«Почему во время игры ребенок визжит от восторга? Почему игрок забывает себя от страсти? Почему спортивные состязания приводят в неистовство многотысячные толпы народа?». Идея поиска ответов на эти только на первый взгляд простые вопросы однажды овладела умом нидерландского философа, историка и культуролога Йохана Хейзинги (1872−1945). Вышедшее в 1938 году его фундаментальное исследование «Homo ludens» охватывает всю полноту игрового начала человеческой культуры. Игрой, по мнению ученого, пронизаны практически все сферы жизни человека, поэтому человеческий вид заслуживает не только названий homo sapiens (человек разумный), homo faber (человек делающий), но и homo ludens (человек играющий). В чем игра наиболее ярко проявляет себя? И что происходит с человеком, культурой и обществом, когда правила игры нарушаются, игра фальсифицируется, а контуры внеигрового пространства теряют свою четкость? Ответ Хейзинги неутешителен. Но обо всем по порядку.

Синоним свободы

В основе всякой игры, пишет Хейзинга, лежит свойственный ей порядок — правила, без соблюдения которых смысл игры теряется. Не менее важной характеристикой игры является свобода: «Игра есть прежде всего и в первую очередь свободное действие. Игра по принуждению уже более не игра… Игра свободна, она есть свобода». Также игру невозможно представить не ограниченной специальным положенным для нее временем или пространством, в этом ученый видит близость игры и священнодействия: «…сакральное действие протекает в тех же формах, что и игра, так и освященное место формально неотличимо от игрового пространства. Арена, игральный стол, магический круг, храм, сцена, киноэкран, судебное присутствие — все они по форме и функции суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выгороженные, освященные территории, где имеют силу свои особые правила. Это временные миры внутри мира обычного, предназначенные для выполнения некоего замкнутого в себе действия». В игре, одновременно свободной и разумно ограниченной, ученый видит залог сохранения культуры, залог спасения от впадения в варварство.

Все народы играют…

Все народы играют, и при этом на удивление одинаково, но далеко не все языки описывают понятие игры одним-единственным словом. Этот факт, по мнению Хейзинги, указывает не только на многообразие проявления игры в разных культурах, но и позднее происхождение общего понятия игры как таковой, факт «рождения» игры культурой.

Обращаясь к примерам из разных языков, Хейзинга отмечает: «По-видимому, не случайно именно те народы, у которых игра во всех ее видах была, так сказать, глубоко в крови, имели множество разных слов для выражения этой деятельности»: греческий язык использует для наименования игры не менее трех разных слов. Прежде всего, это пайдиá, которое обозначает всевозможные формы игры, вплоть до самых высоких и самых священных. Слово атюро, áтюрма выражает смысловой оттенок чего-то пустого и незначительного. А слово агóн связано с игровыми состязаниями и поединками.

Санскритское kridati обозначает игру детей, взрослых, животных, подпрыгивание или пляску без сколько-нибудь выраженного игрового значения. Существительным lila с основным значением «колыхаться, раскачиваться» выражается то легкое, воздушное, радостное и беззаботное, что есть в игре. Это слово еще передает нечто кажущееся, подражательное. Например, gajalilaya означает «играя в слона, как слон»; gajendralila буквально — «некто, чья игра — слон», то есть тот, кто изображает, играет слона.

Китайское вань охватывает множество значений: «быть чем-либо занятым», «в чем-либо находить удовольствие», «забавляться пустяками», «озорничать». Оно используется также для выражения следующих значений: «ощупывание», «обследование», «обнюхивание», «перебирание бисера» и даже «наслаждение лунным сиянием». Для всего, что связано с состязанием, имеется особое слово чжэн, вполне сравнимое с греческим словом агон, а ибсай — для специально организованного состязания на какой-либо приз.

Японское существительное asobi и глагол asobu обозначают развлечение, забаву, времяпрепровождение, прогулку, отдых, распутство, азартную игру, ничегонеделание, лежание без дела, пребывание в праздности. Это также — «играть во что-то», «что-либо представлять, подражать». Asobu может обозначать и показательный бой, то есть мнимое сражение, воинское учение, но не состязание как таковое.

