.

Не секрет, что он к тому времени был агентом ГПУ-НКВД, есть и всем известная справка об этом. Оставался ли он агентом и дальше, и в чем тогда заключалась его работа в Ереване? Это совершенно непонятно. Скорей всего, Марк Леви не был больше действующим агентом и выбрал тихую провинцию, чтобы быть подальше от всех этих дел. Возможно, что в советском консульстве его вынудили подписать какую-то бумагу, в ответ на разрешение выехать из охваченной фашизмом Европы.

Но он оставался в Ереване до самой своей смерти 5 августа 1973 года. Таким образом, прожил в Ереване больше тридцати лет.

Беседы с его коллегами и учениками тоже особой ясности не внесли. Никто из них не знал, что Марк Лазаревич был автором «Романа с кокаином». Все удивлялись, откуда такой интерес к давно почившему педагогу-коллеге. С каждой новой встречей я с удивлением обнаруживала, что сколько было учеников и коллег, столько разных ипостасей Марка Лазаревича. Неизменным было то, что каждый из его учеников был уверен, что он был единственным доверенным лицом, с которым тот делился своими взглядами и мыслями.

Неизменной была и любовь, с которой о нем говорили его ученики и коллеги. А ведь к тому моменту со дня смерти Леви уже прошло более двадцати пяти лет, но ученики любовно хранили какие-то вещички в память о нем.

Один из них подарил мне учебник немецкого 1948 года с его пометками и автографом. Марк Лазаревич пользовался им сам, а потом отдал ученику, у которого не было денег на учебник. Другая семейная пара — оба бывшие ученики Леви — подарили мне его фотографию тех лет.

Еще один ученик рассказывал мне, что через дипломатические связи родственников доставал в те годы (1960-е) немецкий журнал «Spiegel» и приносил ему. Поскольку тогда это было опасно, все это совершалось в большом секрете. Марк Леви был очень благодарен, с удовольствием читал журнал и делился своими мыслями по поводу прочитанного. Чем еще было заниматься агенту в тихом Ереване? И ученик, и его родственник-дипломат не пострадали из-за того, что приносили Марку Лазаревичу запрещенный журнал. Следовательно, он никуда об этом не сообщал.

Образ солидного преподавателя института иностранных языков и, позже, университета, давался Марку Леви легко, но с избранными людьми он «играл в роли». Это не такое уж редкое явление для творческих людей, которые по каким-то причинам не могут себя реализовать в творчестве. Нечто подобное хорошо описано в романе Энн Тайлер «Морган ускользает».

Думаю, Марку Лазаревичу было скучно в послевоенном Ереване после той бурной жизни, что была у него в Москве и в Европе.

Жувущие до сих пор в Армении члены семьи Марка Леви рассказывали мне, что он часто ездил в Москву в командировки. Зачем он ездил и у кого останавливался, никто не знал. Но из этих поездок неизменно привозил подарки любимой жене.

Супружеская жизнь его тоже была обставлена легендами. Все коллеги Марка Лазаревича были уверены, что он не был женат, а только сожительствовал с Анжел Мкртумян. Одна из коллег после моего упоминания о его писательской деятельности сказала: «Теперь я понимаю, почему он не женился на женщине, с которой жил все это время, ни разу не изменяя ей, насколько мне известно. (В Ереване того времени такое трудно было утаить). Он, видимо, боялся, что за ним придут, и решил оградить от опасности любимую женщину».

Но внучка Леви Маша утверждает, что их брак был зарегистрирован еще в 1943 году, через год после того, как Марк Леви прибыл в Армению. Анжел Георгиевна Мкртумян работала в каком-то издательстве, и предположительно, там они и познакомились.

Встречалась я в Ереване и с младшим братом Анжел и мужем ее младшей сестры. Они повезли меня на кладбище и помогли найти могилу Марка Леви. Жена позже была похоронена рядом с ним. Младший брат рассказывал, что сестра была сильной и мужественной женщиной. Она ушла от первого мужа из-за истории с семейным насилием, забрав с собой маленькую дочку Мессалину. Это был очень решительный поступок для Армении тех лет. Брат вспоминал о ней с большой теплотой и благодарностью.

