Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Эту рецензию, наверное, лучше начать с московского отеля «Балчуг», где несколько лет назад по заданию «Лабиринта» и издательства «Текст» случилась моя встреча с одним из мэтров современной израильской литературы Меиром Шалевом.
Меня попросили поговорить с ним о его на тот момент последней книге в России — «Мой дикий сад». Начиналось все как нельзя лучше. Под разговор нам выделили небольшую гостиную в отеле, с длинным массивным столом и имперским видом на Кремль; мэтр был пунктуален, на редкость благодушен и фотогеничен; переводчица с иврита — белокура, синематически изящна и обаятельна и, что немаловажно, отнюдь не новичок в своей профессии. И все шло замечательно, просто «пятизвездочно», пока я, сам того не ведая, не допустил две оглушительные оплошности: не вошел в «дикий сад» Шалева, держа в уме «Сад расходящихся тропок» Борхеса, и вдобавок сравнил «Эсава» со знаменитым романом Маркеса «Сто лет одиночества» — солью Испанской Америки. Не могу сказать, что я сразу заметил эффект, произведенный этими сравнениями, но писательский энтузиазм моего визави несколько улетучился.
Спустя некоторое время, в беседе с одним известным израильским критиком, историком литературы и блестящим переводчиком, я рассказал о встрече с Шалевом. «Что вы наделали! — задребезжал в моем смартфоне его русский голос с певучими ивритскими петлями двенадцати колен. — О столетнем одиночестве Шалева у нас в Израиле говорено сто раз, для него это — как мулета…». «Да я просто хотел понять, — попробовал объясниться я, — что нового открыл читателю «Эсав» после Маркеса. Но мой собеседник лишь философски усмехнулся с холмов Гило Восточного Иерусалима.
Тогда я думал, что уже не вернусь к творчеству Шалева, но сейчас рад, что этого не случилось, и мое «никогда» обернулось новым прочтением старого романа.
Время не тронуло его. «Эсав» все так же хорош, по-прежнему актуален и увлекателен. Эстетические и нравственные суждения автора стали будто еще ближе к нам, но и чувство, что «Эсав» идет в кильватере «Ста лет одиночества», никуда не подевалось. Само по себе это ни плохо и ни хорошо, и вовсе не свидетельствует о вторичности произведения, скорее — напоминает нам о матричности нашего существовании. Как ни крути, а все равно выйдешь или на апулеевского осла, или на шекспировского Гамлета, а, может, и на библейских Иакова и Исава (по Шалеву Якова и Эсава).
«Эсав» — второй по счету роман израильского классика, он был написан в 1991 году и по праву считается вершиной творчества Шалева. Его эпическое дыхание объясняет читателю, что Вечность — это совсем не страшно, надо только перезарядить календарь, поставить парус по ветру и взять себе за правило почаще улыбаться.
Библейская история о братьях Исаве и Иакове гласит, что уже в материнской утробе они не очень ладили между собой. Мать их Ривка (Ревекка) даже к пророкам из-за этого пошла, и те сказали ей, что из живота ее два племени разойдутся, и еще сказали, что старший послужит младшему. Первым на свет появился Исав, а вторым Иаков, который держал за пятку своего брата, словно пытаясь вернуть его в лоно матери.
Исав, любимец их отца Исаака, стал искусным звероловом, а Иаков, любимец Ревекки — пастухом, живущим в шатрах. Мудрецы уверяют нас, что Иаков — «полный праведник», а Исав — законченный злодей. Но не все так просто, за чечевичную похлебку «праведник» Иаков купил у Исава его первородство, а затем обманным путем получил благословение отца, по наущению матери подменив дичь, за которой Исаак отправил Эсава, двумя козлятами из стада. Иаков не хотел обманывать отца, но сделал все, как велела ему мать. Вернулся с полей Эсав, и, узнав обо всем, издал вопль горестный. С тех пор старший брат возненавидел младшего. Иаков был вынужден бежать к брату матери Лавану, жившему в Месопотамии. А Исав, как уверят нас Галаха, навсегда передал свою ненависть потомкам. Так и возникли два племени человеческих.
Вся эта ветхозаветная история с первородством оставляет много зазоров, ими-то и пользуется Меир Шалев, смещая акценты, усложняя психологические портреты героев, подобно Иакову, балансируя между правдой и обманом, и, естественно, позволяя себе не придерживаться в точности библейского сюжета. Так история Якова и Эсава множится, уходит в Вечность, и ни языки, ни океаны этому не помеха. Так было и будет еще не раз.
