Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Иногда подвиг совершают всю жизнь, бывает, минуты достаточно, а то и вообще — мгновений. Не за это ли мгновенье обычный человек Август Ландмессер решил отказаться вскинуть руку в нацистском приветствии, тем самым превратившись в человека-легенду, перед которым склоняют головы благодарные потомки?
На знаменитой фотографии, которую сегодня можно увидеть в витринах многих магазинчиков, кафе и ресторанов Германии, Август Ландмессер стоит один, скрестив на груди руки, в окружении преданного вождю стада глупцов. Но не только на родине нацизма эта фотография оказалась компасной стрелкой, сегодня она — оберег от вырождения всего человечества.
Этот показательный случай, произошедший на корабельной верфи в Гамбурге, символизирует прыжок из системы, в которую абсолютно каждый диктатор норовит законопатить доставшийся ему народ.
То же самое, что и простой рабочий с верфи Август Ландмессер, проделывали на протяжении всей своей жизни писатели, поэты, философы — Примо Леви, Пауль Целан, Эли Визель, Клод Ланцман, Виктор Франкл, Жан Амери и многие другие, кто решил донести до потомков правду о том, как и за счет кого работают системы, созданные диктаторами.
Художники, пережившие Холокост, писали стихи и прозу, запечатлевали на ленту последствия беспрецедентного людского падения в такие бездны, которые не привиделись бы в самом страшном сне ни Федору Михайловичу Достоевскому с его единственной слезой ребенка, ни Антону Павловичу Чехову с его выдавливанием по капле раба.
Чудом выжившие, они выработали особый язык, особый стиль письма, лишенный красок, сверхлапидарный, как бы приспособленный дополнить важные и сами за себя говорящие документы, удобный для мраморных досок и кладбищенских камней, в которых людские эмоции уступают место большому времени. А как иначе было передать правду случившегося с ними и с миллионами таких как они?..
По сию пору многие страны наотрез отказываются переводить их произведения на свои языки — «слишком тяжело читать, зачем травмировать сегодняшнего человека, уже обладающего свойствами человека будущего?». Отказываются крутить по телевидению фильм Клода Ланцмана «Шоа»: «Вы что, не понимаете, людям и так непросто, а тут еще все эти ужасы… Зачем бередить прошлое?!»
Не будем сетовать на то, что от показа фильма Клода Ланцмана «Шоа» в 2010 году отказались практически все наши телеканалы. Может, так даже лучше — кто захочет, у кого найдутся силы, посмотрит фильм сам на YouTube. Оставим в стороне и причины, по которым книги итальянского прозаика, поэта, эссеиста Примо Леви появились у нас с опозданием на несколько десятков лет.
Однажды весною в Турине
Большинству наших современников 1987 год, наверняка показался не «велик и страшен» — год как год, как еще один день, пролетевший обычным календарным событием. Никто не усмотрел в нем ничего экстраординарного, как во всех других годах, прошедших после Второй мировой войны, после Катастрофы. Кому-то еще, может, вспомнится, как в том уже далеком 1987-м обсуждали в Женеве американо-советские предложения по ракетам средней дальности, или как в Аргентине армейские офицеры попытались поднять восстание, но уж точно вряд ли кто-то припомнит, как в апреле 1987 года Министерство юстиции США запретило въезд в страну президенту Австрии Курту Вальдхайму, в адрес которого неоднократно высказывались обвинения в причастности к зверствам нацистов во время Второй мировой войны.
И уж совсем никто не свяжет это политическое событие с падением в лестничный пролет знаменитого ученого-химика и известного писателя Примо Леви. Не свяжет потому еще, что ведь было же доказано — писатель покончил с собой, не захотел жить дальше, такое бывает, в особенности с теми, кто прошел через лагеря смертников. Не он один. Так уходили и поэт Пауль Целан, и философ Вальтер Беньямин, пытавшиеся осмыслить тему Холокоста. Слабеет человек с годами, а для внутреннего сопротивления тоже силы нужны. И, наверное, не зря другой писатель-хронист, свидетельствовавший о Шоа/Холокосте, Эли Визель, высказался по этому поводу так: «Примо Леви умер в Освенциме сорок лет назад».
Правда, у этой фразы есть еще и глубоко религиозный контекст — по мнению некоторых раввинов, Бог умер не тогда, когда об этом сообщил миру великий немецкий философ, а позже, когда были сознательно уничтожены более шести миллионов евреев. Так что в этом смысле Визель прав. Если умер Бог, умерла и душа — не только еврея, но и каждого человека, потому что мы созданы по образу и подобию Божьему. Людей тысячами загоняли в газовые камеры и подвергали немыслимым испытаниям. На что еще человечество может надеется после всего, что было?
