Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
«Каждый по-своему воображает рай, мне он с
детских лет представляется библиотекой».
Хорхе Луис Борхес
24 августа 2019 года исполняется 120 лет со дня рождения великого аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, полное имя — Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо (исп. Jorge Francisco Isidoro Luis Borges Acevedo).
Со стороны отца у Борхеса были испанские и ирландские корни, мать, по всей видимости, происходила, из семьи португальских евреев (фамилии ее родителей — Асеведо и Пинедо — принадлежат известным еврейским семьям, выходцам из Португалии). Сам Борхес утверждал, что в нем течет баскская, андалузская, еврейская, английская, португальская и норманнская кровь. В доме Борхесов говорили по-испански и по-английски. Однако первым языком Хорхе Луиса Борхеса был все же английский. Некоторое время он даже не мог определиться, на каком из двух языков предпочтительней писать. В итоге выбрал испанский. И сегодня можно сказать, что испаноязычной литературе сильно повезло: во многом благодаря этому выбору она из провинциальных выбилась в мировые.
Большой мир открыл для себя Борхеса в конце 50-х, а в начале 80-х, после выхода в свет знаменитого «борхесовского трилистника» издательства «Радуга», в который вошла проза Борхеса разных лет, состоялось и первое знакомство с читателями в СССР.
Познакомила нас с великим аргентинцем все та же Элла Владимировна Брагинская, которая когда-то свела нас с Кортасаром, правда, потом сама же писала: «Борхес, Кортасар, Гарсиа Маркес… Гарсия Маркес, Борхес, Кортасар. Похоже, у нас сегодня на этих трех именах сошелся клином весь свет латиноамериканской литературы. Ночью и днем только о них. Нет, конечно, издают время от времени и других прославленных писателей Латинской Америки: того же Варгаса Льосу, Онетти или Фуэнтеса, но как-то бесшумно. А сколько еще сегодня в латиноамериканской литературе блистательных мастеров слова, давно прославленных в Европе!» (Элла Брагинская. «А что у нас было с Борхесом?.. Сюжет с интригой про то, как впервые великий аргентинец явился русскому читателю». «Литературная газета», 2002).
Сейчас даже трудно представить себе, что от публикации в СССР всего-то нескольких рассказов Борхеса отступились все, кроме Брагинской, что если бы ей не пришла свыше, на первый взгляд, совершенно шальная идея обратиться к аргентинскому писателю-коммунисту Альфредо Варела, «другу Советского Союза», с просьбой замолвить за земляка словечко: «Позвоните в ЦК вашим друзьям, а они наверняка поймут вас правильно», Борхес мог прийти в Россию много позже и еще не известно, как бы его тут восприняли. Могло ведь так случиться, что и Бориса Владимировича Дубина — одного из главных переводчиков Борхеса и пропагандистов его творчества в России — никто бы слушать не стал. И было бы это несправедливостью куда большей, чем, скажем, поступок того же Нобелевского комитета, так и не давшего Борхесу премию.
Что повлияло на решение Нобелевского комитета? Случился бы бум латиноамериканский литературы без Борхеса? Можно ли назвать его рассказы прозой будущего? Присутствует ли поэтический принцип в прозе Борхеса? Какие нити связывают его с русской литературой? На эти и другие вопросы ответят: литератор, историк, редактор журнала «Неприкосновенный Запас», кандидат исторических наук Кирилл Кобрин; филолог-романист, латиноамериканист, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Отдела литератур Европы и Америки новейшего времени ИМЛИ РАН Мария Надъярных; прозаик, фотограф, дизайнер и популярный российский блогер, известный под ником mi3ch, Дмитрий Чернышев.
Борхес для меня начался с Кортасара
Афанасий Мамедов Читая вашу прозу, вашу эссеистику — «Европа: конец нулевых», «11 пражских трупов», «Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина» или «Шерлок Холмс и рождение современности: Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи» и многое другое еще времен журнала «Октябрь», в котором вы были колумнистом, я неизменно вспоминаю произведения Борхеса и говорю себе: «Вот кому он, действительно, этот автор пошел на пользу!». Скажите, когда, как и с чего началось ваше знакомство с Борхесом?