Главное в эпосе — заявка на размах, если по Маркесу — на вечный дождь, который никогда не кончается. Меир Шалев это знает и начинает как нельзя лучше — из самого далека, с вымышленного рассказа о людях, которых не было, с еще одной семейной истории. Подобно бокаччевскому «Декамерону», он нанизывает на нить новеллу за новеллой, запараллеливая сюжеты, придавая повествованию объемность и вековечность.
В неком царстве, в неком государстве, хочешь страну ту Вильгельмией назови, происходит случай на охоте, естественно, трагический. Некий «грубый волопас», забредший в княжеские угодья в «надежде разжиться фазаном», случайно убивает княжича, одного из братьев-близнецов, того, кто шатрам и Торе предпочитает охоту.
«С того дня мертвый отрок стал повелевать живыми родителями».
Мать-княгиня не может оправиться от скорби, князь-отец запечатывает двери охотничьего павильона и окунается в спасительное коллекционирование крылатых фраз. Князь Антон, брат-близнец покойного Вильгельма, тщетно пытается спасти мать, но княгиня все больше и больше уходит в себя. Она просыпается в полночь, идет в дворцовую пекарню, и со всхлипами и рыданиями уминает свежевыпеченные булки.
Проходят годы. Князь с княгиней каждый по-своему укрываются за стенами скорби, а молодой князь Антон превращается в избалованного юнца, «большого знатока чувственных удовольствий». Вскоре сладострастник обручается с австрийской принцессой Рудольфиной, «коровистой блондинкой», и не на шутку увлекается путеводителями Клеменса и Мелвила. Это увлечение приводит его в Иерусалим — вот мы и в Земле Обетованной.
Несколько встроенных в роман новелл о похождениях князя Антона в Иерусалиме, и прямо в духе «Декамерона» мы срываемся на другой виток повествования (мы же знаем, эпос — явление столь же магическое, сколь и космическое). И там, уже в году 1927-ом встречаем вдруг у Яффских ворот непочтительно вырвавшуюся легкую коляску, с «двумя бесшумными, хорошо смазанными колесами и могучей красивой женщиной, запряженной меж полированных оглобель». Рядом с нею — дети-близнецы и еще странного вида человек.
«Двое ее маленьких сыновей, один рыжий и рослый, как мать, другой — темноволосый и хрупкий, сидели на кучерском месте, играя поводьями в четыре руки. Оба они отличались тем распахнутым взглядом, что свойствен близоруким людям, и, не смотря на их внешнее различие, видно было, что они — близнецы.
Внутри коляски, связанный веревками, с заткнутым ртом, лежал их отец, ученик пекаря Авраам Леви, и бессильно исходил болью и злостью.
Это место, начало второй главы, и есть начало главной семейной саги, истории трех поколений пекарей, охватывающей события от конца Первой мировой войны и Британского мандата в Палестине до почти наших дней — середины семидесятых годов, происходящие в Израиле и США. В центре всей саги — история о двух братьях-близнецах, напоминающая библейскую притчу об Иакове и Исаве, главный мотив которой — борьба за первородство. Ей вторят истории их матери Сары и отца Авраама.
«По совету доктора Коркиди Сара вновь забеременела, на этот раз в ее чреве стали толкаться близнецы. А произведя нас с Яковом на свет, она приобрела себе несколько бурдюков и тазов и открыла в нашем доме маленькую сыроварню. Молоко она покупала у пастухов из Лифты и Абу-Гоша, а специализировались в основном на свежем йогурте, сыре «рикотта» и кефире. Запах кипящего в котле молока привлекал покупателей, кошек, а также озлобленных конкурентов и первозданным кисловатым пластом осел на дне моей памяти».
Воспоминания главного героя, одного из близнецов — Эсава, убежденного, что «в итоге длинной цепи причин и следствий крик чайки возле мыса Доброй Надежды способен потопить корабль в проливе Ла-Манш», являются ядром книги. Собственно говоря, эта книга и есть Воспоминание, особого рода воспоминание, являющееся актом Познания. Десятилетиями в пекарне Авраама, а затем Иакова течет старая новая жизнь, месят тесто как глину, из которой мы все вышли на свет.
«Пекарня, которая когда-то была построена на отшибе, сегодня оказалась в центре квартала вилл и выглядит как уродливая бородавка на блестящей новой коже поселка. Яков уже годы назад писал мне, что до него стали доноситься „жалобы богачей“ — на вой горелки и стук приводного ремня тестомешалки, нарушающие их покой, на крики рабочих, на „эстетический аспект“ и даже на слишком хороший запах хлеба, который врывается в их дома, напоминая им об их слабостях и не давая им спать».