Один из вопросов, выдвинутый в свое время другим немецким философом еврейского происхождения, Теодором Адорно, в последней части «Негативной диалектики» вопрошает нас: «Как можно писать стихи после Освенцима?» И мы не можем с ним не согласиться: действительно, как?
Но вернемся в Турин, в злосчастный день 11 апреля 1987 года. Что за письмо получил Примо Леви в десять часов утра, когда вместе с другой свежей корреспонденцией консьержка любезно подняла ему на четвертый этаж его почту? От кого оно было и почему, получив это письмо, писатель немедленно принял решение свести счеты с жизнью? Что это, наваждение? Последняя капля терпения?..
У нас нет никаких доказательств, что в письме были угрозы в адрес бывшего узника Освенцима № 174 517, если он выступит, как свидетель? Укажет на кого-то, кто сегодня занимает высокий пост? Могло такое быть? Почему бы нет, неонацистские организации существовали тогда не только на территории Латинской Америки. И Курт Вальдхайм, о котором мы говорили выше, стал президентом Австрии далеко не случайно (об этом фильм Рут Бекерманн «Вальдхаймский вальс», в котором автор разоблачает бывшего президента Австрии, высвечивая его тесное сотрудничество с Немецкой национал-социалистической партией).
Люстрация в таких странах, как Франция и Италия, проходила крайне тяжело, зачастую люди при попустительстве силовых ведомств самостоятельно решали все вопросы, связанные с местью. Не одно десятилетие они отвечали кровью за кровь. Италию трясло не только в «свинцовые» 70-е («Anni di piombo»), когда итальянский фашизм вновь начал поднимать голову, а разгул уличного насилия, ультраправого и ультралевого терроризма, стал по существу обычным делом. Все послевоенные десятилетия были далеко не простыми в Италии. Не только итальянские евреи помнили, кто на них донес во времена оккупации, а кто под страхом смерти прятал их у себя в подвалах. О том, что войны не имеют конца, написано немало книг, снято немало фильмов, ставших впоследствии классикой мировой литературы и кинематографа. Одной из таких народных книг в Италии стала, к примеру, книга Эльзы Моранте «История».
Подобные процессы осмысления случившегося при помощи искусства шли не только во Франции и Италии, но и в соседних с ними странах — Германии, Австрии, Венгрии… Послевоенный западный мир постепенно становился другим, и тема недавней войны приобретала иные очертания.
В совместном германо-итальянском фильме «Рыжая», снятом по роману Альфреда Андреша в 1962 году, видным немецким кинорежиссером Хельмутом Койтнером рассказывается, например, как молодая женщина, оказавшаяся на волне любовных перипетий в Венеции, становится невольной свидетельницей чрезвычайно сложных, граничащих с патологией отношений между бывшим узником фашистских застенок и их штатным палачом, даже особо не пытающимся скрыться от возмездия (фильм Хельмута Койтнера со знаменитой сценой поедания фашистом равиоли вошел в золотой фонд мирового кинематографа и в какой-то степени открыл дорогу другому знаменитому фильму на эту же тему — «Ночному портье» Лилианы Кавани).
Немного истории
Примо было двадцать четыре, когда 13 декабря 1943 года фашистская милиция схватила его с товарищами во время марш-броска через Альпы для соединения с итальянскими партизанами. После этого он был препровожден в итальянский лагерь предварительного заключения, а уже из него, через Австрию и Чехию, в Верхнюю Силезию — в другой, всем печально известный лагерь Освенцим, в котором он провел одиннадцать месяцев. Когда в январе 1945 года Красная Армия освободила узников Освенцима, из 650 итальянских евреев в живых там остались только двадцать, и среди них — будущий итальянский писатель Примо Леви.
На протяжении всей своей жизни он считал своим долгом перед погибшими и непосвященными засвидетельствовать о злодеяниях фашистов, но при этом всегда старался избегать излишней натуралистичности и чрезмерного живописания преступлений против человечества. Мог бы он рассказать больше того, что рассказал в своих опубликованных книгах? Вероятно, мог, но, если он этого не сделал, то лишь по одной причине — из природной деликатности и дальновидности, а никак не по слабости душевной: после Освенцима Примо Леви не боялся никого. По крайней мере до той минуты, пока не решил выброситься в лестничный проем. Вот что он пишет в предисловии к книге «Человек ли это?»:
«Что касается ужасающих подробностей, моя книга не прибавит ничего нового к известной всему миру чудовищной правде о лагерях смерти. Она написана не с целью выдвинуть новые обвинения; скорее содержащиеся в ней факты могут послужить для бесстрастного изучения некоторых особенностей человеческой души».
