Тэги
Биография знаменитого русского поэта ХIХ века, исследования о детективных романах и о советской архитектуре, цикл краеведческих очерков, эссе о «приключениях» книги в разные эпохи… Таков спектр новых изданий культурологической тематики, представленных в нынешнем обзоре. В каждой книге — попытка постичь тайну, скрытую в признанных шедеврах и малоизвестных творениях.
Раритеты в морской пучине
За несколько тысячелетий книга прошла впечатляющий эволюционный путь. От глиняных табличек шумеров и папирусных свитков, применявшихся египтянами, от соединенных вместе деревянных табличек древних римлян и средневековых рукописных кодексов — к привычным нам печатным изданиям. Но их все активнее теснят электронные «читалки», аудиокниги и другие детища новейших технологий. Текст любимого романа или необходимой для работы монографии нынче можно читать с экрана любого смартфона. Идеал читательского комфорта достигнут?.. Но ведь книга не ограничивается словесным содержанием; это еще и объект, изготовленный из некоего материала, имеющий цвет, запах, фактуру. Мир книги вмещает в себя множество физических свойств, с которыми связаны всевозможные явления и тенденции. Сделанные из бумаги и кожи, а подчас из чего-то более экзотического, книги хранят штрихи эпохи и следы пользователей (загнутый уголок страницы, карандашная пометка на полях, дарственная надпись, владельческий знак). Книги становятся объектами поклонения, собирательства, но порой и ненависти… Об этом рассказывает в своем сборнике эссе «Записки библиофила» профессор Оксфордского университета Эмма Смит. Одна из главных целей автора — дать новую интерпретацию основных событий истории книги. Подчас в научно-популярный рассказ врываются личные воспоминания исследовательницы о своем опыте тактильного общения с книгами.
Для начала Эмма Смит предлагает посмотреть свежим взглядом на великое изобретение Иоганна Гутенберга. Была ли его Библия в действительности первой печатной книгой? Нет: еще до нее, в первой половине 1450-х годов, немецкий печатник выпустил учебник грамматики, поэму, папскую индульгенцию и злободневный политический памфлет на тему взятия турецкой армией Константинополя. (Тогда в Европе обсуждалась идея о «новом крестовом походе» для возвращения утраченных земель.) Да и в плане технологий у Гутенберга были серьезные предшественники, напоминает исследовательница. В IХ веке в Китае тиражировали тексты методом ксилографии, умели делать бумагу и пользовались глиняными подвижными литерами. Образцы таких книг издавна хранятся в музеях Западной Европы. В мифе о Гутенберге, замечает Эмма Смит, наглядно проявилось «западоцентричное представление о возникновении и развитии печати». Не удивительно, что прославление Гутенберга как первопечатника происходило в эпоху европейских империй — в ХIХ веке. В честь него повсюду воздвигали памятники, словно забыв о том, что этот «мастер-невидимка» из Майнца никогда не ставил своего имени на выпущенных им книгах.
Редкие старинные издания привлекают особое внимание коллекционеров-богачей в разных странах. В Америке конца ХIХ — начала ХХ веков библиотеки миллионеров нередко превращались в своего рода прачечные для отмывания нефтяных или железнодорожных доходов. Американские нувориши-собиратели активно скупали раритеты на лондонских аукционах, где распродавалось имущество разорившихся английских аристократов. Так, в конце марта 1912 года отпрыск одного из богатейших семейств Филадельфии, 27-летний Гарри Уайденер, приобрел редкий экземпляр памфлета 1542 года о страшном землетрясении. Кто мог знать, восклицает Эмма Смит, что самого коллекционера по пути домой на «Титанике» ждет океанская катастрофа! Вместе с Уайденером утонули и другие купленные им ценнейшие издания елизаветинской эпохи.
На протяжении многих веков книги гибли не только в океанской пучине, но и в разведенных кострах. В той же Англии в ХVI столетии во исполнение приказа папы римского сжигали труды Мартина Лютера. В США незадолго до Второй мировой войны демонстративно спалили сотни экземпляров романа Джона Стейнбека «Гроздья гнева», вызвавшего настоящий гнев некоторых граждан. Ну, а самое крупное — и печально известное — книжное аутодафе состоялось в 34 городах Германии ночью 10 мая 1933 года, когда в огонь полетели произведения Маркса, Фрейда, Гейне, Золя, Брехта, Хемингуэя, Кафки… Это были своего рода символические акции, отмечает исследовательница, ведь в большинстве случаев невозможно предать огню весь тираж издания.