Эсав вспоминает все, что видел, что пережил и с чем готов поделиться с читателем. Эта жертва Эсава. Она будто оправдывает главное: его побег из дома, в котором отец, мать, брат, жена брата изо дня в день пекут хлеб по тысячелетнему рецепту. Но Эсав не единственный рассказчик, есть еще один, тот, кто парит над всем и может заглянуть куда угодно — например, туда, куда Эсаву путь заказан, в спальню брата Якова, а потом обо всем ему доложить:
«Однажды Яков преисполнился злости и смелости, разделся и лег в постель рядом с женой. Он прижал свой живот к ее спине, просунул левую руку под ее шею, а правую положил на ее бедро. В прежние годы он, бывало, именно так обнимал ее, целовал ее плечи и дышал в них, так что его дыхание ласкало ей затылок, и Лея — так звали его жену — улыбалась про себя, начинала ворковать, прижимать к нему свою попку и, в усладу ему, выписывать ягодицами страстные восьмерки. Родником и бурей было в те годы ее тело, и внутри оно было выстлано любовью».
Любовь — она тоже как хлеб, из нее тоже ткется жизнь. В этой книге эротика и любовь всходят подобно квашне, из-за любви теряют первородство, режут палец. Любовь, обещающая впереди одни потери, в итоге спасает семью от забвения, а мир — от распада веков.
Преимущество эпоса в том, что разные истории существуют в нем одновременно, и начать их можно с любого места. Главное не забыть произнести заклинание: «Тьфу, хамса-мезуза!» Можно вернуться к повозке, которая выезжает из Яффских ворот двенадцатого июля 1927 года, запряженная сильной женщиной славянской наружности, сводящей с ума невысоких худеньких евреев страдальческого вида. А можно начать и раньше, с того момента, как Авраам, отец братьев-близнецов впервые увидел Сару, ну и, конечно, ее гусей, как же без них. А можно — с дедушки, отца Сары, гера Михаэля Назарова, богатого православного крестьянина из-под Астрахани, который когда-то пришел в Святую землю во главе четырехсот пятидесяти паломников — они тащили с собой гигантский колокол для иерусалимской церкви Марии Магдалины. Но первый крутой поворот, первая романная петля всегда будет первой. В романе «Эсав» это то самое место, когда учитель арифметики, возвращая контрольные работы, передает братьям письмо к родителям, в котором уведомляет их о близорукости мальчиков: «переписывают с доски по своему усмотрению». Сара рассказывает об этом отцу мальчиков, и Авраам произносит фразу, которую читатель должен отметить про себя сразу, так как она задает направление всему роману:
«— Пойди туда и скажи им, — говорит отец, — что пекарю не нужно видеть дальше конца его лопаты».
Всю ночь родители пререкались, в итоге купили детям одни очки на двоих, чтобы они носили их по очереди. Из-за очков у мальчишек и начнется война. В конце концов с очками останется Яков — с очками и с Леей, возлюбленной обоих братьев. А Эсав уедет в Америку и вернется домой только перед самой смертью отца. Когда Лею уже сломает горе потери возлюбленного сына, и она спрячется от жизни в комнате Биньямина, ее погибшего мальчика.
«В самом конце коридора, за последней дверью, в комнате, что была комнатой Биньямина, в кровати, что была его кроватью, лежит спящая Лея. Время от времени я прохожу мимо этой закрытой двери и тогда невольно понижаю голос и ступаю тихо и осторожно, как говорят и ступают, проходя возле колыбели младенца и памятника погибшему. Но нет такой силы, которая могла бы потревожить Лею в преисподней ее беспробудной дремоты, и комната, как нехотя объясняет Яков, закрыты лишь потому, что ее сон мешает спокойствию бодрствующих».
Эсав дано писать о времени и человеке, Якову — нет, он только пекарь. Но зато именно благодаря ему, Якову, книга кончается словами:
«Дождь уже кончился, небо прояснилось, и волшебный запах хлеба доносился из пекарни брата моего Якова».
Находясь в лабиринте меир-шалевовских «временных переходов», легко запутаться: только войдешь в него — и время будто расходится кругами: есть то, в котором протекает романная история, движение от начала к концу, зависящее не только от сюжета, но и от восприятия читателя, есть объективно существующее время самого автора, в котором он живет и творит, — и все они пересекаются в общем потоке, из которого мы выходим, только дочитав книгу до конца, со смутным ощущением, что нас привили от будущих Помпей, Хиросим и пандемий.
Проза Шалева на редкость кинематографична, но не той зримой кинематографичностью Флобера и Толстого, от которой у иных кинорежиссеров опускаются руки, а с необходимыми драматургическими зазорами, сюжетными «пропусками», воздушными ямами, где есть чем поживиться служителям Мельпомены.