Эту первую книгу Примо Леви отказывались печатать, в крупном итальянском издательстве «Эйнауди» ее отвергли тогдашние консультанты издательства Наталья Гинсбург и Чезаре Павезе, несмотря на комплементарную рецензию Итало Кальвино, которая впоследствии все же сыграла свою положительную роль.
Некоторые из вступительных стихов произведения Примо Леви были вдохновлены древней еврейской молитвой Шма (Шема), они объясняют и название книги «Человек ли это?»:
«Вы, что живете спокойно
В теплых своих жилищах,
Вы, кого дома по вечерам
Ждет горячий ужин и милые лица,
Подумайте, человек ли это —
Тот, кто не знает покоя,
Кто работает по колено в грязи,
Кто борется за хлебные крохи,
Кто умирает по слову „да“ или „нет“
Подумайте, женщина ли это —
Без волос и без имени,
Без сил на воспоминанья,
С пустыми глазами, с холодным лоном
Точно у зимней лягушки? …»
В «Человеке…» Леви, подобно тому, как Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе», расплавляет свой личный опыт со свидетельствами других лагерников, анализирует их точно так же, как собственный опыт, что делает общую картину на редкость цельной. Важную роль среди прочего играют точные и емкие описания социальных отношений заключенных, исследуя их, автор сосредотачивается на психологии и групповой динамике, демонстрирует, как основы человеческой цивилизации истончаются, а затем и вовсе уничтожаются в нечеловеческих условиях концентрационных лагерей. Показывает, какую важную роль играют особенности характера заключенного, разного свойства хитрости и уловки, необходимые для вхождения в касту «привилегированных» — тех, у кого в разы больше шансов пережить если не весь срок заключения, то, по крайней мере, очередной лагерный коллапс. Меж тем в книге есть место и для «человеческого минимума» — чести, дружбы, солидарности, чувства долга… Тоже по-своему регулирующих жизнь в лагере.
Не только Итало Кальвино, но и многие другие итальянские критики и писатели называли книгу «Человек ли это?», пожалуй, самым значительным из всего написанного Леви и сравнивали ее с такими произведениями, ставшими классикой мировой литературы, как «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.
Эта книга стала решающей не только в судьбе Примо Леви. Он написал ее в 1947 году, всего через два года после своего освобождения. Так что не зря его считают одним из первых, кто открыто заговорил в Италии о Холокосте (Шоа).
Извиняясь за некоторые недостатки в построении книги, Леви говорил, что осознание необходимости написать эту книгу пришло к нему еще в лагере, и что главным стимулом к ее написанию стала попытка внутреннего освобождения от пережитого. В том числе, освобождения от приготовления к смерти. Вот, к примеру, как описывает это Примо Леви в эпизоде о появлении в итальянском лагере небольшого подразделения немецких эсэсовцев. Обитатели лагеря обсуждают это на все лады и высказывают самые невероятные версии того, зачем появились немцы, кроме одной — готовящейся депортации, поэтому ошеломляющее известие, а вместе с ним и страх гибели, застают всех врасплох.
«Каждый прощался с жизнью по-своему, как умел: одни молились, другие пили, третьи пытались забыться, насыщая в последний раз свою похоть. А матери бодрствовали и заботливо готовили в дорогу еду, купали детей, складывали вещи, до утра сушили на ветру выстиранное детское белье. Они собрали пеленки, игрушки, одеяла и много всего другого, не забыв ничего, что могло бы понадобиться их малышам. А разве вы не сделали бы этого? Даже зная, что завтра должны умереть вместе с вашим ребенком, разве накануне вы не дали бы ему поесть?»
И в книге «Человек ли это?», и в других книгах Леви «Канувшие и спасенные», «Передышка», «Периодическая система» чувствуется главное: что бы он ни писал о судьбе лагерников, он никогда не ставит себя на место судьи, для него важно оставаться чудом выжившим свидетелем.
Система в системе
Так уж вышло, что мы не мыслим себя вне систем самого разного свойства. Чаще всего наше присутствие в них бывает пожизненным. И если периодическая система Менделеева нам жизнь не портит хотя бы потому, что внутри нас пляшут ее шестьдесят элементов, то другие, случается, многого лишают, и прежде всего — наших индивидуальных черт. Итальянский химик и писатель, еврей по происхождению Примо Леви — тот самый человек, который нашел в себе силы покинуть разом все системы.