Домой к себе Марк Леви никого из коллег не приглашал, по их рассказам. Но они часто видели, как он сидел рядом со своей женой на балконе их квартиры в центре Еревана, крутили самокрутки и курили, ведя длинные беседы. Судя по всему, жена Марка Леви была весьма незаурядная женщина. Одно то, что она крутила самокрутки в тогдашнем Ереване, уже о многом говорит! Даже в 1998 году, когда я пыталась на улице закурить сигарету, мои подруги шикали, что это неприлично, надо где-то спрятаться и только потом закурить.

И дочку она назвала редким именем. Хотя Армения и славится любовью к экзотичным иностранным именам, но имя Мессалина мне что-то ни разу больше не встречалось.

Падчерице, Халеян Мессалину Ервандовну, от Марка Лазаревича часто попадало, об этом вспоминали и окружающие, и она сама, без обиды, с большим чувством юмора. Зато когда в 1964 году родилась внучка, Марк Леви просто пропал. Внучку назвали Тигрануи, но дедушка звал Машенькой, и с его легкой руки она так и осталась Машенькой, став его самой большой любовью. Можно даже сказать, что он начал жить ради нее. Когда уезжал, спрашивал о ней в каждом письме, посвящал ей стихи. А в конце жизни стал покупать золото, приговаривая, что, если с ним что случится, у Машеньки будет обеспеченное будущее.

К моему изумлению, из этих рассказов формировался образ заботливого еврейского дедушки, который был без ума от внучки. Более далекого от автора «Романа с кокаином» образа трудно себе представить. И был он таким не только по рассказам домашних. Коллеги говорили мне, что бывали случаи, когда студентки от голода падали в обморок, тогда Марк Леви передавал им деньги через секретаршу, взяв с нее обещание, что она никому не скажет, кто дал эти деньги.

Не было человека, который бы плохо о нем отозвался. Когда кто-то из его коллег заболевал, он их навещал, стараясь быть исключительно ненавязчивым. Как доказательство, коллега Марка Леви подарила мне одну из его многочисленных записок, которые он прикреплял к подаркам. Дело было так: Марк Леви принес фрукты в больницу с запиской, напечатанной на машинке, с его подписью. Она бережно хранила ее все эти годы, вместе с другими его записками, не подозревая, какую ценность они будут представлять спустя годы.

Его сотрудничество со спецслужбами в те годы опровергает и такой факт. Коллега Марка Леви рассказала, что в 1952 году выпустили какой-то новый закон: преподаватели в институтах и университетах теперь должны были иметь диплом о высшем образовании. (Раньше была нехватка знающих людей, поэтому брали, не глядя в документы.)

Все оказались в шоке: выяснилось, что у Марка Леви не было диплома о высшем образовании. Послали запрос в Москву, где он учился в университете после немецкой гимназии, описанной им в романе, и, получив информацию, что у него незаконченное высшее, очень смутились:

«Ну как мы могли экзаменовать лучшего преподавателя, знавшего немецкий лучше всех нас? Мы ему сказали, чтобы он нас простил, но чистая формальность, нам нужно для комиссии, которая приедет проверять дипломы, провести экзамен».

Они задним числом написали справку, что он в этом самом ереванском университете несколько лет назад сдал все экзамены и получил диплом о высшем образовании. Его падчерица с дочкой жили в то время уже в Москве.

Наверняка, многих занимает вопрос, почему писатель, начавший так блестяще, что в авторстве его произведения подозревали великого стилиста Владимира Набокова, больше ничего не написал, хотя прожил достаточно долгую жизнь? Внучка его утверждает, что в архиве остались стихи и несколько рассказов.

