Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Вообще-то человеку свойственно ошибаться, и в том, что он ошибается, большой трагедии нет, главное, чтобы человек не терял при этом себя и, конечно, не забывал исправлять свои ошибки. Это с одной стороны, с другой — разве Христофор Колумб свою ошибку исправил? А Америго Веспуччи?.. Ах, не успели… Карты на тот момент были плохенькие, с размытыми морями и бледными обводами по краю еще не освоенных земель, не говоря уже о широкоплечих океанах. Вот потому-то у каждого из нас своя Америка. Вам какую? Нам Северную. Америку Драйзера (куда ж без него), Шервуда Андерсона, Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека, Фицджеральда, Генри Миллера, Дос Пассоса, Томаса Фулфа, Владимира Набокова (все-таки «Лолита» очень американский роман), Буковского, Сэлинджера и, конечно, Джона Апдайка (Джона Барта с Томасом Пинчоном оставим на будущее).
Когда Америку ищут среднестатистический европеец или азиат, это нормально, это понятно, глобус-то у нас один, как не крути: хочется знать, одноэтажная она, Америка, или же сплошь из небоскребов, в каких местах черная, в каких — белая. Но когда ее ищут сами американцы, простите, это уже нечто совсем иное. Вот, к примеру, что заставило того же Джона Стейнбека отправиться в «Путешествие с Чарли в поисках Америки»? А Джека Керуака столь долго пребывать «В дороге»? Вам какая асфальтовая лента больше нравится? Нам — Шестьдесят шестая. Вьется, чертовка, от Чикаго до Лос-Анджелеса, более двух тысяч миль на всем пути. Если верить знаменитому джазовому стандарту Бобби Трупа и его звездным исполнителям, а у нас, конечно, есть все основания им верить — вы гарантировано «получите удовольствие от трассы Шестьдесят шесть».
Дорога, дорога!.. У писателей тоже есть свои маршруты, своя карта. Если по какой либо-причине ее им не хватает, можно переехать на Кубу как Хемингуэй, а можно выдумать свою Йокнапатофу как Фолкнер. Но это, конечно, если ты живешь не в Нью-Йорке. Если же ты корнями в Нью-Йорке… об этом городе столько всего написано и снято! Впрочем, и из Нью-Йорка тоже бегут. К примеру, в тот же Корниш, крошечный город в округе Салливан, штат Нью-Гэмпшир. И поди разберись потом, чего людям не хватает? А чего не хватало Стиве Облонскому? А князю Андрею? Вот и получается, чем больше у человека есть, тем больше ему не хватает. Парадокс в том, что именно из того, чего писателю не хватает, и ткется классная проза.
Вот, к примеру, совершенно дивная книга «Кролик, беги» Джона Апдайка — известного американского писателя и поэта, автора более двадцати романов. Читаешь иноязычные отзывы на нее и просто диву даешься: не нравится зарубежному читателю, что слишком у него все подробно, слишком много нюансов — все эти улицы, дома, дороги, забегаловки… Какого черта он описывает цвет пяток у одной из героинь, не говоря уже об особенностях открывания дверцы шкафа в супружеской квартире — мол, лупит она по телевизору, за который Кролик отдал сорок девять долларов? И вообще, слишком много в книге дороги, рекламы и секса… Люди, погодите-погодите, вы это серьезно?! Вы что, не читали «Волшебной горы» Томаса Манна, не помните, как в санатории хлопала дверью русская барышня Клавдия Шоша, как она бесила этим Ганса Касторпа, пока он где-то к середине романа не понял, что у этой молодой женщины пшибыславовы глаза, глаза его однокашника? Неужели вы так и живете, не замечая подробностей собственной жизни, облетая ее поверхностным взглядом, точно страницы бульварной газетенки или бульварного романа, в котором дверцы шкафов не издают ни малейшего скрипа просто по той причине, что их вообще нет, как нет и героев, а есть только их имена, их шаблонные поступки, избитые слова, примитивная графика.