По большей части вошедшие в нее рассказы являются автобиографическими и охватывают историю разветвленного семейства Леви. В них описана молодость ученого и писателя, годы Второй мировой войны и заключение в двух концентрационных лагерях, послевоенная судьба. В то же время в повествование включены и вымышленные истории.
Книга открывается небольшим рассказом «Аргон», мягким, лиричным, тонким и текучим во времени. Все указатели расставлены в соответствии с обозначениями веков, со стрелками в направлении Италии, Пьемонта, где и осядет семейство Леви после Испании, из которой им пришлось бежать (предки Примо Леви — «сефардим», пиренейские/испанские евреи). Из давних преданий предков писателя мы узнаем об их фобиях, суевериях, скаредности, необыкновенной душевной щедрости, разделенной и неразделенной любви к своим и к гоям, «противоречиях плоти и духа, тленности тела и бессмертии души»…
«Еврейский народ, долго и мучительно страдавший после рассеяния от этих противоречий, обретал постепенно мудрость, а вместе с мудростью и способность смеяться, которой не было у библейских пророков, и подтверждение тому — речь наших отцов, живущих на пьемонтской земле».
Начиная от общего, от шатров праотцев, от всего, что объединяет евреев, Леви переходит к частностям, которые и делают настоящую прозу большой:
«Маркин работал у Сусанны: помогал ей на ее скрытой фабрике-кухне, продавал в лавке готовую колбасу, лежащую на полках в вперемешку с обрядовыми предметами, амулетами и молитвенниками. Сусанна его любовь отвергла, и он гадко отомстил ей, продав рецепт приготовления колбасы одному гою. Судя по всему, этот гой не осознал всей ценности обретенного секрета, потому что после смерти Сусанны (а умерла она в незапамятные времена) уже невозможно было купить продукт, изготовленный в старых традициях и достойный именоваться копченой гусиной колбасой».
Дедушки, бабушки, дальние родственники, сыновья и невестки… Действительно ли все эти благородные люди инертны, и все инертные люди — благородны, прямо как те инертные газы, которые еще называют «редкими», как тот же Аргон, без которого ни о какой жизни на нашей планете не может быть и речи? Задаваясь вместе с автором в самом начале этим вопросом, мы остаемся с ним, дочитывая рассказ до конца.
К началу другого рассказа, «Водород» — он идет под вторым номером в книге, мы, кажется, уже настолько подготовлены к особенностям прозы Примо Леви, что верим ему во всем, в особенности, в том, что мифы на достоверность не проверяют, ведь они спасают нас от правды сегодняшнего дня.
Писателю шестнадцать лет, к нему домой приходит друг Энрике и говорит, что брат оставил ему ключи от химической лаборатории. «Оставил», конечно, не совсем то слово: брат просто уехал и не спрятал от него ключи, как обычно. Этого было достаточно, чтобы мальчишки устремились в лабораторию брата Энрике — он учился на химическом факультете и был довольно загадочным персонажем.
Спустя пролетевшую жизнь писатель задается вопросом, что же все-таки связывало его с Энрике. Химией очень увлекались оба, в остальном же были совсем разные.
«У нас даже сомнений не было, что мы выберем своей профессией химию, но каждый из нас связывал с ней собственные ожидания и надежды. Энрике, естественно, надеялся достичь с ее помощью обеспеченного положения, я же думал совсем о другом: химия представлялась мне густым облаком (вроде того, что окутывало гору Синай), таящим в себе грозные силы, которые вырывались наружу ослепительными огненными вспышками».
Попав в лабораторию, поначалу мальчишки выглядят растерянными. Но вскоре, отдав должное лабораторному стеклу, успешно проводят электролиз воды с получением водорода. Точнее, опыт этот Примо проделал в одиночку, досадуя, что друг в нем сомневается: «Кто тебе сказал, что это водород и кислород? — спросил он недоверчиво, — а может, это хлор? Разве ты не насыпал туда соли?»
И это ничего, что раздался взрыв, что автор остался с горловиной от банки в руке и только чудом не поранился. Разве не взрыв предшествовал зарождению нашей вселенной, разве не водород зажигает солнце и звезды в вечной тишине галактики?!
