Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Писатель и переводчик Светлана Шенбрунн родилась в 1939 году в Москве, в семье журналиста, военного корреспондента, писателя Павла Шенбрунна (псевдоним: Павел Шебунин). С 1975 года живет в Израиле. Печаталась в журналах «Время и мы», «Грани», «Континент», «22» и др. В 1999 году ее роман «Розы и хризантемы» был опубликован в журнале «Дружба народов» (в сокращенном варианте) и через год вошел в шорт-лист премии Букер. А еще через девятнадцать лет в издательстве «Текст» была переиздана первая и вышла вторая книга романа, который теперь уже можно назвать эпопеей.
Писать этот роман Светлана Шенбрунн начала еще в 60-е годы, как сама признавалась в интервью Татьяне Бек — «с чисто утилитарной целью»: просто для поступления на сценарное отделение ВГИКа требовалось литературное произведение. Она написала первые тридцать страниц романа, но вскоре застряла (ей было семнадцать лет), и только спустя четыре года за одну зиму она напишет еще пятьсот страниц. И, как ни странно, снова по той же утилитарной причине: просто решила принять участие в литературном конкурсе. Вскоре, однако, выяснилось, что писательница превысила допустимый объем, установленный конкурсом. В результате чего роман лег в стол на долгие годы, до самой «перестройки», до того момента, когда Светлана Шенбрунн отдаст его в «Новый мир». Там «Розы и хризантемы» тоже благополучно завернут: «Читали, читали, читали (менялись редакторы) и, наконец, сказали, что и объем не журнальный, и денег нет, и вообще…» Знакомая формулировка. Завернули роман и в двух издательствах, где он побывал. В том же интервью Бек Шенбрунн делится: «Постепенно как-то даже неловко стало предлагать роман, написанный в начале 60-х. Один молодой интеллектуал разъяснил мне без обиняков: „Ваше время прошло“. Пришлось согласиться, хотя не без вздоха печали: „Жаль, что оно прошло, так и не настав“. Так что дальнейшие события — публикация и букеровский „шорт-лист“ — представляются каким-то сказочным приключением Золушки».
Сказать, что у романа оказалась необычная судьба, означает не сказать ничего: у всех романов такого уровня судьба — необычная.
В 2000 году «Розы и хризантемы» в шорт-листе премии Букер «конкурировали» с такими книгами, как «Взятие Измаила» Михаила Шишкина, «Ланч» Марины Палей, «Последний коммунист» Валерия Залотухи, «Похороны кузнечика» Николая Кононова, «День денег» Алексея Слаповского.
Не знаю, какое место в нашей литературе занял букероносный роман «Взятие Измаила», так же не возьмусь судить о долголетии других романов, оказавшихся тогда в букеровском «шорт-листе». Но «цветочная» сага Светланы Шенбрунн со временем не только не потеряла преданных друзей, ожидавших продолжения книги, ее переиздания, но и заметно расширила их круг.
С чего начинается читательское — «беру»?
В свое время Владислав Ходасевич писал в статье «О Бунине», авторе, озабоченного «воскресением» утраченного времени не меньше Пруста:
«Каждая настоящая книга, в сущности, требует о себе тоже целой книги, а может быть, и нескольких. Условия нашей жизни таковы, что ни о чем подобном мечтать не приходится. Даже и при стремлении к самой большой добросовестности критику приходится ограничиваться приблизительно высказанными результатами своей очень приблизительной работы».
Насколько известно, тех самых «нескольких книг» о романе Светланы Шенбрунн не написано до сих пор. Хотя, следует заметить, в свое время «Розы и хризантемы» (первая книга) были тепло приняты русскоязычным читателем, о романе с неизменной теплотой писали и критики, что в наших северных краях большая редкость, а одна из статей — новомирская, Анны Фурман «Сегодня. Завтра. Вчера: О романе Светланы Шенбрунн „Розы и хризантемы“» кажется честно выстраданной по Ходасевичу.