Короче, дешевая бумага, на которой слепенько напечатан дешевый текст, — утешительное правдоподобие жизни, но никак не сама жизнь, не ее богатство, которое ты отвергаешь лишь потому, что оно, видите ли, в тебя все не вмещается. Но разве настоящая литература — не повод расширить границы своего «Я»? Необходимо лишь усилие, воля к расширению собственных границ. Вопрос, где и у кого их занять, — риторический. Многие черпают их из силы и воли, однажды добытой при первом преодолении себя. Между прочим, преодоление себя на пути к лучшей версии самого себя — одно из важнейших положений протестантской этики и один из главных посылов протестантской Америки. Джоном Апдайком — истинным американцем и к тому же кальвинистом — он усвоен раз и навсегда. Потому-то и скрипят дверцы шкафов в его прозе, и лупят по телевизору, от которого не может оторвать взгляд пузатенькая и глупенькая Дженис. Потому-то мы даже по цвету пятки любовницы Кролика, крепко сбитой Рут Леонард, можем легко догадаться, какими духами она пользуется, и как и про что такое древнее пылко шепчет она в постели с Кроликом под шелковистый шорох простыней.
Каждый запойный читатель периодически должен напоминать себе, что хуже читателя с секундомером в руке может быть только пьяный бульдозерист, решивший за один вечер проложить на селе дорогу от своего дома к клубу. Мы торопиться не будем, мы отнесемся к Кролику, то есть к Гарри Энгстрому, со всей серьезностью — этот парень с первой же страницы интересен нам своей непредсказуемостью. Представляете, его беременная жена — конечно, полная клуша, каких хватает и в серединной Америке, и на северо-западе страны в «Штате квакеров», и вообще не только там, у них, в Америке, хотя, безусловно, прехорошенькая — здорово накачивается вискарем, пока он, Кролик, гоняет с пацанвой мяч на баскетбольной площадке. Мало того, когда Кролик возвращается домой, она устраивает мужу тот еще прием. Звать эту американскую домохозяйку Дженис, Дженис Спрингер, когда-то у нее были маленькие робкие груди, легонько колыхавшиеся из стороны в сторону, а теперь она окосела от одиночества и сотворенных ею коктейлей (виски больше чем колы). Она спрашивает Кролика, есть ли у него сигареты, и он радостно ей сообщает, что вообще бросил курить, выкинул, мол, всю пачку в мусорный ящик. И тогда Дженис выдает ему: «Выкинул в мусорный ящик! Колоссально. Ты не пьешь, а теперь и курить бросил. Ты что, в святые готовишься?».
Да, Дженис… Она, конечно, Сёрена Кьеркегора не читала, она даже не знает, кто он такой. Она жить хочет, но у нее не совсем это получается. Дженис, Дженис… А когда-то ведь она стеснялась показаться перед ним голой. Да-да… А теперь вот беременна вторым ребенком, первого отправила к маме, естественно, к его маме, маме Кролика, а машину, которую Кролик не может найти, оставила у дома своей мамы, да еще, как всегда, в неположенном месте — влупят штраф, к бабке не ходи.
Он ей:
«Как ты умеешь все запутать».
Она ему:
«Я устала».
Слово за слово, и, хотя Кролик сначала намеревался приласкать свою половинку, своего главного друга на дороге жизни, ничего из этого не вышло. Уж больно большим оказался ее живот, не подобраться, и, конечно, Кролик побежал. Чего ему тут ловить? Но это с одной стороны, с другой — он все время куда-то бежит, захватив свой сложенный пиджак. Сейчас он думает побежать за ребенком, первенцем своим, мальчиком Нельсоном. Как только Дженис уйдет на кухню, он тут же рванет из дома, вот увидите. Сбежит, чтобы не видеть ее распухших ног и поредевших волос. По дороге он будет вспоминать прежние времена, серебро медальонов и золото угасающего дня… О, Господи, когда это было! А что было до того?
А до того — 1956 год. В среднем они с Дженис виделись тогда каждые три дня. Всего встреч получается триста на круг. Они уходили в квартиру сослуживицы в Бруэре, есть такой городок в Америке, и там испытывали самих себя и друг друга на слабо, а металлическую кровать — на прочность. В перерывах, ловя полотенцем капельки трудового пота, разглядывали обои с серебряными медальонами или заоконный ландшафт с огромными газгольдерами на берегу реки. В то время оба они работали в универмаге Кролла. Может быть, слышали о таком? Дженис продавала леденцы и орешки, а Кролик этажом выше таскал мебель. Он ведь в прошлом баскетболист, здоровый парень. В 1950 году поставил рекорд округа, а в 1951 году сам же его и побил. Ах, Дженис, Дженис… Как давно все это было. «Снедаемый смутным нетерпением…» А вот интересно, женился бы Кролик на ней, если бы она не залетела?