Трудно также сказать, почему Набоков ни разу не выступил с опровержением слухов, если таковые ходили еще до предположений Никиты Струве и Феликса Филиппа Ингольда. Возможно, тут было некоторое кокетство, или, выражаясь современным жаргоном, самопиар, подогревание интереса к себе как к автору. Написание «скандальных романов» тоже ведь из этой серии.

В любом случае «Роман с кокаином» сам по себе представляет художественную ценность, вряд ли интерес к нему подогревался лишь личностью автора.

Ольга Маховская:
«Все вокруг этого романа связано с эксцессом».

Мог ли автор «Романа с кокаином» после такого успеха у читателей и признания литературной элиты русского зарубежья взять и исчезнуть, и чем это можно объяснить? Нам следует сразу оговориться, — мы здесь имеем дело с экстраординарной личностью, автором литературного шедевра, о котором не перестают говорить и сегодня. Сам же автор мог быть одержим совсем другой идеей. Например — исповедаться. В этом случае признание, о котором вы сейчас говорите, не было для него целью. В роли стимула жить было что-то другое. Что именно? Возможно, целью автора было не просто исповедаться, но именно что под прикрытием главного героя — Вадима Масленникова. А вообще — после написания такого рода текстов вполне может произойти расстройство ума.

У нас есть все основания предполагать, что «Роман с кокаином» — роман самоизлечения, попытка дойти до дна и больше на это дно никогда не возвращаться. Несомненно также, что роман был предельным по напряжению для автора, что ж тут удивляться, что он сказал в своем романе все, что мог. Такой опыт можно пережить и выжить, но пуститься добровольно во второе путешествие — это вряд ли. Чтобы написать второй роман, после успеха первого, надо иметь чрезвычайно сильную и устойчивую психику. Обладал ли наш герой именно такой психикой с его кокаинистским опытом? Какой формы было его заболевание, как оно протекало? Разве скажешь сейчас. Он мог и прекратить писать еще и из-за того, что прекрасно понимал: чтобы написать роман не хуже первого, необходимо прожить еще большой кусок жизни и, может статься, даже не один, а времени у него было не так много, если он действительно страдал теми заболеваниями, о которых вы говорите.

Мог ли автор испугаться своего же текста? Почему нет. Мы же не станем отрицать поэтическую одаренность автора «Романа с кокаином». А авторы такого рода дарования очень часто выступают в роли медиаторов. Вообще все, что связано с романом и его автором — это какой-то эксцесс. Эксцесс литературный и человеческий.

Насколько закономерно, что Марк Леви оказался в доме умалишенных или в психиатрической лечебнице? Не спектакль ли это профессионального разведчика? Хотела бы вам сказать, что где бы сумасшедший дом ни располагался, в районе Галаты в Стамбуле или еще где-нибудь, в него не так-то просто угодить. Здоровому человеку, разведчику, если нужно залечь на дно — разве что по большой протекции. Одной симпатии главврача и лечперсонала тут было бы недостаточно. Говорить о каком-то исключительном мхатовском даровании нашего героя тоже вряд ли уместно. Тем более, когда речь идет о длительных сроках пребывания в заведении. На мой взгляд, это все выглядит как-то уж слишком экстравагантно. Для популярности романа что ли человек придумал такой замысловатый ход, а может, в ожидании приезда Лидии Червинской?

Сейчас, конечно, некоторые писатели чего только о себе не придумают, чтобы подогреть внимание публики, но боюсь, что мы с вами переносим современные маркетинговые ходы на то время, которое было отмечено в истории небывалыми экзистенциальными поисками. Тогда — извините, что делаю петлю к началу ответа на ваш вопрос — важно было выжить и не сойти с ума. Я думаю, что тот, кто хотя бы соприкоснулся с опытом Первой мировой или Гражданской войны, заболел вещами очень не шуточными в плане сохранения психики в пределах хотя бы относительной нормы. Жизнь страшней всяких придумок. Сегодня мы что-то придумываем, чтобы сильно удивить, а тогда это не было сверхзадачей. Тогда сверхзадачей было сохранить для потомков свой страшный опыт, чтобы он не повторился. Или просто собрать себя в кучку, как делали поэты, романисты, художники, изучая и переосмысливая свой опыт, но для всего этого надо обладать чутьем собственной уникальности.