Кирилл Кобрин О, это удивительная история, случившаяся в первой половине 1980-х. Вообще надо сказать, что в отличие от героя нашей беседы, я провел детство и юность не то, чтобы не читая, но читая то, что как бы непонятно зачем читать. Скажем, почти ни одной книги из школьной программы я даже не открыл тогда, следуя представлению, что это нечеловечески скучно, как и все, что в школе заставляли изучать. Зато я прочел множество книг по военной истории — мемуары Наполеона, сочинения Клаузевица, фон Бюлова, Жомини, «Историю военного искусства». Не из-за кровожадности или желания стать каким-нибудь новым Мольтке или Жуковым, просто мне нравилась стоящая за всем этим странная логика — и, конечно, я обожал картинки. Схемы сражений, к примеру. Батальная живопись, преимущественно ренессансного и барочного периода. Одежда и вооружение солдат — особенно в странные промежуточные эпохи, например, в XVI—XVII вв., когда сосуществовало — на почти равных правах — холодное и огнестрельное оружие, порождая эстетически любопытные рода войск, вроде мушкетеров, которые таскали с собой подставочки для тяжеленных своих ружей и всегда сопровождались пикинерами. Идея заключалась в том, что пока мушкетеры мучительно долго перезаряжают свои мушкеты, пикинеры выстраиваются вокруг них таким гигантским ежиком, выставив пики, и защищают их от атак вражеской кавалерии. Собственно, вот это умение героев Дюма махать шпагой — результат того, что надо же как-то отбиваться от врага, отбросив ненужное разряженное ружье. Причудливая логика и странная эстетика — вот, что меня во всем этом привлекала. Плюс я читал гигантское количество приключенческой прозы, того же Дюма, Вальтера Скотта, Жюля Верна, Конан-Дойля, конечно. Все это собраниями сочинений. И с тех пор, кстати, проза, фикшн для меня — это про убийства, загадки, погони, авантюры, анжуйское розовое и подробное описание одежды и внешности действующих лиц, ландшафтов, внутреннего убранства помещений и внешнего вида строений — все это должно быть оснащено богатым историческим контекстом, все должно быть написано очень хорошо. Даже сегодня, когда вкусы поменялись значительно, осадочек героического периода моего чтения остается.
Короче говоря, я был готов к появлению Борхеса в своей жизни, так как странным образом сам себе бессознательно устроил типично эдвардианское детство и отчасти юность. Начало 1980-х — время, когда стали появляться первые советские покетбуки, та самая великая серия «Библиотека ИЛ» (Библиотека журнала «Иностранная Литература»). В ней советские держиморды разрешили публиковать вещи как бы побочные, необязательные, учитывая формат книжечек; под это определение попали совсем разные авторы — Кокто, Ландольфи, Мориак, Кортасар. На самом деле, Борхес для меня начался с Кортасара, но об этом позже. Сейчас же скажу, что я прочел борхесов «Юг» (не рассказ, а сборничек рассказов с таким названием) сразу после «Непрерывности парков» Кортасара. И был разочарован, конечно. «Юг» собрали так, будто некий Борхес — автор преимущественно историй из ковбойской жизни. Что как-то не очень вдохновляло. Но вот когда период моего персонального романтизма стал подходить к концу, а это случилось довольно быстро, примерно к 22 годам, Борхес в моей иерархии вышел на первое место. Я нашел в нем все то, что обожал и обожаю — бесполезное знание, культ странных книг и забытых авторов, лапидарность, тотальную иронию. Иронию довольно жестокую, но это особая тема. Странно, что Борхеса обычно воображают таким милым добреньким дядюшкой, слепым безобидным фантазером и библиофилом — а что может быть безобиднее библиофилии? На самом деле, мир Борхеса — беспощаден, даже неумолим, он безупречно логичен, отчего в нем задыхаешься, но по-иному, нежели от клаустрофобии Кафки или Пруста. В общем, мне этот мир пришелся очень по душе, а тут как раз выпустили том Борхеса в «Мастерах современной прозы», потом было издание почему-то в «Библиотеке атеистической литературы» (так ли эта серия называлась?) — и все, я попал в плен. Вот что любопытно — русский Борхес появился благодаря перестройке, конечно, но лично я почти не заметил перестройки, будучи занят своими делами, в частности, чтением Борхеса.