Но даже пострадавшие от огня и воды книги хорошо сохраняют микрофлору человека спустя 3−4 столетия, и это позволяет ученым в наши дни проводить важные исследования. ДНК-анализы с поверхности страниц книги могут многое рассказать о тех, кто когда-либо брал ее в руки. Ученых, по-видимому, ждет немало открытий в этом направлении… Вот лишь некоторые из аспектов «книжной материальности», о которых пишет в своих эссе Эмма Смит.
Между утопией и реализмом
1920-е годы — благодатная тема для культурологов. В искусстве и в художественной теории в ту пору происходили революционные перемены, многие выдающиеся творцы публиковали манифесты, в которых объясняли обществу суть своих новаций. При этом единого эстетического направления в тот период не существовало, на культурной сцене действовало множество художников и объединений со своими, подчас непримиримыми, концепциями. В сборник «Советские двадцатые» включены статьи об изобразительном искусстве, архитектуре, фотографии и кинематографе. Их авторы предлагают взглянуть на эпоху, где творили мастера с непохожими художественными взглядами, от радикалов до консерваторов. И в этом разноголосье проявлялся неповторимый стиль эпохи.
Эволюцию конструктивизма на протяжении 1920-х годов рассматривает Алексей Бобриков. Главным произведением этого направления на раннем этапе стала «Башня» («Памятник Третьего Интернационала») Владимира Татлина, этакое «воплощение мечты о завоевании Вселенной». Однако конструктивизм уже с трудом вписывался в советские реалии середины и второй половины десятилетия. Время нэпа требовало компромиссов, период революционной борьбы сменился мирными буднями. Так возникла идея производственного искусства: движение от мольберта к машине, к конвейеру. В советском художественном авангарде в эту пору все более заметную роль стал играть дизайн интерьера, одежды, тканей. Российские иллюстраторы и плакатисты получили признание на европейских выставках. Неожиданным событием второй половины 20-х годов стало возвращение Казимира Малевича к живописи (которую он десятилетием ранее «похоронил»). Старшее поколение художников объединялось в группы, развивавшие традиции классического портрета, этюдной и пейзажной живописи. На левом фланге возникли Общество станковистов и группа конкретивистов: из каждой из них вышло несколько по-настоящему крупных мастеров.
Несхожими путями развивалось и творчество ведущих архитекторов эпохи. По мнению искусствоведа Ивана Саблина, в манере Константина Мельникова было что-то от ар-нуво и от ар-деко; у него обнаруживаются и национальные (древнерусские) мотивы, и даже предчувствие постмодернизма. При этом архитектор выполнял в 20-е годы роль своего рода «парадной вывески для западного зрителя». В следующем десятилетии Мельникова оттеснили на периферию культурной жизни, оставив за ним дом в Кривоарбатском переулке и не подвергая каким-либо репрессиям. Некоторые же проекты других архитекторов той поры (Иван Леонидов, Георгий Крутиков) «определенно принадлежат сфере научной фантастики». Собственно, это и была «архитектура для коммунистического будущего», не подходящая для современности с ее разрухой, нехваткой техники и стройматериалов.
Любопытнейшие искания велись также в области фотографии, которая во всех смыслах сократила дистанцию между искусством и жизнью (об этом — статья Андрея Фоменко) и в сфере кино, где доминировали четыре концепции, разработанные крупнейшими режиссерами (очерк Дарины Поликарповой). Так из многообразия отдельных творческих методов и амбиций постепенно вырабатывался «почерк эпохи».
Маленькие секреты большого города
Городская среда включает в себя и крупные объекты, и небольшие, малозаметные на первый взгляд детали. Историк и экскурсовод Виталий Калашников в прекрасно иллюстрированной книге «Артефакты Москвы» предложил читателю коллекцию исторических «мелочей», которые каждый любознательный пешеход может увидеть на прогулке.
Солидные ученые на такие артефакты порой смотрят свысока и даже не знают, к какой сфере их отнести (архитектура, инженерное дело, изобразительное искусство, городской быт?). Не являясь объектами культурного наследия, эти предметы абсолютно беззащитны в мегаполисе. На них покушаются «черные коллекционеры», их демонтируют в ходе ремонта улиц или фасадов, они ветшают и исчезают… Увы, многие подобные элементы городской среды уже утрачены. Но те, что сохранились, все чаще сегодня попадают под опеку муниципальных властей: их реставрируют, снабжают информационными табличками. Нередко в этом деле проявляют инициативу и сообщества краеведов-любителей. Найденные и восстановленные артефакты включают в путеводители.