Стоп!
Кролик поворачивает налево по Джексон-роуд, где прожил двадцать лет. Его родители живут в двухквартирном кирпичном доме на углу. Угловая часть принадлежит Болджерам, их соседям. Те еще люди! Да-да-да.
В этом месте хорошо бы сделать небольшое отступление. Дело в том, что тщательно описанный Апдайком дом родителей Кролика, находящийся в девяти милях от города Ридинга (надо же, какие узоры судьбы, какое неслучайное название у города Апдайка!), расположенного на северо-востоке США, в Пенсильвании, и названного в романе Брауэром, — это тот самый дом, где родился и жил до тринадцати лет сам писатель. Это для нас герои его романа — только герои, а для соседей Апдайка — это они сами. И те из них, кто дожил до выхода всех книг Апдайка о Кролике, а это четыре романа и одна повесть — «Кролик, беги» (1960), «Кролик вернулся» (1971), «Кролик разбогател» (1981), «Кролик успокоился» (1990), «Воспоминания о Кролике» (2001) — узнают друг друга по портретным характеристикам, как портной по сшитой им одежде своих клиентов. И это не мудрено: у Апдайка талант портретиста-карикатуриста, он мог бы стать отменным художником. Между прочим, окончил одногодичные курсы живописи в Художественной школе Рёскина (!). Художник чувствуется в прозе Апдайка буквально во всем, но более всего, пожалуй, — в метафорах, которые можно собирать, как бабочек или редкие образцы ракушек, в которых еще живут и полеты, и шумы морей и океанов.
Над четырехчастной серией о Кролике, к которой позднее добавилась еще и книга «Воспоминания о Кролике», писатель работал больше тридцати лет. Любая серийность, сериальность, любой повтор в искусстве, преднамеренная связь с предыдущим произведением — это для художника, если хотите, игра в «русскую рулетку». Может свезти, а может и нет. Конечно, прием этот очень удобный: уже есть герой — полноценный, полнокровный, со своим внутренним миром и миром, его окружающим, со своей на определенном ее этапе сотканной судьбой и со своим судьей в лице благорасположенного читателя. Так почему бы всем этим не воспользоваться, не продолжить писательское наблюдение за ним? И читателю не надо ничего объяснять, полагая, что он знаком с предыдущим повествованием.
Все так, да не так. Во-первых, великое заблуждение, что читатель знаком с твоей предыдущей книгой, а если и знаком, то вспомнит ли он, буквально до мелочей, все ее сюжетные ходы. Во-вторых, прием «двадцать лет спустя» в литературе хорошо зарекомендовал себя во времена Дюма-старшего, в ХIХ веке, а нынче он ушел в телевизионные сериалы, в бесконечную цифровую сказку для взрослых, уставших от себя и потому не слишком взыскательных. Прием обыгрыша связей, построения нового произведения частично за счет старого — крайне тонкая, крайне изысканная работа. Чтобы было понятно: к примеру, все знают историю о распятом галилейском пророке, все отчасти знакомы с Пятикнижием, поэтому, когда подходят к триптиху Босха «Сад земных наслаждений», пусть и не до конца, но догадываются, о чем идет речь, понимают, что это интерпретация, виденье художника, его передача истории, поделенная на части. К слову сказать, количество частей в художественном произведении, нарезка истории по своей сути сакральна, диптих — это совсем не то, что триптих. Одно дело «Девять рассказов» Сэлинджера и совсем другое, на примере кинематографа — «Декалог» Кшиштофа Кесьлёвского или его же «Три цвета» («Синий», «Красный», «Белый»).