После написания такого романа, как «Роман с кокаином», чтобы восстановиться, вполне можно было угодить в психиатрическую клинику или просить у врачей о немедленной помощи. Ну и то, что Лидия Червинская и Марк Леви так срезонировали, конечно, говорит о том, что у Марка Леви был несомненный поэтический дар, что он был настоящим художником, не каким-то предприимчивым торговцем текстами. Я думаю, что все у него тогда было по-серьезному. Имею в виду и его душевное состояние, и те слова, которые он говорил ей. И если он говорил врачам многое из того, чем делился с Червинской, докторами это могло восприниматься как один из вариантов шизофрении. Я сейчас могу сказать только одно — налицо были какие-то сильные психосоматические отклонения. И потом, наркомания же не отменяет шизофрении. А вместе с тем, любой психиатр вам скажет, что шизофрения — это штука неизвестная, мы до конца не знаем, что это такое. Шизофреники выдают иногда такие откровения, что порою нельзя проверить их подлинность. Нельзя верифицировать нисколько. Этот опыт будет не похож на все, что переживают другие люди. Эти видения или эти переживания — они ведь заставляют страдать человека, именно поэтому доктора считают, что их задача вернуть пациента в какое-то более или менее нормальное состояние, облегчить его страдания. Таких историй, в которые попадают художники, очень много. Людей с большим воображением мы вообще считаем «пограничниками». Мы ведь не знаем, в какую сторону у них качнется маятник. Жалко, что у нас нет точных сведений, как долго Агеев писал свой роман. Понятно, что автобиографическое начало является лишь отправной точкой, а дальше уже сам текст диктовал автору, что и как писать.

С уверенностью могу сказать лишь одно: давайте не будем романтизировать ГПУ-НКВД. В каких-то случаях эта, безусловно, мощная структура, могла быть и самонадеянной, и самодеятельной, и я думаю, что обмануть ее — ведь оно же было заинтересовано в своем агенте — можно было, чтобы выжить и выехать, к примеру, в какую-нибудь из стран Латинской Америки. Правда, удавалось это не всем. Но для этого нужно было скрывать, кто ты есть на самом деле. Не думаю, что чекисты догадывались, что человек, завербованный ими, обладает писательским дарованием столь высокого уровня, что с первой же своей вещи может стать широко известным в белоэмигрантских кругах. Но может быть, и сам господин Агеев свои литературные амбиции оценивал скромно, только чувствовал потенциал. Как это бывает с писателями, тексты которых очень долго вынашиваются и быстро выплескиваются на бумагу.

Если шокирующий опыт пережит рано и ничего сильнее после этого не было, то этот опыт становится опытом с большими последствиями. Если Агеев-Леви действительно прошел через кокаиновый ад и вышел из него, решив, что больше туда никогда не вернется, за новым опытом новой жизни он мог пойти куда угодно, включая и советскую разведку.

Теперь что касается неровного русского языка, каким написан роман— то тонкие мысли и изысканная утонченная вязь, то вдруг вплетаются просторечия, до безудержного падения в бесконечно повторяющееся слова «шибко» и шутки на грани пошлости. Нельзя исключить, что это могла быть стилизация, вы же не знаете, умышленно он вводил в роман московский низовой говор или нет. Совсем необязательно, что язык исповеди Масленникова был языком самого Агеева-Леви. Должна вам сказать, что культурный слой осваивается кем угодно. Этническое происхождение одно, а культура текста — совершенно другое.