Удивительно, что произведения Шалева, к которым кинематографисты прицеливались давно, экранизировали всего раз и совсем недавно. И сделал это российский кинорежиссер Павел Лунгин. Премьера его англоязычного художественного фильма «Эсав», снятого по мотивам одноименного романа Меира Шалева, состоялась 1 декабря 2020 года.
Лунгин, как в таких случаях говорят, «отбросил все лишнее», то есть больше половины романа, все отводы, побасенки, все вставные истории а-ля новеллины эпохи Возрождения, оставив лишь прямую сюжетную линию главной семейной саги. Но, думается, Меир Шалев (кстати, он один из авторов сценария экранизации) может быть доволен — фильм удался. Лунгин смог передать то, что кинематографу удается передать за редким исключением — художественное слово. Конечно, в этом ему помог блестящий актерский состав: Лиор Ашкенази, сыгравший Эсава; Харви Кейтель — Авраам, на старости лет путающий шкаф с сортиром, но зато хорошо помнящий, кто из близнецов Иаков, а кто Эсав; звезда «Неортодокса» и «Штиселя» Шира Хаас — Лия; Юлия Пересильд — Сара; Марк Аванир, известный русским киноманам по совершенно блистательной ленте «Последний квартет» и др.
И все же, как это часто бывает даже с очень хорошими фильмами, книги, по которым они сняты, все равно оказываются лучше.
Чем же все-таки так пробивает нас «Эсав» Меира Шалева? Роман текуч, как бывают текучи только Большие романы, захватывает временными отводами, в которых, не считаясь с годами, исчезает читатель (русский, по крайней мере, — точно), отвлекает вставными новеллами, балует тончайшей интертекстуальной игрой и растворенной в тексте улыбкой библейской мудрости, и, если вдруг всего этого читателю становится мало, в самом конце книги его награждают еще и светлым чувством грусти, без которой не обходится ни один акт познания, ни одно откровение.
Пространство романа Меира Шалева оказывается местом, согретым нашим дыханием, нашим теплом, как если бы мы уже посещали его в прошлой жизни, грустили, смеялись, вили свои многоэтажные человеческие гнезда и пели подобно птицам, вдохновленным запахом испеченного хлеба и новизною старых крыш нашего земного Рая.
Петр Криксунов: «Греметь ключами языка» Шалеев умеет
Афанасий Мамедов Петр, хотел бы начать нашу беседу с другого израильского писателя, Давида Шахара, зная ваше трепетное отношение к его творчеству. Случайно обнаружил в интернете, что незадолго до смерти Давид Шахар просил Меира Шалева выступить с надгробной речью. Скажите, можно ли считать Шалева преемником Шахара (не только в связи с этой историей)?
Петр Криксунов По правде сказать, ничего не слышал об этой истории. Не могу даже ответить, было ли это знаком преемственности, передачи пальмы первенства или еще чем-то в этом роде. Но вы, наверное, знаете, что тексты Давида Шахара — лучшее, что есть у нас в израильской литературе?
АМ Я только знаю, что перевести его на какой-то язык невозможно: он как Джойс или Пруст, потери неизбежны.
ПК И еще какие!.. Вернемся все же к вашему вопросу. Думаю, не стоит придавать серьезное литературное значение этой истории, в конце концов, это мог быть бытовой момент в жизни двух писателей, двух очень больших писателей. Но, с другой стороны, если мы рассматриваем этот момент, как некую передачу, то, вероятнее всего, Давид Шахар возлагал надежды на Меира Шалева как на выдающегося стилиста. У него очень глубоко укорененный в первоисточники иврит, никто из современных Шалеву писателей не владел и не владеет ивритом так блестяще.
АМ А как же сам Шахар?..
ПК Да, конечно, Шахар тоже был блестящим стилистом. Знаете, это как сравнивать Бунина с Набоковым: оба стилисты, но очень-очень разные. Шахар естественен, и все у него получается как бы само собой. Никакой зажатости. Он ведь с первых сознательных лет воспитывался в хедере в Старом городе, там-то и познавал глубины иврита, и только позже, уже в средних классах, Шахар сбежал из религиозной школы в светскую. А Меир Шалев сначала вообще жил в мошаве…
АМ …Это же что-то похожее на село?..
ПК Не будем сейчас подыскивать эквивалент, но что-то близкое к этому. Важно, что в религиозных школах Шалев никогда не учился, он 1948 года рождения.
АМ Ровесник государства Израиль!..