Джона Апдайка, писателя тонкого, своеобычного, крепко связанного не только с кальвинизмом, но и с историей искусства, подача материала, его дробление, цикличность чрезвычайно интересовали, в том числе и как дополнительные сложности, как своего рода творческий вызов. Все книги серии по-своему хороши, но «Кролик, беги» остается лучшим из пяти романов Апдайка с героем по имени Кролик. Так же, как самым выдающимся его романом смело можно назвать роман «Кентавр», которым восхищались, причем совершенно справедливо, многие наши «шестидесятники». Не все в ту оттепельную пору были знакомы с «Улиссом» Джойса и еще меньше с «Поминками по Финнегану» — в этом последнем своем романе Джойс тоже решал проблемы конца и начала рассказываемой им истории, бессмертности героя: Финнеганы возрождаются в тот момент, когда по ним справляют тризну. И тем самым, можно сказать, Джойс решает проблему сложной «нарезки» материала, отказывается от любых продолжений.
«Поминками по Финнегану» Джойс указывает нам на нашу же повторяемость, его Финнеганы не усыпляют, в отличие от голливудских сериалов, потому что от поминок до воскрешения — все время играют. И все, что от нас требуется, — оценить класс их игры. (Понять текст, подойти к нему с позиций исключительно рациональных мы все равно не сможем.) Герой «Кентавра» Джордж Колдуэлл — это в какой-то степени возрожденный Гарри Энгстром, главный персонаж романа «Кролик, беги». И это не случайно: между двумя этими книгами Апдайка есть некая тайная связь, связанная с отведенными свыше границами существования, писательскими в том числе.
Границы времени действия романа «Кролик, беги» — это границы преодоления страха. Глобального, метафизического. Кролик бежит, когда осознает текучесть жизни и обнаруживает себя в ее потоке. Он понимает, что не успеет за ним, как, в конечном счете, не успеет любой из нас, и метафорой здесь выступает Дорога. Кролик даже не знает, в какую сторону он бежит. Вернее, едет на своем стареньком авто. Он боится Дороги. Он — американец до мозга костей, для которого асфальт трассы — как жемчужные раковины для японских ныряльщиц.
«На улице, в студеном воздухе, он вздрагивает, услышав тяжелые шаги у себя за спиной. Однако это всего лишь торопятся к своей машине какие-то влюбленные; их сплетенные руки, словно морская звезда, проносятся сквозь тьму. На номерном знаке их машины индекс Западной Виржинии».
Помните, выше мы говорили о Джоне Апдайке как о мастере метафор? Сплетенные руки влюбленных, похожие на морские звезды — одну из них можно наколоть на булавку, точно бабочку. Метафоричность прозы — это вообще один из безошибочных признаков высокой словесности, ведь сама наша жизнь — метафора. Малларме, по словам Борхеса, утверждал, что и весь мир есть не что иное, как метафора. А у нашего Юрия Карловича Олеши была на сей счет целая философия, а к ней в придачу своя «лавка метафор». Олеша собирал их в тетрадки, коллекционировал, а потом «развешивал», когда пробивал час для каждой из них. Современная проза, в том числе и отечественная, особо не балует читателя метафорами. Это ведь не только отдельный трудоемкий процесс, но и, если хотите, образ жизни писателя, неотъемлемая часть его стиля, способ выживания. У Джона Апдайка он есть, как есть привычка и тяга к метафорам — и от чуткого читателя это ни на одной странице «Кролика, беги» не скроется.
Апдайковский Гарри Энгстром по прозвищу Кролик с его спортивно-брутальным апломбом — сам по себе уже метафора. И дело тут не только в верхней губе Гарри, которая определенным образом обнажает его передние зубы, придавая герою сходство с кроликом. Гарри Энгстром и видит мир, и реагирует на него соответствующим образом, как диктует ему произведение, как того хочет автор, верный своей правде. Все существо, все волшебство прозы Джона Апдайка, ее щедрость и богатство в том, что его метафор хватает на все и на всех.
«Животное начало в нем бурно протестует, не желает двигаться на запад. Мозг упорно стоит на своем. Единственный способ куда-то попасть — твердо решить, куда ты едешь, и ехать».