Почему Марк Леви выбрал псевдоним М. Агеев? Почему в нем оказалось «закрытым» имя? Пожалуй, соглашусь с вами, что это было сделано неслучайно, возможно, для того, чтобы не рассеивалось читательское внимание, чтобы оно было сконцентрировано только на фамилии — Агеев. Фамилия эта могла к чему-то отсылать, на что-то намекать, подсказывать читателю, что роман, который ему предстоит прочесть — непростой, с ключом. Но тут есть одно важное условие: широкий читатель того времени должен был без особого труда считать псевдоним, в противном случае вся затея сводилась бы к банальному — псевдоним был взят для того, чтобы подстраховаться: как-никак первая публикация, если что — можно сказать, это не я, вы все ошиблись. Он же не знал, как роман выстрелит. Во что ему встанет. В особенности, если учитывать, что Леви предполагал, что не все его за этот роман погладят по головке. А если он к тому же работал на советскую разведку, так вообще ставил себя под удар. Впрочем, оба варианта не отменяют друг друга. Есть и третий — псевдоним мог быть выбран из первого же пришедшего на ум автору. Вообще, скажу я вам, напиши Марк Леви еще пару романов, психоаналитики, конечно, доказали бы, что ничего случайного не бывает, и что имя Агеев выбрано неслучайно. Уверяю вас, это было бы страшно интересно читать.

Марина Сорокина:
«Архивы открываются только тем, кто умеет задать им вопрос».

То, о чем я буду говорить, очень напоминает охотничьи рассказы. Этот — рассказ об исследовательской кухне и о тех историко-исследовательских приемах, которые помогли нам обнаружить автора «Романа с кокаином». Но прежде, чем начать свой рассказ, хотела бы напомнить вам одну простую вещь — русская литература (а мы сейчас говорим о ней) чрезвычайно богата всевозможными загадками и мистическими историями. В этом смысле история «Романа с кокаином» очень показательна.

Роман, как известно, был опубликован в начале 30-х годов во Франции. Поскольку эмигрантская пресса высоко отозвалась о романе, что вообще-то говоря не часто случалось в этой самой прессе, все кинулись искать, кто же автор романа, вышедшего под именем М. Агеев. То, что это псевдоним, сомнений ни у кого не было: эмигрантский мир тесен, а такого человека никто не знал.

Должна вам заметить, что, как мы узнали в 90-е-и 2000-е, издатели романа знали подлинное имя автора, но не опубликовали, и для читателя оно так и осталось неизвестным.

Поэтому по поводу того, кто же является автором «Романа с кокаином», было много самых разных версий. Поскольку автор больше не печатался — под этим псевдонимом вышел лишь еще один рассказ «Паршивый народ» — то постепенно про него забыли.

Возрождение интереса к этой фигуре и к этому роману связано с именем французского литературоведа Лидии Швейцер, которая, как гласит легенда, где-то на очередном блошином рынке обнаружила издание «Романа с кокаином» 30-х годов. Она заинтересовалась романом и перевела его на французский. Вскоре появились и переводы на других языках.

Нельзя забывать и о том, что то время, о котором мы говорим, а это конец 1970-х – начало 80-х, отмечено небывалом интересом к наркотикам и психоделикам, связано это было, в первую очередь, с поп- и рок-культурой. Естественно, на этой волне «Роман с кокаином» снова вызвал большой интерес, и снова все задались вопросом, кто автор романа. И к теме авторства теперь подошли немного с другой стороны. Появилось несколько статей, из которых, прежде всего, следует упомянуть статью Никиты Алексеевича Струве — выдающегося русско-французского литературоведа и, кроме всего прочего, первого издателя Александра Исаевича Солженицына. В опубликованной статье Струве, методами и средствами поэтики, то есть путем сравнения поэтического языка и стиля двух произведений, сделал вывод, что автором «Романа с кокаином» является Владимир Набоков. Статья Струве вызвала огромный резонанс, прежде всего, в филологическом мире. Многие серьезные филологи и историки литературы не соглашались с Никитой Алексеевичем. Не согласился со Струве и, в частности, филолог Иван Никитич Толстой. Он показал, насколько красива идея Никиты Алексеевича и насколько она не реалистична. Разумеется, бросились и к вдове Владимира Набокова, которая еще была жива, Вера Евсеевна категорически отвергла хоть какую-то принадлежность этого произведения ее мужу.