Каждая такая уцелевшая деталь может поведать о давно забытом явлении городской жизни. Например, металлические кольца, прикрепленные к стенам домов, играли в прежние века важную транспортную функцию. Это коновязь — место, куда привязывали лошадей во время стоянки (ведь иначе живое существо могло и убежать). С развитием автотранспорта подобные кольца потеряли актуальность. Их снимали, замуровывали, закрашивали. Но на многих домах образцы коновязи сохранились: их, среди прочего, можно увидеть на стене конюшни бывшей усадьбы Куманиных на Большой Ордынке и даже на Красной площади — на фасадах зданий Верхних и Средних торговых рядов.
С особенностями движения гужевого транспорта связано и такое важное уличное приспособление, как колесоотбойная тумба. Каменные и металлические столбики когда-то ставили на краю проезжей части, чтобы отделить ее от тротуара, а также у добротных кирпичных зданий для защиты стен от каретных и тележных колес. В Москве сохранилось много таких тумб, поставленных в ХIХ веке. Бывают столбики приземистые, бывают стройные, высокие; иные образуют архитектурное целое с оградой. Случалось, что домовладельцы в качестве колесоотбойников использовали стволы трофейных пушек.
Артефакты из книги Калашникова — удивительное собрание городских секретов. Так, давным-давно ушли из обихода люксферы — стеклянные иллюминаторы, освещавшие подвальные помещения и глухие комнаты внутри зданий. Это американское изобретение прижилось в России, особенно часто его использовали предприниматели. Но, когда в ХХ веке электричество подешевело, световые решетки стали снимать или закатывать в асфальт. В наши дни порой их случайно обнаруживают рабочие при дорожном ремонте.
Бывали случаи, когда при ремонте фасада из-под слоя штукатурки выходила на свет «спрятанная» вывеска магазина, аптеки, зубоврачебного кабинета или трактира. А вот найденные таким же способом таблички с номерами домов подчас требуют расшифровки: на них обозначали название улицы и полицейской части. Но краеведы успешно справляются с этим «кодом». Воссозданы кое-где и полинявшие знаки Осоавиахима (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). В 30-е годы они крепились на стены тех домов, где большинство жильцов сдали нормативы подготовки. Это было так же почетно, как носить нагрудный знак ГТО.
Об угрозе наводнений в дореволюционной Москве напоминают сохранившиеся таблички уровня воды, о старинных способах наблюдения за временем — солнечные часы ХVII века на стене Лопухинских палат в Новодевичьем монастыре, об ответственности промышленников за свою продукцию — товарные клейма на кирпиче, из которого сложены дома… Без этих, казалось бы, мелких деталей старой жизни невозможно в полной мере понять суть крупных исторических процессов, уверен автор исследования.
Поэт на переломе эпох
Константин Батюшков — одно из самых драгоценных имен в русской поэзии. Автор замечательных стихов, оказавших немалое влияние на Пушкина, тонкий прозаик и активный участник литературной жизни 1800−1810-х годов, он с течением времени оказался почти забыт. Творческая судьба Батюшкова была короткой, а трагические жизненные обстоятельства наложили отпечаток на все, что писалось о нем исследователями. А написано было за два века не так уж и много.
Писатель Глеб Шульпяков, давний знаток и поклонник лирики Батюшкова, выпустил книгу, которая способна возродить читательский интерес к одному из лучших отечественных поэтов начала ХIХ века. Это одновременно и документальный роман, и биографическое исследование, и эссе о той атмосфере, из которой соткался дар Батюшкова. Книга «на любой вкус», как подметила в предисловии литературовед Анна Сергеева-Клятис. По ее мнению, важно и то, что автор работы — поэт, умеющий «понять психологию другого поэта, внимательно вслушаться не только в слова, но и в мелодию его стиха».
Шульпяков наполнил свое повествование множеством персонажей — родственников, друзей, знакомцев, сослуживцев Батюшкова; показал географию его странствий по России и Европе (многие из этих мест биограф посещал лично), рассказал историю дворянских семейств, из которых происходят отец и мать поэта… Приведены в книге и страницы из дневника врача Антона Дитриха, наблюдавшего за Батюшковым в период душевной болезни: без этой грустной хроники жизнеописание поэта было бы неполным.