А латынь располагает лишь одним словом для обозначения игры — ludere (и производным от него ludus), которое охватывает детскую игру, отдых, состязание, литургическое и вообще сценическое действие, азартные игры. Слово ludi обозначало публичные игры, занимавшие в жизни римлян важное место, a ludus — школу; одно исходило при этом из значения состязания, другое — из упражнения. Примечательно, что ludere не перешло в современные романские языки (французский, итальянский, испанский и др.).

«Ритм и гармония!»

Рассуждая о том, как разные народы именуют игру, Хейзинга обращает внимание читателя на тот факт, что в ряде языков исполнение на музыкальных инструментах зовется игрою: «…это, с одной стороны, арабский, с другой — германские и некоторые славянские языки, а также французский». Этот факт, по мнению ученого, может считаться признаком глубокой связи между музыкой и игрою, — учитывая, что семантическое сходство между арабским и европейскими языками едва ли может быть основано на заимствовании.

«Лишь собственные, специфические наименования могли бы подойти этим нормам, наименования, одинаково подходящие и музыке, и игре, — ритм и гармония. Ритм и гармония являются в абсолютно одинаковом смысле факторами и музыки, и игры!». Как игра структурирует жизнь и приводит ее в некий порядок, так и музыка служит опорой для человека: доказательство тому ученый видит в античном представлениях о музыке:

«Известно, что слово музыка — мусикé — имеет в греческом языке гораздо более широкий смысл, чем для нас, в Новейшее время. Оно не только включает в себя наряду с пением и инструментальным сопровождением также и танец, но и относится вообще ко всем искусствам и знаниям, подвластным Аполлону и музам. Речь идет о том, что называется мусическими искусствами, в противоположность пластическим и механическим, которые лежат вне сферы действия муз. Все мусическое самым тесным образом связано с культом, и особенно с празднествами, где оно обладает своей собственной функцией. Пожалуй, нигде взаимосвязь культа, танца, музыки и игры не описывается с такой ясностью, как в „Законах“ Платона. Боги, говорится там, из сострадания к человеческому роду, на гóре рожденному, в отдохновение от забот установили благодарственные празднества, дав людям для этого муз и Аполлона, предводителя муз, и Диониса, дабы и они участвовали в этих празднествах и через это божественное праздничное единение неизменно вновь восстанавливался необходимый людям порядок вещей».

Весы правосудия

Судопроизводство как важнейший способ восстановления нарушенного порядка вещей очевидным образом обнаруживает свое родство с игрой: «Возможность родства между игрою и правом делается для нас очевидной, как только мы замечаем, что правовая практика — другими словами, судопроизводство, независимо от того, какие идеалы положены в основание права, — носит в высшей степени состязательный характер».

Судопроизводство, пишет Хейзинга, это спор о справедливости и несправедливости, правоте и неправоте, победе и поражении. И если переместить взгляд с правовой практики высокоразвитых форм цивилизаций, то мы увидим, что представление о правоте или неправоте, то есть идея этико-юридическая, как бы затмевается в сознании общества представлением о победе или поражении, то есть идеей чисто агонального свойства. Не менее важен в суде и такой элемент игры, как случай: «Перед нами предстает сфера мышления, где понятие о решении, источником которого было предсказание оракула, божий суд, выпавший жребий, иными словами — игра (ибо непреложность решения вытекает лишь из правил игры)».

Волю божественной власти, то есть то, что принесет с собою ближайшее будущее, то есть сбывшийся жребий, узнают, выпытывая у нее вынесение приговора. К оракулу прибегают, чтобы проверить неопределенные шансы. Вытаскивают палочки, мечут камушки или раскрывают наугад страницу священной книги. <…>
«И представляют ли собой что иное священные чаши весов, на которых Зевс в Илиаде взвешивает смертные судьбы тех, кому предстоит участвовать в наступающей битве?

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он
Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий:
Жребий троян конеборных и меднооружных данаев.

Такое взвешивание — это суд Зевса, дикáдзейн. Представления о божественной воле, роке и случайном исходе смешаны здесь воедино. Весы правосудия — ибо от этого гомеровского образа наверняка берет свое начало эта метафора — суть равновесие риска».

Поединок. Военные действия. Игра?