Тогда пошли по другому пути: начали восстанавливать те свидетельства и тот круг людей, который был близок к журналу «Числа». И узнали, что, к счастью, жива еще и другая важная фигура русской эмиграции — поэтесса Лидия Червинская, которая, как оказалось, была хорошо знакома с автором «Романа с кокаином». Она была единственным человеком, который дал более или менее детальные сведения об этом авторе. Именно Лидия Червинская назвала подлинное имя автора и поведала его историю бегства из СССР ценою убийства красного офицера. Но она рассказала и о своем романе с автором «Романа с кокаином», и ее откровенность послужила литературоведам указанием на то, что вся рассказанная ею история — не больше, чем легенда. Одним словом, версию Червинской сочли фантастической и на время отложили. Тогда обратили внимание на мемуарный роман Василия Яновского «Поля Елисейские», в котором тоже говориться о Марке Леви. Должна вам сказать, что в 90-е годы, когда я была в Нью-Йорке, мне удалось встретиться с женою Василия Яновского, но, к сожалению, кроме общей канвы событий, которая мне была известна, она ничего нового не сказала.

Одним словом, с одной стороны наметился путь анализа текста с помощью языка поэтики, с другой, уже упомянутый вами блистательный литературовед, ученик Лотмана, которому буквально на днях исполнилось 75 лет, Габриэль Суперфин, предложил совершенно другой способ анализа текста, а именно — через контекст.

В то время я интересовалась многими сюжетами, которые лет за двадцать до меня изучал господин Суперфин. Когда я приходила в какой-нибудь архив, то нередко видела на листах использования его имя.

В 1991 году, в те самые августовские дни, мы сидели в одной из очень известных интеллигентских квартир на Смоленской площади и обсуждали проблему новых и старых архивов: что делать с архивами КГБ, брать их или не брать, как использовать, что искать. Для профессионалов основное — это вопросы, потому что архивы открываются только тем, кто может задать им вектор, просто хождение в архивы бесполезно, хотя и интересно. Вот так на Смоленке судьба свела меня с Габриэлем Суперфином.

Будучи девушкой скептически настроенной, я высказала в этой беседе мнение, что и без архивов КГБ можно в уже открытых архивах найти ответы на многие вопросы, волнующие как исследователей, так и широкую публику. В ответ на это мне и высказывания мне сказали: если ты такая умная, попробуй найти, кто написал «Роман с кокаином»! Я, естественно, тут же ответила: какие проблемы, за месяц найду! Но нашла я даже быстрее, чем могла предположить — через три дня!

Найти автора «Романа с кокаином» помог Московский городской архив, в составе дореволюционных фондов гимназий я начала искать документы, связанные с той, о которой идет речь в романе — Креймановской гимназии. Но, к сожалению, в те времена фонд этой гимназии не был указан в общедоступном перечне фондов, и не по какой-то идеологической причине, а потому что этот фонд состоял из маленькой папки в двадцать-двадцать пять страничек — это все, что уцелело от Креймановской гимназии. Конечно, в первый момент я испытала большое разочарование, но вышло так, что на первой же открытой мной странице я увидела протокол педагогического совета Креймановской гимназии 1916 года, где были перечислены все выпускники и среди них имена всей «головки» класса, как писал М. Агеев-Леви, включая и имя Марк Леви. Поскольку я изучала историю, связанную с романом, я сразу же среагировала на него. Ну, а дальше я пошла уже по следам Марка Леви.

В фонде Московского университета, среди личных дел поступивших на юридическое отделение я обнаружила личное дело Марка Леви. Разумеется, мои находки ни в кой мере не доказывали принадлежность Марка Леви к авторству романа, но это был уже очень большой шаг вперед. Сведения, которые там приводились, соответствовали тому, что рассказывали Лидия Червинская и Василий Яновский, и заставляли с большим вниманием отнестись ко всем другим сведениям.