Вот Кролик снова куда-то бежит. Его охватывает какой-то беспричинный страх, будто за ним кто-то гонится, страх переполняет его до краев, и он решает свернуть направо, на север, в сторону дома. Путь домой кажется ему немного легче. Он едет и гадает, что думают о нем его родные: куда он делся, куда пропал. Вскоре родной Брауэр предстает перед ним, как индустриальная пустыня. Как индивидуальная пустыня. Вот скоро уже Джексон-роуд, на котором стоит дом родителей. Его храм. Ночь прошла, холодная заря окрашивает здания бледно-розовым цветом. Кролик решает вздремнуть немного в машине. Получается плохо, зато на переходе между сном и явью так хорошо вспоминается. Вот хлопок простыней рифмуется с криками чаек в полумраке. Почему это у Дженис на чужой кровати так все замечательно получалось, а на своей — никогда? Он вспоминает, как однажды вошел случайно в ванную и увидел ее обнаженной, с маленьким голубым полотенцем в руках. О, как она потянулась к нему, ничуть не стесняясь, с поцелуем. Каким порозовевшим от пара было ее тело, каким скользким, мягким был ее затылок. Кролик загоняет память в темную нишу. Там ей место, по крайней мере, сейчас.
Апдайк — блестящий мастер описания сложных семейных отношений. Читателя не покидает чувство, будто перед тем, как сесть за письменный стол, писатель заглянул во все «семейные» окна мира — и когда в них горит свет, и когда он приглушен, и когда целомудренно потушен. В советские времена «Кролик, беги» оказался под одной обложкой с другим романом Апдайка, «Давай поженимся». Наверное, не случайно. Хотя, познакомившись с романом «Давай поженимся», самым «запутанным» с семейной точки зрения, советский читатель, наверное, был одновременно шокирован и восхищен американским писателем. И тогда же отметил особое его умение, особый дар правдиво говорить о жизни, простой человеческой жизни, той, что проносится, как скорый поезд, ничего из нее не упуская.
Вообще Апдайк был в Советском Союзе одним из самых читаемых и почитаемых американских авторов. Как и у себя на родине, он и у нас в ту пору читательского бума делил пальму первенства с Джеромом Дэвидом Сэлинджером. В свое время газета The New York Times, подавая американской публике бывшую звезду баскетбола Гарри Энгстрома — Кролика, оказавшегося в ловушке между двумя женщинами, сравнивала с Холденом Колфилдом из сэлинджеровской «Над пропастью во ржи». Насколько подобные сравнения уместны, судить не нам, но факт остается фактом.
Справедливости ради отметим, что Апдайка, опять же благодаря все тому же нью-йоркскому хронисту, на протяжении многих лет сравнивали также с Филипом Ротом и Солом Беллоу, считая именно эту троицу лучшей среди современных американских романистов. Впрочем, нам кажется, что The New York Times не учел в этом случае еврейскую составляющую: с Сэлинджером у Апдайка все-таки больше общего. И, наверное, правы те критики, кто утверждал, что там, где заканчивается Сэлинджер, начинается Апдайк.
Конечно, было много и того, что их разъединяло: творчество Сэлинджера корнями уходит в дзен-буддизм, творчество Апдайка — в кальвинизм. Но почему-то именно они сумели передать ту самую суть Америки, а, может быть, и самую суть времени, выпавшего на их долю. Неслучайно многие, кто впервые оказывается в США, вспоминают книги именно этих двух писателей, а не Фолкнера или Стейнбека, Буковского или Джойс Кэрол Оутс, не выше упомянутых Рота или Беллоу. Быть может, все дело в суггестии прозы Сэлинджера и Апдайка, в их поэтике? И в особом отношении к знакам судьбы? Психологизм и наблюдательность Апдайка тончайшего свойства, они способны вернуть ускользнувшей жизни кусочек ее материи, маленький, блескучий ее осколок — порою ни на что не влияющий, но, как раз в силу своей как бы случайной выхваченности из неуловимого потока мимолетности, имеющий совершенно иную цену:
«— Мистер Тотеро! Эй, мистер Тотеро! — Голос его после многих часов молчания звучит надтреснуто и хрипло».
Вроде бы все просто, но для того, кто хоть раз молчал более восьми часов, а потом, окрикивая кого-то, начал форсировать голос, поймет и оценит эту точную психологическую деталь. Спонтанный побег Кролика завершился встречей с Тотеро. Кто он такой? Тренер Кролика по баскетболу. От этого крепкого, но уже порядком постаревшего человека Кролик ждет совета, ищет крова, хотя бы на пару часов, и защиты от мира. Он рассказывает Тотеро о своей семейной жизни, не утаивая практически ничего из нее, жалуется на Дженис, мол, алкоголичка она, к тому же дура набитая. Тотеро останавливает своего давнишнего воспитанника: нельзя так говорить о людях вообще и о своих женах в частности. «Ты пробовал остановить ее пьянство?» — спрашивает тренер. Кролик говорит, что пробовал, но это не помогает. Тогда тренер задает новый вопрос:
«— Ты с ней пил?
