Творчество Сержа Генсбура — одного из самых богемных французских шансонье прошлого века, актера, режиссера, поэта, живописца и фотографа, пришло к нам окольными путями, что, учитывая его биографию и бесперебойную работу советской цензурной машины, вроде бы неудивительно. Удивительно другое — поспособствовала этому женщина. Такое случается, когда молодые жены избираются свыше проводниками творчества своих половин.

 

Актрису Джейн Биркин у нас заметили в комедийной ленте 1975 года «Не упускай из виду» Клода Зиди и, конечно, не упустили: вспомнили и ее небольшую роль в «Blow up» Микеланджело Антониони, и яркую игру в «Бассейне» Жака Дере, а спустя какое-то время обнаружили, что она была самой «продолжительной» из жен и муз Сержа Генсбура. Когда Серж Генсбур и Джейн Биркин познакомились, а случилось это в 1968 году на съемочной площадке, он был уже весьма популярен у себя на родине — во Франции, знали его и на родине Джейн Биркин — в Британии. Ему было за сорок, ей — двадцать три. Оба перебирали дотлевающие угольки предыдущих романов.

В жизни Сержа Генсбура эта встреча сыграла большую роль. По крайней мере, уж точно не меньшую, чем знакомство со многими, ставшими впоследствии культовыми актерами и кинорежиссерами, или «поворотная» встреча с писателем Борисом Вианом, во многом составившая дальнейшую судьбу Генсбура. Именно под влиянием произведений Виана он начнет пробовать себя на сцене и в поэзии, постепенно сживаясь с маской «проклятого поэта».

У нас в стране слушать Генсбура по-настоящему, без «помощи» Джейн Биркин, начали только после его смерти — в начале 90-х, когда столичная богема перешла с «Мальборо» на «Житан» и «Голуаз» и проложила тропу в Музей кино к Науму Ихельевичу Клейману (кинокритику, историку кино, основателю Музея кино на Красной Пресне). И это несмотря на то, что по-настоящему слушать Генсбура, не зная французского, нельзя — это все равно, что французу, не знающему русского, слушать песни Владимира Высоцкого.

Серж Генсбур очень шел нашим «сдвинутым с оси» девяностым, говорить о нем в тогдашней России, быстро догоняющей загнивающий Запад, было модно. Тогда кое-кто из поэтов даже переводил его стихи и пробовал читать в узких кругах московской литературной богемы свои переводы, но, по правде сказать, составить впечатление о поэзии Генсбура по тем кустарным переводам было трудно. Серж Генсбур оставался нашей общей «медитацией», настраивающей на волну в меру романтичного, свободного от предрассудков творческого человека из западного мира.

А вот Генсбур из недавно вышедшей книги «Мысли, приколы и всякие выкрутасы» в переводе Дмитрия Савосина уже намного ближе к тому образу, который мы воображали себе в девяностые. Да, это почти он — гениальный композитор-песенник, шоумен-провокатор, актер, режиссер, пьяница, сексуальный налетчик, прозаик-экспериментатор…

 

Именно в силу генсбуровской мифичности кажется, что автор предисловия, он же переводчик книги, не совсем прав, когда утверждает, что биография потомка одесских эмигрантов Сержа Генсбура ныне слишком известна, чтобы рассказывать ее подробно. Кому известна? Французам? Отечественным историкам кино? Поклонникам французского шансона, проживающим в пределах Садового кольца и читающим перед сном «Мифологии» Ролана Барта? Любителям французского кинематографа? Им, скорее всего, более известны подробности жизни Жан-Люка Годара и Франсуа Трюффо. И смотреть они предпочтут «Лифт на эшафот» Луи Маля, а не генсбуровский «Экватор» или «Стена-эксгибициониста»: эти фильмы все-таки на очень большого любителя. А вот слушать песни Сержа Генсбура будут не только они…

Наследие Генcбура никогда не укладывалось в рамки французского шансона, и в то же время он был классическим «левобережным» поющим и играющим парнем. «На "Левом берегу", меня считали звездой» — пишет он, с тоской вспоминая свое давнее прошлое, прямо как мы — наши 90-е.

Живая легенда, универсальный гений с внешностью шута Генриха Наваррского, как и положено шуту, заполнял медиапространство выходками то на самой грани дозволенного, то за нею. Он мог позволить себе спеть «Марсельезу» в стиле регги в немецкой форме времен Второй Мировой войны (это он-то, человек, ходивший с желтой звездой на рукаве), заявлять, что женщины — это изысканный способ не погрязнуть в педерастии, изображать кровосмесительную связь с дочерью-отроковицей, инсценировать собственные похороны и даже предлагать заатлантической восходящей звезде Уитни Хьюстон заняться с ним сексом, не выходя из прямого эфира.