ПК Да, ему столько же лет, сколько Израилю. Любовь к Танаху (еврейской Библии) появилась у него с ранних школьных. У Шалева был потрясающий учитель, который развил его интерес к Танаху. Но, согласитесь, одной любви, одного интереса мало, надо еще перекинуть мост между современным ивритом и древними текстами, а сделать это ох как непросто. Надо понять, как совместить живой язык со старыми временами, и еще — с XIX веком, который существует в истории литературы, но не на иврите. Вы, наверное, знаете, что когда в XIX веке так называемые маскилим, последователи движения Хаскалы (еврейского Просвещения), начали переводить светскую литературу на иврит, это были по сути первые подобные опыты. Светской литературы на иврите тогда еще не было. Этот новый старый язык должен был очень многое покрыть на интуитивном уровне, поскольку многих современных слов на иврите просто не существовало.
АМ А Меир Шалев пишет так, будто никаких сложностей у иврита не было, и светская литература на этом языке имеет свои давние традиции?
ПК Именно. Но я еще раз повторюсь — если Давид Шахар выбрал его, то сделал это, скорее всего, потому, что считал язык Шалева безупречным, а его возможности как писателя-стилиста — фантастическими. И это, пожалуй, чисто израильская черта, специфика израильской литературы — особо отмечать владение языком. В русской литературе давно уже не принято хвалить писателя за его «прекрасный русский язык».
АМ У нас в таких случаях бытует поговорка: «Если писателя не за что хвалить, его хвалят за язык».
ПК Вот видите, а в Израиле это до сих пор важно. У нас ведь очень молодой и одновременно очень древний язык, обогащающийся с огромной скоростью и, скажу без преувеличения, прямо на глазах.
АМ Знаете, Петр, когда я брал интервью у Шалева, он об этом тоже говорил. Даже рассказал одну байку, случившуюся с ним. Заядлый мотоциклист с молодости, Шалев как-то, проезжая, заметил на обочине мотоциклиста, ремонтирующего своего двухколесного коня. По неписаному международному правилу, Шалев остановился и спросил его, нужна ли помощь, на что тот ответил: «Именно твоя-то помощь мне и нужна». И достал из своей дорожной сумки книгу «Эсав», открыл на какой-то странице, ткнул пальцем: «Скажи, что это за слово написано, я никак не пойму?». Оказалось, что слово было греческим, пришедшим в иврит две тысячи лет назад.
ПК Что ж, вполне израильская история. Сегодня именно он — Меир Шалев — поднимает наш уходящий вглубь веков язык до уровня большой, современной, почти европейской литературы, а это мне всегда казалось почти невыполнимой задачей.
АМ И для автора, и для переводчика?
ПК Да, конечно.
АМ Петр, коли мы с вами заговорили о переводах Шалева, хотел бы задать вам вопрос, как переводчику. Бытует мнение, что русского Меира Шалева создали переводчики Рафаил Нудельман и Алла Фурман, как, к примеру, русского Хемингуэя явили советскому читателю Иван Кашкин и его школа. Я знаю, что вы приятельствовали с Нудельманом, и в какие-то моменты, переводя Шалева, он даже спрашивал у вас совета. Насколько справедливо говорить, что того или иного писателя «сделали» переводчики и в какой мере любовь российского читателя к Меиру Шалеву связана с этим блистательным переводческим дуэтом?
ПК Я думаю, несомненно связана. Мне кажется, что пятьдесят процентов всей русской славы Меира Шалева, если не больше, принадлежат переводчикам Рафаилу Нудельману и Алле Фурман, остальные пятьдесят, по праву, автору.
АМ Могли бы вы привести какой-нибудь пример?
ПК Я сейчас уже не смогу отыскать фразы на иврите и русском, которые они присылали мне по электронной почте, чтобы проиллюстрировать, как Нудельман и Фурман добивались точности и глубины, пластики и объемности в текстах Меира Шалева. Иногда я даже противопоставлял их русские фразы оригиналу. Понимаете, у Рафа Нудельмана в переводе получался тот самый блестящий текст, который в оригинале бывает только у великих писателей.
АМ Знаете, Дина Рубина, вспоминая этот переводческий дуэт в одном из своих эссе, говорила ровно тоже самое, что и вы. Простите, Петр, а вы читали «Эсава» в подлиннике?
ПК Да, конечно. О русском звучании романа в целом я мог только догадываться по тем кускам, что Рафа зачитывал мне или присылал почтой. Еще раз повторюсь, была проделана невероятная переводческая работа. Впрочем, я хорошо знал Рафины возможности, знал, как много он может сделать, еще с тех времен, когда он переводил Станислава Лема. Нудельман ведь был среди отцов-основателей легендарной Библиотеки современной фантастики, без которой, по-моему, немыслимы 1960−1970-е годы в жизни советской интеллигенции.