Каждый «активный читатель», прежде чем приобрести книгу, пройдя через сложный «обложечный ритуал», с помощью которого хитрый издатель вовлекает его в игру, непременно заглянет в начало и конец книги. И если конец чаще всего остается сокрытым и не выдает сути романа, то начало может сказать о многом.
Как тут не вспомнить знаменитые «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, то место, в котором рассказывается о поэте Эдуарде Багрицком и старорежимном профессоре. Молодой поэт с мелком в руке у черной доски пытается объяснить, что есть такое — сонет. Студенты задают ему тему сонета — «камень». Профессор самодовольно пожимает плечами: что тут скажешь после разглагольствований о тезисе, антитезисе и выводе, — но, когда он видит, что первая строчка начинается с… пращи, понимает, с кем свела его судьба. За пращей будет камень, за ним могильная плита, а за нею — Вечность.
Роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» тоже начинается с Вечности:
«Лошадь бежит быстро-быстро».
И словно читателю этой строчки мало, чтобы воскликнуть «беру», «беру»:
«— Наверно, уже ушел, — говорит мама. — Если опоздаем… Просто не знаю, что я буду делать…
— Успеем, — успокаивает Лаврентий Осипович».
Так начинается один из лучших русскоязычных романов, написанных в конце ХХ века в Израиле, и опубликованном в России в далеких «нулевых».
А само стремление романиста сохранить уходящее вместе с ним время служит тексту как бы «проводником» в то отдаленное будущее, которое автор не увидит уже никогда в силу законов физики.
Кому повезет, кому нет
В России надо жить долго, в Израиле — хорошо бы тоже, в особенности, когда израильские романы издаются в России. «Розы и хризантемы», окажись они написаны на английском, французском или испанском, непременно составили бы немеркнущую славу и пожизненное счастье автору. Но зачем об этом…
Почти через девятнадцать лет в издательстве «Текст» в серии «Семейный роман» вышли-таки две книги Светланы Шенбрунн — первая, уже так полюбившаяся русскоязычному читателю, и вторая — чаемое многими продолжение первой. Два тома, две попытки поймать на лету/на излете жизнь, начинавшуюся с обрушения всего, всех правил и уложений. Когда мать беспрестанно бросает ребенку: «мерзавка!», «дрянь!..», «не висни на мне!..», «на, держи, жри!..», это ведь тоже — обрушение всего.
Послевоенный быт, проводником которого является четырех-двенадцатилетняя девочка, единственный и поздний ребенок у родителей, настолько точно передан Шенбурунн, что читатель вместе с ней «до любой крыши палкой дотянется».
Война… Лето 1943-го. Ее зовут Света. Маленькая совсем, а видит — как взрослая. Потому, наверное, что судить еще не научилась, опыта для сравнения нет. Таким маленьким глазастеньким мир шире открывается.
Это она, Света, видит, как быстро-быстро лошади бегут, это ее запихивают в поезд на Москву, это на ее глазах соседи крутят любовь, а потом до крови молотят друг друга в «правдистском» доме, это ее выгоняют из очереди за пайком, это она прямо на улице обмакивает нестерпимо голодный пальчик свой во что-то белое и вкусное под удивительным названием «сметана»…
«— Представляете, давали сметану, а моя дрянь по дороге добралась и выпила! — рассказывает мама.
Лера Сергеевна смотрит на меня поверх очков.
— Да, сметана ей не повредит, — говорит она. — А с их пайков — невелик убыток.
— Что вы! Я чуть под землю от стыда не провалилась… Нужно еще сказать спасибо, что так обошлось. Ничего не попишешь — если бы не эти очереди, я бы давно сдохла с голоду. Третий месяц — без денег, без карточек…»
Мать не может найти работу, она пробавляется тем, что стоит в очередях за чужими пайками, с того ей и дочери перепадают крохи, чтобы с голоду не помереть. А когда у матери-сердечницы силы на исходе, Светка в очереди стоит, но ее, малолетку, гонят, выталкивают у самого окошка. И все начинается сначала. И мать как заводная, будто в том Светкина вина, талдычит: «Дрянь, дрянь, дрянь!..»