— Нет, сэр, никогда. Я эту дрянь не перевариваю, просто вкуса не терплю.
Так отвечает Кролик, после чего Тотеро, помолчав, замечает:
— А может, и стоило бы».
Тотеро берет обещание с Гарри, что, как только тот выспится после дороги, они подробно обсудят его семейное положение и вместе, как в былые времена, решат, как ему быть. Дело-то ведь серьезное: жена пристрастилась к спиртному, а с чего это, да еще будучи беременной, Кролику никак не понять. Пока он спит в стариковской кровати своего тренера, у последнего возникает новая идея. По всей вероятности, старик решил на деле показать Гарри, чем женщины, с которыми гуляют, отличаются от тех, с кем живут в браке. Он хочет объяснить Гарри, как опасно спутать одну женщину с другой. Перепутаешь — и ты уже не Кролик Гарри, нет, ты паштет из Кролика Гарри. Пробудившись, Гарри надеется по душам поговорить с тренером Тотеро о Дженис, но вместо этого тот предлагает ему встретиться с двумя дамами, одна из которых может стать его. Естественно, Кролик интересуется, что это за девушки.
«— Что за девушка. Да, что за девушка? Блядь! — выпаливает Тотеро, и в сером свете, падающем из окна, лицо его вытягивается, словно он сам изумлен, услышав из своих уст такую гадость».
Кролик пытается напомнить своему тренеру, что тот хотел поговорить с ним насчет Дженис, но Тотеро неумолим, он говорит, что сегодняшний день не для жалости, и что если с деревьев сыплются женщины, их надо ловить. Кролику ясно одно: старик сбрендил на бабах. Тотеро просто робеет перед молодостью, Кролик это замечает. А вот и девушки. Одну из них зовут Маргарет, другую — Рут. На плоды, падающие с деревьев, они, по правде сказать, не очень похожи. Барышни, что называется, в теле. А Рут на фоне Маргарет так вообще толстой кажется, «но не так, чтобы очень». Дальше следует восхитительное описание Рут, достойное мировой классики:
«На платной стоянке у нее за спиной отступают вдоль поребрика счетчики с красными язычками, а у ног, втиснутых в лиловые ремешки, буквой Х сходятся четыре квадратных плиты тротуара».
Это мужчинам только кажется, что они выбирают женщин, на самом деле это женщины выбирают их. И они точно знают, кто им нужен. Похоже, Тотеро еще не успел сказать об этом своему воспитаннику, предупредить его на всякий случай. Вот Кролик и оказался под руку с Рут. Она сбрасывает с себя пальто и подает Кролику. Каждый ее жест выверен. Их встречает официант-китаец, избалованный чаевым, и указывает на свободную красную кабинку. Пока компания продвигается по ресторану, Рут позволяет Кролику получше рассмотреть ее сзади. И вот оно, то самое место в романе, которое вывело из себя одну из наших торопливых зарубежных читательниц.
«Кролик, шагая сзади, замечает, что ее желтые от напряжения пятки то и дело разъезжаются в разные стороны в переплете лиловых ремешков, пригвождающих ноги к шпилькам каблуков».
Мало кто из писателей в неполных трех строчках смог бы передать всего лишь одно мгновенье и женщину, с толком его, это летучее и безымянное мгновенье, обживающую: как если бы она в нем прописалась навечно — пятнадцатидолларовой ли шлюхой или матроной на сносях, в данном случае не суть как важно. Лично нам очень импонирует умение Апдайка все видеть, все отмечать, причем со скоростью, никак не влияющей ни на превосходство одного из полов, ни на легкость прозы. Несомненно и то, что читателю «Кролика» все же придется привыкать к «тщательной» прозе Апдайка, к его умению видеть мир в любое время суток, в тишине и в сутолоке.