АМ И все-таки у Шалева, давайте отдадим ему должное, большая аудитория по всему миру, в том числе и в Израиле, где его читают на иврите. В то время, когда уходил Шахар, светлая ему память, Шалев уже был большим писателем?
ПК Конечно, он уже был хорошо известен, вообще слава пришла к Шалеву сразу же после «Русского романа», и еще больше после «Эсава», который был написан в 1991 году.
АМ И Алла Фурман, и Рафаил Нудельман при том, что считали Шалева гением, выделяли далеко не все его романы. А на ваш взгляд, какие книги Меира Шалева можно отнести к главным?
ПК Тут я, пожалуй, соглашусь с Википедией, это три романа — «Русский роман», «Эсав» и «Голубь и мальчик».
АМ Известно, что Шалев участвовал в Шестидневной войне, был ранен, наверное, это тоже отложило свой отпечаток на его прозу?
ПК Да, война, участие в боевых действиях — важная часть его биографии. Шалев служил в бригаде «Голани», это отборные войска, был ранен на Иорданском фронте. Знаете, в «Эсаве» есть герой, очень похожий на самого автора. Правда, он далеко не главный персонаж.
АМ Погодите, пропустил… Кто же он?
ПК Хромой парень в очках — товарищ Биньямина, погибшего в бою сына Якова и Леи. Хромоножка служил с Биньямином в одной бригаде, и он знает, как погиб Беньямин.
АМ Это тот, кто дружит с Роми, сестрой Биньямина и племянницей Эсава? В нее немного влюблен Эсав, потому что в ней есть что-то от Леи. Знаете, если бы вы мне не сказали, я бы сам этого не заметил.
ПК Возможно это потому, что с персонажами в этом романе не все и не всегда ясно: иногда они словно наезжают друг на друга. Мне кажется, что их слишком много, даже по меркам такого эпического романа.
АМ Говорят, что перед тем, как написать задуманное произведение, Меир Шалев всегда заранее тщательнейшим образом изучает специфику описываемых им профессий, занятий, ремесел, что в этом вопросе он прямо как Артур Хейли с его «Аэропортом» и «Отелем». Вам что-то известно об этом?
ПК Мне известно только, что Хейли познавал специфику работы аэропортов и отелей, так сказать, изнутри. Шалев же действует иначе — глядя со стороны, то есть чисто умозрительно! Не физически, не тактильно. Вот что он ответил на вопрос журналиста об этом, перевожу буквально с иврита: «И описания выпечки хлеба в „Эсаве“, и работы каменотеса в „Доме в пустыне“ основаны на моих встречах с профессионалами в этих областях деятельности, а также на моем странном строгом предпочтении не делать своими руками того, что делают они, а только лишь наблюдать за ними и записывать. Никогда я не поднимал голубей, не обтесывал камни, не испек ни одной буханки хлеба, не покупал и не продавал коров на мясо…». Ну, и так далее в том же духе.
АМ Кто знает, может, он и прав: зачем писателю идти в служащие отеля. Наше интервью мы начали с достаточно условной пары — Шахар и Шалев. Давайте попробуем заменить одного из участников. Можно сказать, что Амос Оз и Меир Шалев — еще одна такая пара, без которой разговор о современной израильской литературе просто не мыслим?
ПК Если так, то давайте не пару возьмем, а тройку — Амос Оз, Меир Шалев, Давид Гроссман. Писатели трех поколений. Их объединяет еще одна очень важная вещь — все они писатели ярко левой окраски. Но не знаю, интересна ли вам политическая составляющая их писательской карьеры?
АМ Если честно — не очень. А что, в Израиле, чтобы человек попал в мейнстрим, он непременно должен быть левых убеждений?
ПК У нас в таких случаях говорят: придумайте подпись к фотографии сами. Вот что касается Шахара, на мой взгляд, писателя очень недооцененного, он придерживался других взглядов. И к нему постоянно относились с подозрением, поскольку он принадлежал к старому ишуву (проповедовал взгляды старого еврейского населения Израиля). Ну, а если говорить начистоту, он просто не был политически ориентированным писателем. Слыл человеком достаточно замкнутым, давал мало интервью и все такое. Тогда как наша троица всегда была на виду и постоянно декларировала свою принадлежность к левому крылу.
АМ Что ж, возьму на заметку. А как вам кажется, что общего между романом Меира Шалева «Эсав», «Самсоном» Владимира (Зеэва) Жаботинского и «Иудейской войной» Лиона Фейхтвангера?
ПК Знаете, я бы тут «Иудейскую войну» оставил в стороне. Начнем с того, что я вообще не уверен, что Фейхтвангер бывал на территории современного Израиля.