Чудом каким-то матери удается закрепиться на прежней жилплощади — в доме работников газеты «Правда» на Беговой, 7, в их «квартиру со всеми удобствами» уже практически вселился ушлый человек — Анатолий Алексеевич, родственничек, затек «правдистского» барина. Змей, а не человек. Лампочка желтая. Корь…
«Я смотрю на лампочку и засыпаю».
И все слова у этой Светы, у израильской Светланы Шенбрунн — живые, обрастают светом, слезами, решением суда, болеют корью и болезнью Филатова, выбрасываются с балкона, находят проклятьям короткий путь, проклятья звучат вразрез всему, связанному с жизнью ребенка, как фамилия Штейнберг, как появление в романе бабушки, как возвращение после войны отца.
За восемь описанных лет первой части и четыре — второй
В романе, помимо Светы, три главных персонажа — мама, папа и бабушка. Три дорогих Светлане человека. Но Светлана Шенбрунн не щадит никого из них. Понимает: беспощадная правда — билет для бессмертия.
Сцены, в которых участвует бабушка Светы Елизавета Францевна, одни из лучших в романе. Чего только стоит сцена на коммунальной кухне, когда она в пенсне печет блины с шутками-прибаутками-приговорками; ни один блин у нее не выйдет толком, а те несколько, что получатся при активном участии сердобольной соседки, Елизавета Францевна не донесет, уронит на пороге, но тут же это падение блинов прокомментирует так, чтобы не особо обидно было ни ей, ни внучке. Не менее замечательны и сцены в трамвае, когда бабушка задирается со всеми, и в церкви, и когда Елизавета Францевна решает объявить войну свинской жизни и принимается драить паркетные полы мокрой тряпкой, задрав юбку таким образом, что в глаза бьют ослепительно белым кальсоны мужа, давно отошедшего в лучшие миры, к тому же, надетые задом наперед удобства ради. Бабушка чуть ли не единственное светло пятно в жизни ребенка: то она Свету тайно угостит бананом, купленным в Елисеевском, то принесет ей в больницу деревянного мишку, купленного на рынке за двадцать пять рублей. Почти выжившая из ума, к тому же еще и поддающая, она бесконечно любит Свету, а Света — ее.
Настолько же замечательно, насколько и безжалостно выписан Шенбрунн и отец, в меру талантливый писатель, добрый во всех отношениях человек, после возвращения с фронта решивший для себя жить очень осторожно и ежедневно заливающий эту свою осторожность водкой.
А матери, вечно злой, вечно раздраженной, вечно обиженной судьбой, той самой матери, которой, казалось бы, до всего есть дело, только не до Светы, — получается, посвящен весь роман, от первых слов до последних, и с кончиной матери обрывается и книга — целый кусок Светиной жизни. Нашей советской жизни, с которой одни до сих пор не могут расстаться, а другие — мифологизируют ее.
Запечатленная в романе Шенбрунн эпоха, напоминает фотографии из знаменитого фотоальбома Анри Картье-Брюссона «Решающий момент». Тут все смешивается: жалость и нищета, взаимовыручка и подлость, самопожертвование и доносительство, любовь по карточкам и хлеб по ним же, корысть и безумие, внушаемое партийными шаманами сверху… Но она, эта эпоха, есть тот самый решающий миг — миг, который уловил гениальный фотограф, и из которого соткана парча романа.
После прочтения книги «Розы и хризантемы» слова Светланы Шенбрунн из беседы с Татьяной Бек: «Классика спасала нас от одиночества, от невежества и прочих бед. Но современности не хватало. Мы продолжали жить
Обвальная тишина
Коли мы уж заострили свое внимание на первых словах романа, на его прытких «лошадях» как бы символизирующих ход времени, его течение, запуск в долгое путешествие маленького человечка, совсем недавно осознавшего себя частью этого мира — не очень доброго, не очень справедливого, но единственно посланного ребенку — не будет лишним и обратить внимание на слово последнее, поскольку и в нем тоже соли не меньше.