В еще одном рассказе «Цинк» автор повествует уже о своей учебе в институте химии и рисует образ профессора П., который выдавал свою любимую науку за движущую силу вселенной или за ключ к Истине. Его излюбленными жертвами на экзаменах были женщины, в особенности монашки, за ними шли священники, а за священниками те, кто предпочитает военную форму штатскому платью. Быть может, профессор П. был первым человеком вне системы, которого автор повстречал на своем пути и которому он вольно или невольно подражал.
«У меня П. вызывал симпатию. Мне нравились его лекции четкостью и ясностью изложения; нравилось, как демонстративно он игнорировал требование облачаться на экзамены в фашистскую рубашку, являясь в смешном черном нагруднике размером в ладонь, который от каждого резкого движения вылезал из-под пиджака».
И потом, разве не цинк, скромный и деликатный, но при всем этом упорно сопротивляющийся нападению, способствует возникновению едва ли не главной черты характера «правильного студента», без которой он никогда не станет тем, кем хочет стать — умения рассчитывать только на самого себя.
«Бери, что есть, и иди! Если расчет верен, никакие пожелания или напутствия не требую тся; теория — ерунда, учись по ходу дела; чужой опыт не годиться, все проверяй на собственной шкуре».
Одних такое положение вещей угнетает, другим доставляет удовольствие. И эти другие обязательно повстречают свою Риту, девушку, из сумки которой будет выглядывать «Волшебная гора» Томаса Манна. А если так, значит, у вас будет почва для общения, и вы выиграете первое маленькое сражение против тьмы, пустоты и враждебного будущего.
«Есть элементы простые и свободные, не способные прятаться, такие как железо и медь; есть и другие, хитрые, неуловимые, например, висмут и кадмий». Рассказу «Железо» идут тридцатые годы, когда абсолютно все, что происходило, делалось иначе и всерьез. Именно тогда Леви сдружился с альпинистом по имени Сандро, будущим партизаном-антифашистом.
«Калий» проходит у Леви под год 1941-й. Писатель устраивается работать помощником ассистента в университет Турина. Трудится он там над очисткой бензола, но использование им калия вместо натрия приводит к совершенно неожиданным последствиям.
Далее идут «Никель», «Свинец» (сказочная история, написанная от имени добытчика свинца Родмунда), «Ртуть» (еще одна сказочная история от имени капрала Абрахамса, обитающего с женой на далеком острове).
В рассказе «Фосфор» — это уже 1942 год — Леви работает в Милане в швейцарской фирме, занимающейся поисками лекарства от диабета.
Рассказ «Золото» связан немецкой оккупацией, со вступлением в партизанский отряд и, как итог — пленением. «Церий» — это лагерь Буна в Освенциме.
«Хром», «Сера», «Титан», «Мышьяк», «Азот»… Всего их в сборнике двадцать один. А заканчивается книга «Углеродом». Именно в этом последнем рассказе мы узнаем, что углерод — особый элемент, что он единственный способен соединяться сам с собой и образовывать длинные устойчивые цепи, которые так важны для жизни на земле. Итоговый рассказ, быть может, самый философский из всех, читается еще и как завещание, как формула жизни — стакан молока и углерод.
«Но вот молоко выпито; и поскольку всякая жизненная структура таит в себе дикое недоверие к любому вмешательству чужой жизненной структуры, цепь непременно расколется, и осколки один за другим либо будут поглощены, либо исторгнутся».
Интересно, что достаточно долгое время Примо Леви не причислял себя к полку литераторов, ему было куда удобнее считать себя химиком. Он уже стал известным писателем, когда на вопрос журналиста о том, химик ли он или писатель, Леви, не задумываясь, отвечал, что, конечно же, химик. А заканчивая блестящую книгу «Периодическая система», он продолжал сомневаться в своем даровании: «Мой голос слаб, отчасти это голос профана».
На самом деле, химик и писатель стали в нем неотделимы друг от друга и заняли равное положение. И все же Примо Леви был в значительной степени больше ученым, чем Джозеф Конрад моряком, а Владимир Набоков — энтомологом. Трудно сказать, стал бы Примо Леви писать, если бы заново начавшаяся в Европе жизнь не потребовала бы от него свидетельств преступлений фашизма. Он должен был исчезнуть, сгинуть, но чудом выжил. Он всегда это помнил, и в каждой его строчке дышит благодарность за подаренную свыше жизнь. Она, эта благодарность, побеждает страх — наш страх перед чужим опытом, который мы должны усвоить, как свой, чтобы ад на планете не повторился.
И потому, наверное, официальное заключение полиции, гласящее, что ученый и писатель Примо Леви покончил с собой, бросившись вниз с лестницы, по сей день кажется нам сомнительным. Разве он не переиграл систему?
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