АМ По-моему, нет.
ПК Что касается Жаботинского, то тут — да, вы правы, эти два романа можно сопоставить. Жаботинский начинал работать над «Самсоном» здесь, на земле Израиля, в 1919 году, еще до того, как оказался в тюрьме и как англичане выгнали его отсюда и запретили возвращаться. У этих двух романов общее библейское начало.
АМ А кстати, как вы относитесь к так называемым «библейским романам»?
ПК Мне кажется, сегодня они выглядят анахронизмом. Понимаете, библейская основа, если она присутствует, совсем необязательно должна быть заметна и очевидна. Вот, к примеру, небезызвестный вам джойсовский «Улисс» тоже ведь скроен по тем же лекалам, по тому же методу, только у Джойса в качестве романной подкладки выступает греческая мифологическая, но напрямую Джойс нам ничего об этом не говорит.
АМ Это как в джазе, когда за основу берется некая тема, и всякий раз разрабатывается музыкантами по-новому.
ПК Идеальный пример. И тогда уходит необходимость соблюдать во всем строгий канон. Художник освобождается, он может варьировать тему как угодно. Примеров тому в литературе много, если с ходу без заминки — «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, но только Михаил Афанасиевич за основу взял новозаветную историю.
АМ Вы ведь переводили «Мастера и Маргариту», на иврит, кстати говоря. Писатели берутся за такие романы, потому что канонические тексты устарели?
ПК Не знаю, может быть потому, что устарел их язык, а читать, не все понимая, занятие утомительное и скучное для большинства людей. А может быть они чрезмерно скупы, и их скупость в определенные моменты разгоняет воображение творческих людей. Ну что такое для современного человека прочесть четыре евангелия, в которых постоянно повторяется одно и то же, и никто даже не задается вопросом, что же на самом деле там произошло! Разве это не повод для того же Булгакова по-своему обратиться к этой теме? И он берется за роман, опираясь на книги трех серьезных исследователей евангелий — Эрнеста Ренана, Фредерика Фаррара и Давида Штрауса.
АМ Булгаков, как известно, неплохо разбирался и в апокрифических евангелиях.
ПК А скажите, вам не показалось странным, что и Булгаков, и Шалев начинают свои романы с клоунады? Один на Патриарших прудах, другой — со вставной австро-венгерской новеллы.
АМ Вы имеете в виду «Князя Антона и служанку Зогу»?
ПК Конечно. Только она как бы австро-венгерская, на самом же деле — вполне себе общеевропейская, по крайней мере, с точки зрения израильского сабра, человека, который в Израиле родился и вырос.
АМ Зачем Шалеву понадобилось начинать со вставной новеллы, почему не прямо с отлитого в Одессе колокола или повозки, которая выезжает из Яффских ворот?
ПК Мне кажется, Шалев этот прием одолжил у Булгакова. У него в «Мастере и Маргарите» тоже много вставных новелл, как я уже сказал. Помните бал у сатаны?.. Как вываливались из камина один прах, другой, а после одевались в платья и дальше о них шел рассказ… Знаете, критики подметили одну интересную вещь — в этой австро-венгерской новелле есть сюжетные элементы, которые в романе Шалева будут развиваться зеркально.
АМ А мне кажется, что таким началом Шалев как бы предупреждает, что строго придерживаться канона не входит в его планы.
ПК Может быть. Ровно тоже самое делает и Жаботинский в своем «Самсоне Назорее», только уведомляет об этом сразу, уже в предисловии. И тут, несомненно, есть резон. К тому же, история Эсава и Иакова — это история одного из величайших подлогов.
АМ Вы имеете в виду чечевичную похлебку или благословение отца?
ПК Я имею в виду всю историю в целом.
АМ А как вам кажется, насколько близок русскому сознанию уходящий корнями в библейский эпос израильский писатель Меир Шалев? Или и тут тоже хорошо потрудились Нудельман и Фурман?