Смысловой центр книги — чудо рождения стиха. Биограф рассказал, как и из чего возникает поэзия Батюшкова, как задумывались и создавались лучшие из его произведений. Семейный круг, литературное сообщество, участие поэта в трех военных кампаниях, воздействие философских идей и любимейших книг — все эти, и многие другие, детали чрезвычайно важны для понимания творчества Батюшкова. В числе сквозных сюжетов его музы — бренность мирской славы, культ дружбы, единение с природой и беспощадный бег времени. Даже пресловутая праздность Батюшкова, по словам биографа, — способ «уловить время» и глубже познать себя в каждом из прожитых мгновений.
«Батюшкову выпало жить в один из самых противоречивых, интересных и неоднозначных периодов развития русской словесности. Исследователи называют его „переходным“ — от XVIII-го к XIX веку, от классицизма к романтизму. Литература того времени отталкивалась от прошлого, но еще не могла порвать с ним окончательно, и одновременно угадывала черты литературы будущего, пусть и не воплощая их полностью», пишет Глеб Шульпяков. В книге он, помимо прочего, показывает эволюцию мировоззрения, эстетических взглядов, литературного стиля своего героя. А в событиях двухвековой давности усматривает определенные параллели с российской литературной ситуацией наших дней.
Миф о великом сыщике
Вот уже более 180 лет в книжном мире существуют детективы. И столько же лет критики и литературоведы исследуют феномен этого жанра. Детектив изучается пристально и всесторонне, ни одна из его многочисленных разновидностей не укрылась от беспощадного анализа. Писатель Даниэль Клугер в новом, расширенном издании своей книги «Баскервильская мистерия» разбирает отражение мифологических архетипов в криминальной прозе. Клугер прочитал великое множество самых разных детективов, проштудировал работы ряда историков, филологов, экспертов по мифам и религиям. В своем исследовании-эссе он анализирует в основном классический тип детектива.
По наблюдению Клугера, в основе любого детективного произведения лежит «древняя гностическая мистерия о извечном противоборстве Добра и Зла». Подобная история также непременно содержит Загадку (логическая задача, связанная с раскрытием преступления) и Тайну (атмосфера происшествия). Детектив, продолжает Клугер, родился в первой половине ХIХ века внутри романтической литературы, но в то же время вобрал в себя и элементы философии позитивизма: логичность умозаключений героев и рациональность их поступков. Однако в викторианскую эпоху обрели популярность разного рода мистические, оккультные, «энигматические» детективы. Их герои-сыщики «занимаются делами, несущими явные признаки вмешательства потусторонних сил». Впрочем, зачастую вся эта мистика оказывается лишь уловкой преступника, придуманной для обмана жертвы. Послушным орудием в руках злодея подчас становится какое-либо чудовище. На этом приеме построен и сюжет «Собаки Баскервилей». Подробно разбирая текст романа, автор показывает, как Конан Дойл нагнетает атмосферу таинственности, «адского» ужаса, унылой заброшенности и пугающих древностей. Даже болота, на которых разворачивается действие, выглядят у британского классика как метафора преисподней.
В центре детективного произведения, рассуждает исследователь, всегда лежит поединок героя и антигероя. Герой, частный сыщик — обычно одиночка. Он не нуждается «в технологических подпорках для разоблачения преступника», ему не нужна агентурная сеть. Он раскрывает дела исключительно при помощи интеллекта, наблюдательности и жизненного опыта. Такой сыщик нередко бывает чудаком, эксцентриком или, к примеру, затворником — как князь Залесский из детективных рассказов британского писателя Мэтью Шила. Толстяк, гурман, любитель орхидей Ниро Вулф из романов американца Рекса Стаута — тоже любопытный и многослойный образ. Родом он из Черногории. «Фигура скорее фольклорная, сказочная. Волки-оборотни обитают в сказках и легендах балканских народов, и корни этого образа уходят в седую древность — в языческие времена, в культы хтонических божеств, повелителей подземного мира, мира смерти», отмечает Клугер. В повестях Эрнеста Брамы — английского писателя эпохи Конан Дойла — преступления раскрывает слепой сыщик Макс Каррадос. Ослепнув, он «обрел то, что можно назвать внутренним видением или даром прорицателя» — как у Тиресия из греческих мифов.
Автор анализирует также характерные черты советских милицейских романов, разбирает некоторые произведения швейцарца Фридриха Дюрренматта — автора детективов, в той или иной степени отступающих от жанрового канона, а также пытается объяснить обилие патологических деталей и убийц-маньяков в современных «уголовных» сочинениях. «Детектив — своеобразный социопсихологический барометр, более или менее точно отражающий состояние массового сознания: он превращает в образы страхи и надежды, существующие в обществе», размышляет в своем исследовании Даниэль Клугер.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