Первая книга «Роз и хризантем» заканчивается словом — «Тихо…», и здесь эта тишина, какая-то обвальная, символизирующая бездну, в которую летит, падает успевшая подрасти за первый том героиня эпопеи — Светлана узнает о смерти бабушки.
Первое появление бабушки в романе было связано с письмом, которое мать Светланы зачитывала соседке, и уход ее — тоже оказался связан с письмом.
Лето 1951-го года Светлана проводит в селе Алешино в пионерском лагере, который располагается в здании школы, бывшей барской усадьбе. О чем только не пишет туда мать Светлане: о тяжело пьющем отце, о раках, которые тот купил, и которыми отравилась соседка, основательно налегшая на них, а матери по чистой случайности порченый деликатес не достался… и вот в этой словесной чехарде, недостойной трехстраничной эпистолии, вдруг пробалтывается:
«Ты пишешь, что у вас жарко. Не знаю, я бы этого не сказала. Хотя я сейчас вообще почти не выхожу. Незачем как-то. Нет ни сил, ни настроения. 17-го числа умерла мама…»
Хоть Светлана и чувствовала всем нутром своим, что бабушка умирает, так и не подошла к ней при последней их встрече, так и не нашла в себе сил поцеловать ее, хотя мать велела настоятельно — не смогла принять то, что видела перед собою, то, что когда-то было ее бабушкой. И вот теперь с письмом в руке, за которое ей еще плясать пришлось по дурацкому обычаю, она осознала утрату:
«Умерла… мама?.. Бабушка?.. Бабушка… умерла?!
Пальцы у меня разжимаются… Что-то очень тяжелое подымается из живота и ударяет в грудь. В то место, где сердце».
Оpus magnum
Ни один писатель, ставя точку в романе, который по всем показателям тянет на его opus magnum, не задумывается всерьез о продолжении этого романа. «Там посмотрим», — говорит он себе, прекрасно понимая, насколько велики риски. Усталость от неизвестности. От растянувшегося на годы письма. Да и вообще, хочется чего-то другого, короткого — в противоположность длинному, легкого — серьезному. Писатели задумываются о продолжении той или иной своей вещи лишь после очевидного ее успеха, или когда не могут найти тему, равную по масштабности предыдущей вещи. Если они идут на это, чаще всего продолжение ждет неудача: как говорится, дважды в одну и ту же реку… Да и откуда вдохновение черпать, из какого колодца?..
Но у Светланы Шенбрунн, как мы помним, все не так, все — иначе. И писала она, бог знает, когда и одним махом, и пролежал роман, бог знает, сколько лет без движения. И отвергнут был, и по счастливой случайности опубликован, и даже в премиальной гонке успел поучаствовать.
Вторая книга «Роз и хризантем» написана так, словно продолжением не является, словно поделили когда-то один роман на первую и вторую части. Хотя понятно, что все это не так, что второй том — все-таки продолжение. А мощь его, объем — второй том больше первого — обязаны, в первую очередь, выработанному автором еще в далекой молодости алгоритму письма. Спасает Шенбрунн и линейность повествования. Именно она, эта линейность, позволяет начать вторую книжку «Роз и хризантем» с убийственной «тишины», на которой обрывается первая, — будто подхватывая прерванное дыхание девочки.
«Что это?»
Это просто девочке дают понюхать нашатыря, разрывающего ноздри. Она выгибается, крутит головой, но кто-то держит ее крепко.
«— Очнулась, — говорит кто-то.
— Наконец-то!
Я не хочу, не хочу!.. Зачем они заставили меня очнуться? Мне было хорошо! Зачем?!
Столпились вокруг меня…
Что такое было… Мамино письмо! Бабушка…
— Бабушка! Бабушка!!! Бабушка!.. — кричу я.