ПК Безусловно, переводчики книги стали настоящими проводниками в библейские миры Шалева для русского читателя. Это один из важнейших факторов. Кроме того, книга начинается с вполне европейского сюжета. Я имею ввиду вступительную новеллу об оригинальном аристократе-самодуре и его интересных причудах. Мне, к слову, кажется, что для русского читателя издавна привлекателен жанр динамичной и веселой новеллы в духе Возрождения, даже чуть раньше — от Боккаччо и Боярдо, и дальше через комедии Шекспира к великолепному Лесажу с его «Хромым бесом», и еще дальше к «Рукописи, найденной в Сарагосе» Потоцкого, с их трикстерами, авантюрными ситуациями, всевозможными неприличностями и невероятными приключениями. Эту атмосферу унаследовал Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» и, возможно, потому Меир Шалев утверждает, что он учился у Булгакова. Но у нас в Израиле восхитительное творение графа Потоцкого никогда не переводилось, на иврите не было своего Пушкина, и некому было, по-настоящему впечатлившись от подобной литературы, написать по ее следам что-то вроде пушкинского «Альфонс садится на коня»…
АМ О, да! Когда я беседовал с Шалевом, он отрицал свою связь с латиноамериканским магическим реализмом, но зато утверждал, что в этом вопросе на него повлияли скорее Николай Гоголь и Михаил Булгаков. А в другом своем интервью Шалев вообще признавался, что его литературными фаворитами являются Гоголь, Булгаков и Набоков. Скажите, в «Эсаве», да и вообще во всем урожайном творчестве Шалева, вы усматриваете русскую традицию, русскую сердцевину? Или тут скорее, если не латиноамериканская начинка, то штатовская — Твен, Мелвил, Фолкнер?
ПК Даже его семейство русских прозелитов в «Эсаве» мне совершенно не кажется русским.
АМ Не похожи на русских?
ПК Нет, скорее немцы какие-то, ну, или югославы…
АМ Бабы тащат колокол, а мужчины поют…
ПК Этот образ лошадиной дамы, которая везет тележку и в ней своего маленького мужа… Он очень яркий, не спорю, но к России-то какое отношение имеет?
АМ Я, пожалуй, соглашусь с вами, но тут, на мой взгляд, есть одно «но»: Шалев в романе использует сдвиги, в частности сдвиг по конкретным персонажам, по всему роману в целом, этого нельзя отрицать. Скажу больше — может быть, этот сдвиг, завязанный на библейских историях и их бесчисленных трактовках, и придает роману ту самую эпичность, за которой Шалев охотится, подобно Эсаву, от первой до последней страницы.
ПК Возможно, это больше ощущается в русском переводе, которого я, еще раз повторюсь, не читал. Но я читал «Русский роман» и, сказать по правде, там тоже довольно мало русского заметил.
АМ Наша постсоветская литература оказалась на удивление провинциальной и закрытой. А когда начала выходить из тени мировых литератур израильская, и какое участие в этом процессе принимал Меир Шалев?
ПК Почему-то израильская литература стала очень популярной в Европе, если я не ошибаюсь, в восьмидесятых годах, когда израильских авторов стали переводить на европейские языки. Началось это, кажется, еще в поздних 1970-х, с нашего сатирика Эфраима Кишона. Его книги до сих пор хорошо читаются в немецкоязычных странах. Этгар Керет стал заметен в начале 1990-х, а сегодня он уже переведен на сорок с лишним языков. Цруя Шалев выпустила свой первый роман в том же году, когда появились «Трубы» Керета. Теперь ее имя тоже хорошо известно в Европе. И это потрясающая ситуация, когда мировую известность вдруг, почти одновременно, получают сразу несколько израильских писателей.
АМ В том же интервью, о котором я говорил выше, Шалев рассказывал о своей замечательной семье, чрезвычайно разветвленной и пестрой, и находил немало схожего между личными семейными историями и библейскими. Я слышал, что семья Шалева вообще заслуживает отдельного разговора, там же и папа Ицхак Шалев — известный прозаик и поэт, можно сказать, классик израильской литературы, и сестра — известная художница Рафаэлла Шир…
ПК Все так: семейство Шалевов известно в Израиле своей талантливостью. Вот, в частности, мы с вами в самом начале говорили о потрясающем иврите Меира Шалева, однако забыли упомянуть, что большим знатоком иврита был и отец Меира, тот самый Ицхак Шалев. Он даже выступал консультантом Академии языка иврит и участвовал в работе правительственной комиссии по присвоению имен и названий. А Мордехай Шалев — известный в Израиле философ и писатель — между прочим, приходится Меиру дядей. Есть среди членов его семьи и известный математик, он же писатель, Анер Шалев, и известная писательница Цруя Шалев, двоюродные брат и сестра Меира Шалева. Мне кажется, во многом завязанные на эротике романы Цруи в Европе начали переводить даже раньше романов Меира. А ее известный роман «Танцевала, стояла» был опубликован всего на два года позже «Эсава» и довольно быстро переведен на несколько европейских языков.
Но, конечно, из всех именитых родственников Меира Шалева никто не приблизился к масштабу его дарования, эпическому размаху. А уж когда речь заходит о его работе с языком, невольно хочется сказать, припоминая мандельштамовские строчки: «греметь ключами языка» Шалев умеет.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