Роман «Кролик, беги» можно назвать аллегорией на американскую жизнь, с ее мифом о счастье и успехе. Это небольшой эпос, где смятенная душа жаждет открыть себя городу и миру, в котором женщина всегда на тридесятых ролях — кем бы она ни являлась, она лишь малая часть человечества, и до полноты ее признания ждать еще, как минимум, полвека. Когда женщину-шлюху в лицо называют шлюхой, скорее всего она даст пощечину. Именно это и делает Маргарет. Следует неловкая сцена, после которой тренер оставляет своего ученика и уходит с той, которую оскорбил и которая только что залепила ему пощечину. В этом месте романа — первое столкновение двух половин человечества. Последнее — ждет Кролика в самом конце.
Кролик и Рут еще какое-то время посидят вместе, а потом Кролик оставит китайцу чаевые мелочью, от которой тот не будет в восторге, какая-то дама с пружинистым перманентом и испитым лицом проводит парочку пустым взглядом, и провинциальный городишка Брауэр накинет на себя гирлянды мерцающих огоньков, цепочки фонарей, неоновые рекламные щиты, разбросанные то тут, то там… А дальше… Дальше — и шелк, и мех, и нежная плоть, и обманные слова, и еще один мужчина, совершивший побег. От жены? От себя? На одну ночь? Навсегда? Выходит, правда, что «единственный способ куда-нибудь приехать — это сперва разобраться, куда едешь». Но все равно разочарования от жизни не избежать никому.
После того, как Кролик возвращается домой, он вновь бежит от своей половины, на этот раз переезжая к проститутке Рут Леонард. А Дженис тем временем решает вернуться к своим родителям. Местный епископальный священник Джек Экклс становится другом Кролика, он изо всех сил старается примирить Гарри и Дженис. Кролик и Рут останутся вместе до тех пор, пока Кролик не узнает, что в прошлом его новую подругу связывали особые отношения с Ронни Харрисоном, его школьным врагом. Кролик, слетевший с катушек, заставляет напуганную Рут заняться с ним оральным сексом. Позже той же ночью Гарри узнает, что у его Дженис начались схватки. Он стремительно покидает квартиру Рут, чтобы навестить жену и ребенка в больнице.
Кролик вернется к жене, но счастлив не будет. Дженис, обиженная тем, что он обращается с ней, как с последней шлюхой, станет еще больше пить и однажды, будучи вдрызг пьяной, по сути, спровоцирует гибели их дочери, Реббеки Джун. Гарри продолжит метаться между двумя женщинами. К концу романа он снова уйдет к Рут и узнает, что она носит под сердцем его ребенка. Но, несмотря на то, что Кролик будет счастлив это узнать, он не сможет окончательно оторваться от Дженис. Его кроличьи бега так и не помогут ему разобраться в себе и понять, чего же он ищет.
После выхода в свет романа «Кролик, беги» в 1960 году американская критика решила, что Гарри явился жертвой стереотипов Америки той поры. Дженис — воплощение американской домохозяйки, так и не повзрослевшей жены, бесполой матери своего ребенка. А не в меру сладострастная, крупнокалиберная Рут, умеющая разжечь костер любви от пятнадцати долларов и выше, чьи чресла всегда приветливы и плодовиты, а противозачаточные всегда при ней, — типичная шлюшка. Впрочем, были и другие критики, утверждавшие, что Апдайк этим стереотипным набором решил зло поиронизировать над современной ему Америкой, продемонстрировать, насколько узок и глуп среднестатистический американец. Однако, если судить по современной метрике романа, он оказался намного выше такой иронии. И на эту высоту его поднимает авторское сострадание, человечность, которую проявляет писатель по отношению к своим героям.
Джон Хойер Апдайк, как мы уже знаем, возвращался к своему Гарри Энгстрому по прозвищу Кролик четыре раза. Так выходило, что в конце почти каждого десятилетия второй половины ХХ века выходила его новая книга о Кролике. Писатель и его герой вместе взрослели, с каждым новым романом иначе вглядывались в других персонажей, переходящих из книги в книгу, — в Дженис, в сына Кролика Нельсона, в окружающих их людей. Сам Апдайк говорил, что он всего лишь грифель, хорошо заточенный грифель, которым выводятся на бумаге ниспосланные свыше слова, становящиеся прозой. Несомненно, проза Апдайка, включая и роман «Кентавр», и его «Кроликов», является одной из вершин американской и мировой литературы второй половины ХХ века. В своих книгах писатель сумел ухватить главное — тоску целого поколения, большую тоску, отпущенную большим временем, за которой скрываются и разочарования, и триумфы, и нераспознанная любовь, и жалкое предательство, выглядящее как обычное соглашательство, и вынужденное примирение с самим собой, с эпохой, со всеми ее «да» и «нет». И если ты что-то с чем-то перепутал, поменял местами, не разобравшись, — быть тебе Кроликом и бежать, бежать, бежать… И у этого бега нет ни конца, ни края, возможно, поэтому Апдайк и решился на четырехкратное продолжение романа «Кролик, беги».