— Хорошо, хорошо, — говорит кто-то, — успокойся, не вопи…
Она умерла! Как они не понимают? Бабушка! Бабушка умерла! Я пытаюсь вскочить, вырваться. Умерла…»
С такого накала, с такой высокой эмоциональной ноты начинается продолжение «Роз и хризантем». Шенбрунн не страшно. Единственно, чего она боится, — оказаться нечестной. Нечестной по отношению к читателю — он ведь свой, а другого ей и не надо. Нечестной по отношению к прожитой жизни. Она ведь ее, а с другой — что возьмешь, только шерсти клок? Да и не в каждом историческом документе отыщется то, что подкидывает тебе жизнь. Вот, к примеру, где, в каком документе можно отыскать ссылку на то, что советские моряки насиловали испанских детей, которых спасал Советский Союз, увозя их от фашиста Франко морским путем в СССР. «Ложь! — вскрикнет отечественный историк, — не может такого быть!»
Мы чувствуем — может! Автор саги признание пионервожатой Кармелы через всю жизнь пронес. На нем штамп — «хранить вечно». Истории многих государств да сих пор скрывают «ужасные вещи», покрывают преступников, которых давно нет в живых, делают из них легенду.
Испанские дети плывут на советском судне. Их кишки от голода разрывает боль.
«— А матросы время от времени заглядывали в каюту, показывали шоколадку и старались выманить какую-нибудь девочку. Но мы не выходили, мы уже знали, что нельзя выходить, потому что если кто-нибудь выйдет, то изнасилуют и выбросят за борт, это несколько раз случалось, что девочка выйдет и больше уже не возвращается».
(…)
«— Но на каком языке они говорили, эти матросы?
— Не знаю…
— Как это ты ничего не знаешь? Как это может быть?
— Может, по-русски… А может, по-английски…
Наверно, наверно, по-английски. Конечно, по-английски! Не может быть, чтобы наши русские матросы, наши советские матросы! — делали такие ужасные вещи…»
История, отосланная в вечность Светланой Шенбрунн, настолько же правдива, настолько важна для всех нас, мечтающих о новой человечной реальности. Как история с хлебом, который отдает бесплатно Светиному отцу продавщица — просто, чтобы хлеб не достался немцам, которые вот-вот войдут в Москву, как истории о съеденных арбузных корках, о детском суициде, пещерном антисемитизме, проповедуемым советскими властями, о массовом доносительстве, о Девятнадцатом съезде Коммунистической партии Советского Союза, приплоде свиноматок в учебнике по арифметике, за которым пристально следит гениальный Иосиф Виссарионович Сталин…
Что увезет с собой в Испанию Кармела, а Светлана в Израиль? С чем останутся они в итоге? С правдой один на один? Той самой, что ни одна газета не решится опубликовать, тем паче — «Правда»?
В романе почти на две тысячи страниц все несчастья взрослых уравнены с несчастьем детей, одного ребенка. Это несчастье девочки, от лица которой ведется повествование, обеспечивает роману тяжелое, но ровное течение. Его течение, собственно говоря, и есть — сюжет. И текут «Розы и хризантемы», точно тяжелая рембрандтовская парча с ее рисунком и благородными складками. Ну как тут не вспомнить набоковское — «not text, but texture» («не текст, но текстура») из «Pale Fire».
Критики единогласно причисляют этот роман к мемуарным. Это вряд ли. Вот так, без прорех, без прогалов, прожитая жизнь на бумагу не переносится. Так что, сколько бы автор ни уверял нас, что все, ею написанное, на восемьдесят пять процентов — чистая правда, что в свое время она даже публиковать роман не решалась, потому что многие его персонажи были еще живы, мы-то все равно знаем: каким бы мемуарным роман не казался, автор его только отталкивается от своей жизни, только пользуется ее «сюжетом», движением для игры в «автобиографический» роман. Конечно же, соблюдая при этом все ее правила.
От лета 1943-го года до лета 1951-го года, от осени 1951-го года до последнего дня Светиной матери, дня — «и это — вся жизнь?!» Слова, которые, умирая, готовы сказать все. И вопрос, и восклицательный знак сливаются здесь в одно — еще не ставшее словом, временем и Вечностью. О любви, времени и Вечности лучше всего умеют говорить цветы. На их языке и написана сага Светланы Шенбрунн. Сага для ВСЕХ.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