Если явный элемент игры присущ судебному поединку, отмечает ученый, то это справедливо и для обычной дуэли. Поруганная честь мстит за себя, прибегая к дуэли.

«Дуэль выдает свою фундаментальную идентичность с судебным решением». Кроме того «…дуэль в своей сущности — это ритуальная игровая форма, это регламентация внезапно свершающегося убийства, вызванного безудержным гневом. Место схватки — это игровое пространство, равное оружие должно быть тщательно сверено; подается знак к началу и к прекращению дуэли, предписывается число выстрелов. Появления крови уже самого по себе достаточно для выполнения требования, чтобы поруганная честь была отомщена кровью».

Говоря о прошлом, о крупных поединках, Хейзинга выявляет игровой элемент и в баталиях, войнах: «Обычай, проистекающий из отношения к войне как к благородной честной игре, это обмен любезностями с неприятелем. <…> Еще одна вещь должна быть здесь упомянута. Говоря обо всем этом как о прекрасных формах в рамках культуры, каковыми предстает перед нами рыцарство в традициях разных народов, мы должны считаться с опасностью упустить из виду его сакральный фон. Все то, что мы видим теперь как прекрасную и благородную игру, было некогда священной игрой. Рыцарское посвящение, ристалище, орден, обет имеют своим источником, без сомнения, обычаи инициации доисторического, далекого прошлого. Невозможно указать все звенья в этой цепи развития. В особенности средневековое христианское рыцарство известно нам главным образом как всё еще искусственно сохраняемый в своем статусе, частично намеренно вновь возрождаемый элемент культуры. <…> договоренность о месте и времени битвы формирует кардинальную черту отношения к войне как к честному состязанию, одновременно являющемуся правовым разрешением спора. Выделение площади для сражения, поля битвы, может быть полностью идентифицировано с ограждением — местом судебного разбирательства».

Но насколько связаны войны, современником которых был Хейзинга, с игрой? «Современная война, похоже, утратила всякое соприкосновение с игрой. Высокоцивилизованные государства полностью покидают международно-правовое сообщество и бесстыдно исповедуют принцип pacta non sunt servanda [договоры могут не выполняться]. Мир, собственное устройство которого всё более вынуждает страны искать политические пути для того, чтобы договориться друг с другом, не прибегая к высшим мерам разрушительных средств насилия, не может существовать без спасительных ограничительных условий, которые в случае конфликта отвращают опасность и поддерживают возможность сотрудничества. Благодаря совершенству применяемых средств война из ultima ratio [крайнего довода] превратилась в ultima rabies [крайнее бешенство]. В политике наших дней, которая основывается на крайней степени подготовленности и — если придется — крайней степени готовности к войне, едва ли можно узнать даже намек на игровое поведение в древности. Всё, что связывало войну с культом и празднеством, исчезло из войн нашего времени, и с этим отчуждением от игры война также утратила и свое место в качестве элемента культуры».

Завершает свое исследование Хейзинга рассуждением о том, чем грозит утрата игрового поведения, тотальное нарушение правил игры: «Подлинная культура не может существовать без некоего игрового содержания, ибо культура предполагает некое самоограничение и самообуздание, некую способность не воспринимать свои собственные устремления как нечто предельное и наивысшее, но видеть себя помещенной в некие добровольно принятые границы. Культура всё еще хочет, чтобы ее в некотором смысле играли — по взаимному соглашению относительно определенных правил. Подлинная культура требует всегда и в любом отношении fair play [честной игры], a fair play есть не что иное, как выраженный в терминах игры эквивалент добропорядочности. Чтобы это игровое содержание культуры было культуросозидающим или -способствующим, оно должно оставаться чистым. Оно не должно состоять в оболванивании или в отступничестве от норм, предписываемых разумом, человечностью или верой. Оно не должно быть ложным фантомом, маскирующим замысел достижения определенных целей с помощью намеренно культивируемых игровых форм». Текст ученого, опубликованный в 1938 году, стал своеобразным предсказанием грядущих потрясений, трагедии человечности, трагедии культуры. На что оставалось надеяться? На игру. Соблюдение правил. В игре Хейзинга видит надежду на возрождение.