Произведения Апдайка довольно часто экранизировались, снят фильм и по роману «Кролик, беги». Лента появилась спустя ровно десять лет после выхода книги, то есть в 1970 году. Снял ее достаточно плодовитый режиссер Джек Смайт, известный по таким картинам, как «Харпер» с Полом Ньюманом в главной роли, «Проклятая долина» по фантастическому роману Роджера Желязны, «С леди так не обращаются» с легендарным Родом Стайгером и целый ряд телевизионных работ, среди которых одна из серий «Коломбо».
«Кролик» Смайта — это крепкий голливудский фильм без особых затей, тем не менее немного напоминающий образцы «фестивального» кино. Главное достоинство ленты — уважение к первоисточнику, редкому по своей легкости и обаянию произведению Джона Апдайка. Хотя в целом фильму не удалось выпрыгнуть из голливудских шаблонов, было бы крайне несправедливо говорить о нем свысока, а главное — не отметить актерское дарование и мощную харизму Джеймса Каана, исполнившего роль Гарри и хорошо известного российскому зрителю по «Крестному отцу» Фрэнсиса Копполы, где он сыграл Сантино, «Сонни» Корлеоне, старшего брата Майкла. Джеймс Каан — настоящий Кролик, с первой же сцены на возведенной пацанвой баскетбольной площадке. Прекрасно справился со своей задачей и Джек Альбертсон, тренер Кролика и его, можно сказать, учитель жизни. Да и Кэрри Снодгресс в роли Дженис вполне достойна похвалы, просто ее мало в кадре, впрочем, ее и в романе немного — Апдайком она подается, в основном, в воспоминаниях Кролика, причем в исключительно негативном ключе. Жаль, что этот фильм так толком и не посмотрели ни в США, ни в Европе, ни у нас в России. Найти его сегодня на русском языке почти невозможно.
Куда больше повезло фильму «Иствикские ведьмы» режиссера Джорджа Миллера, вышедшему на экраны в 1987 году и снятому по одноименному роману Апдайка. Вот он-то, сделанный по всем классическим канонам, без которых нет Голливуда, до сих пор обожаем зрительской аудиторией. В этом, конечно же, немалая заслуга и Джека Николсона, и трех его очаровательных «ведьм из Иствика», мечтающих об идеальном мужчине: Шер, Сьюзан Сарандон и Мишель Пфайффер.
Завершая разговор о Джоне Апдайке, хотелось бы еще раз вернуться к теме их схожести и несхожести с Сэлинджером и указать на одно важное свойство обоих авторов: они оба умели разделить историю на несколько частей и, более того, считали закономерной такую подачу художественного материала. У Сэлинджера имеются знаменитые «Девять рассказов», построенные по принципу «Девятивратного града», и «Повести о Глассах», у Апдайка — его тетралогия и повесть о Кролике, а также трилогия о Беке и книги о Бьюкенене. И Сэлинджер, и Апдайк видели мир как уже сложившиеся диптихи, триптихи
Впрочем, говоря о сакральности чисел и их магии, нельзя не вспомнить и нашего Сашу Соколова, который когда-то в одном из своих эссе точно подметил, что еще со времен Флобера от настоящего писателя, сколько бы он ни создал, по большому счету остаются только три вещи, они-то и являются — «улыбкой вечности». Если составлять такую тройку из произведений Джона Апдайка, то «Кентавр» и «Кролик, беги» — несомненно, лучшие его вещи. Что касается третьего произведения, тут единодушия нет: кто-то выберет «Давай поженимся», кто-то сборник рассказов «Музеи и женщины», а кто-то и вовсе его мемуары. Несомненно одно — любая книга Джона Апдайка украсит библиотеку настоящего книгочея.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