Публика, которой Серж Генсбур не давал застояться, прощала ему все и продолжала распевать его песни. Что впрочем, не мешало ей иногда побивать своего кумира на парижских улицах. На этих самых улицах, пьяного и побитого — «человека с капустной головой», его находили и спасали женщины. Его женщины. Когда им это надоедало, они его бросали. Он не отчаивался и находил себе новых. «Я полагаю, что самые великие соблазнители — те, кто позволял женщинам их бросать» (С.Г.).

Серж Генсбур составил свою жизнь таким образом, что любой разговор о нем — это всегда еще и разговор о его донжуанском списке. Среди его женщин были и представительницы голубых кровей — кроме аристократки Джейн Биркин, он был официально связан с моделью и художницей Элизе, происходившей из старинного рода русских дворян Левицких, а красавица Франсуаза-Антуанетт Панкрацци, подарившая Сержу Генсбуру двух детей, имела отношение к князьям Голицыным — и звезды кинематографа — Бриджит Бардо, Джейн Биркин, Катрин Денев, Изабель Аджани…

«Актрису можно повести в три разных места. Перво-наперво — в бар. Легко. Второй — в постель. Легко. Третий — к камере. (…) В сущности можно составить и коктейль из всех трех. Это сногсшибательно, суперски. Но тогда рискуешь на съемках услышать от нее про ту или иную реплику: "Милый, ты придумал классную шутку, я чувствую аромат образа", как будто кинематографические роли пахнут».

 

 

Книга, подготовленная издательством «Текст», открывает нам живого Сержа Генсбура, не боящегося говорить о себе все то, что другие предпочитают скрывать до гробовой доски; выглядит книга внутренним высказыванием длиною в жизнь и кровоточит, как вскрытая рана. Переходы от поэзии к прозе и обратно — почти незаметны, также как почти незаметны переходы от декадансной печали к джинсовой непринужденности — это две равные стороны Генсбура. «Грязный реализм» в духе Чарльза Буковски и Реймонда Карвера, конкретика, картезианство смешиваются у Генсбура со знакомой каждому русскому человеку тоской, не имеющей ни стен, ни окон, ни дверей.

Главные темы книги — одиночество («Я был создан для многих / И один я в итоге»), раздвоение личности («Я просто речи лишился / Генсбуров теперь целых два»), недовольство своей внешностью («У меня отвратительная рожа, и я этим пользуюсь»), женщины («Долой иллюзии к чертям собачьим / Я крест поставил на любви своей / Нельзя коснуться девушки иначе / чем прежде уложив ее в постель»), тоска по ушедшим родителям («После того как мои мать и отец умерли, мне стал больше нравиться асфальт»), парадоксальность бытия («Земля — это пожирательница людей»), пристрастие к алкоголю («Когда у меня приступ белой горячки я становлюсь таким худеньким»), искусство («Художник? Это джентльмен бесполезного»), смерть («Прощаться мы будем врозь»).

Сам Генсбур утверждал, что в песнях не бывает никакой поэзии, что она проявляется лишь во взгляде и в тишине. Все слова просты. Все предельно ясно. Все, кроме того, как они соединяются друг с другом и как порождают в совершенно разных людях одни и те же эмоции.

Большая часть его стихов не живет без его музыки. Но Генсбура смело можно назвать «поэтом эпохи». Временами создается впечатление, что он ни на кого не ровнялся, оставил классиков во вчерашнем дне и творил сам по себе. Но это ощущение ложное. Поэты сами по себе не становятся «поэтами эпохи».

Он пробовал писать музыку на стихи Бодлера и Гюго, но когда понимал, что песни не получаются, «возвращал классиков обратно в их томики». Был уверен, что французы не обращают никакого внимания на ритмику и музыку слова, и что если они, паче чаяния, научаться «писать неправильными фразами и строфами», тогда он почувствует угрозу своей профессии.

 

 

Когда Генсбур умер, Франция прощалась с ним всеобщим национальным трауром. В шестой округ, где он жил, шли толпы и толпы людей.

«Он был нашим Бодлером, нашим Аполлинером… — говорил о нем в своей надгробной речи президент Франции Франсуа Миттеран. — Он возвел песню в ранг искусства», — и объявил дату смерти талантливого потомка одесских эмигрантов национальным днем скорби.

В своей жизни, как и в своей книге, он с первой по последнюю страницу настоящий художник, тот самый «джентльмен бесполезного», чье творчество, спустя годы, становится национальным достоянием.

 

Левый берег — это не публика. Публика — это огромная толпа, та, что расхватывает диски, сносит "Олимпию" ради "Анималс" и штурмует аэропорт Орли, когда приезжают "Битлз"».

Французский шансон? Я скорее опечален, чем впечатлен!».

Я не иду на уступки, немного продаю себя, но только не в пригородах».

Творил бы и творил… до полнейшего растворения…».

Эстетизм, доведенный до высшей степени перфекционизма, — это уже болезнь. Я вовсе не хочу избавляться от нее. Это абсолютно неконтролируемо. Даже превратилось в ритуал».