В обнаруженном мною личном деле самым интригующем, я бы даже сказала — вызывающе интригующим оказался первый лист. Во-первых, на нем была фотография Марка Леви, которую мы потом опубликовали, во-вторых, дело Марка Леви было подшито в обратном хронологическом порядке, то есть документы шли от последних к первому. Последним оказался запрос Ереванского педагогического института с просьбой подтвердить, что Марк Леви действительно окончил Московский университет. Должна заметить, что это вполне традиционная форма при отсутствии диплома. Подобные вещи случаются очень часто. Как историка, меня до сих пор не перестает удивлять, что такого рода запросы спокойно посылались в Московский университет из-за рубежа на протяжении всех 20-х годов, и на них отвечали, и ответы на эти запросы служили основанием для подтверждения получения высшего образования в различных европейских странах. Но тут другое дело — запрос был отправлен в 1943 году.

Все эти открытия мы быстро опубликовали в альманахе «Минувшее», именно там и была напечатана фотография Марка Леви из архива Московского университета.

Но до этой публикации я еще опубликовала статью, которая называлась «Версия судьбы, или о пользе наивного биографизма».

За два года мы обнаружили и массу других документов, которые говорили о том, что именно Марк Леви — автор «Романа с кокаином». Прежде всего, я имею в виду личное дело Марка Леви из архива Министерства иностранных дел, оно возникло в связи с подачей им прошения о получении гражданства СССР.

В эти годы многие наши соотечественники, европейские и не только, стремились вернуться на родину. Прошение было подано в 1939 году, и после его рассмотрения Марк Леви получил отказ. Однако уже в 1940 году он получает вид на жительство, по существу это было надеждой вернуться в СССР, что и происходит в 1942 году, когда он получает документы о получении им гражданства СССР. Собственно говоря, в этих документах он и заполнял много детальных анкет, часть из которых мы опубликовали в том же «Минувшем». Марк Леви перечислял сферы своей деятельности, в том числе несколько раз упоминал, что является автором «Романа с кокаином». Причем делал это как бы между строк, не фокусируясь на нем, добавляя, что ничего антисоветского в нем не содержится. Не стоит, наверное, говорить, что и это довольно сильный аргумент, свидетельствующий в пользу авторства романа.

О зарубежных публикациях могу вам сказать, что они вышли значительно позднее наших с Габриэлем Суперфином открытий. Среди авторов этих публикаций особо хотелось бы отметить Андрея Серкова. Он обнаружил и опубликовал переписку между автором «Романа с кокаином» и журналом «Числа», в которых шла речь об обычных издательских проблемах — гонорарах и т. п. И это было еще одним доказательством в пользу авторства Марка Леви. Эти сведения также еще указывали на то, что Марк Леви продолжал все это время интенсивно писать.

Что же до будущих интересных направлений нашего расследования, считаю одним из самых перспективных стамбульское. Должна сказать, что у нас уже формируется исследовательская поездка в Стамбул. Возникли несколько совместных проектов с заведующей кафедрой славистики Стамбульского университета, один из этих проектов связан с Марком Леви и его романом.

Подытоживая нашу с вами беседу, хотела бы заметить, что Марк Леви — автор не простой, когда хочет, тогда и открывается. Значит, нам еще многое предстоит узнать.

Упоминания в статье:

1. Креймановская гимназия — гимназия Рихарда Францевича Креймана, была одной из первых частных школ в Москве.

2. В 1939—1944 годах Франц фон Папен являлся послом Германии в Турции. Этот политический деятель беспокоил высшее руководство Советского Союза тем, что были замечены его контакты с англичанами на предмет заключения сепаратного мира. Из донесений разведки стали известны планы некоторых германских высших кругов свергнуть Гитлера и поставить во главе Германии фон Папена, а затем заключить мирный договор с Англией. Было принято решение ликвидировать фон Папена. Разработка и организация покушения на фон Папена была возложена на заместителя начальника 4-го управления НКВД Наума Эйтингона.