АМ При всей ясности прозы Борхеса, отыскать в ней «точку опоры» мира/миров не представляется возможным, вероятно, тому причиной ее инвариантность и изначальное допущение погрешности на несколько градусов. Эти несколько градусов позволяют Борхесу не только творить сюжет, свободно перемещаясь во времени, но и лукаво уклоняться от ответов, лишь комбинируя наиболее интересные из возможных. Причем следует учесть, все вопросы у него оказываются обращенными, прежде всего, к самому себе, ну, или к «другому Борхесу» из другой, «зеркальной» реальности. Насколько корректно в этом случае оценивать Борхеса с философских позиций, ведь Борхес, к примеру, размышляющий о «дурной бесконечности» по Гегелю, сам-то остается писателем?
КК Я бы не стал строго разделять «писателей» и «философов». Ну да, в модерную эпоху эти позиции, способы мышления, если угодно, профессионализируются — ведь рынок же, куда деться? Но, кстати, Борхес для меня очень важен еще и тем, что он ускользал от этой профессионализации, от необходимости определять себя как «профессионального писателя», «беллетриста», от необходимости думать из этой точки. Борхес — не «писатель», не writer, а man of letters, что дьявольская разница. Тут он меня многому научил — ускользанию, в частности, и социальному. Но это так, в сторону. Вечная двусмысленность Борхеса, в частности, философская, имеет своим происхождением, как мне кажется, его собственную «двусоставность», что ли. Это не только вечное вот это — и трактуемое, как мне кажется, довольно поверхностно — «Борхес и я». Он же сам подсунул читателям и критикам данный сюжет и явно тихо наслаждался, наблюдая, как все на приманку клюнули! Двусоставность Борхеса поддается археологии, если угодно, и вот что тут можно накопать. Борхес, прежде всего, принадлежит эдвардианской культуре, той самой, что пришла в Британии на смену викторианской. Период короткий, но важный, эпоха, когда из позднего романтизма рождался модернизм, но еще вполне замаскированный под предыдущий период. Честертон, Уайльд, Стивенсон, Конан-Дойль — эдвардианцы, почти все они — герои Борхеса. Даже ранний Джойс отчасти эдварианец, его «Портрет художника в юности» (но, конечно, не «Дублинцы»). Эдвардианство — один из национальных вариантов культурной исторической эпохи, известной как «бель эпок» или fin de siècle, времени, когда, условно говоря, старый западный мир еще не совсем кончился, он постепенно трансформировался в новый, но тут началась Первая мировая и 1917 год, и исторические карты были безнадежно перепутаны. Эта эпоха очень двусмысленна, как и порожденный ею тип исторического, культурного и художественного сознания. И Борхес удивительным образом пронес этот тип в совсем другую эпоху, точнее, в другие эпохи. И оказалось, что эдвардианство — в борхесовском виде — не культурные консервы, а вещь ослепительно новая и странная.
Я часто вспоминаю известный сюжет — историю о том, как старый Борхес, прославившись, стал ездить и выступать в американских университетах. Вообразите себе: конец 1960-х—начало 1970-х, сексуальная революция, бог знает что, 1968-й, Вудсток, а этот тихий джентльмен в строгом костюме что-то такое говорит взъерошенным бородачам и милым девушкам с длинными глаженными волосами про Уильяма Морриса, которого все давно забыли. Моррис, кстати, викторианец, но во многом определивший эдвардианство. Ну хорошо, вот сейчас на дворе 2019-й, прошло 50 лет от тех лекций, скажите, что более актуально сейчас? Для культуры, даже для общественного сознания и политического мышления? Бессмысленные хиппи с их peace&love? Или социализм Морриса, его идеи тотальной эстетизации жизни, воплощенные в дизайне, борхесовские логические ловушки и брезгливость к популярному (популистскому) сантименту? Но это лишь одна точка борхесовской двусмысленности и двусоставности. Других немало, потому укажу кратко. Испанский язык versus английский язык; как и Набоков, Борхес с детства двуязычен, хотя остался верен наречию родины. Локализм versus глобализм; одержимость жизнеописаниями каких-то мелких местных уголовников нисколько не мешала написанию эссе о переводчиках «Тысячи и одной ночи» или квазидетективной истории о шпионах Первой мировой. Low brow culture versus high brow culture; как истинный последователь Бодлера, прежде всего, а также некоторых французских романтиков, вроде Нерваля, Борхес с наслаждением перемешивал культуру популярную, низкую с высокой, элитистской, высоколобой, практически никогда не вторгаясь в пределы того, что называют middlebrow culture, культуры интеллигентской, культуры интеллигентного умеренно-прогрессивного буржуа. Эти и многие иные точки двусоставности и двусмысленности сделали Борхеса неуязвимым, вечно неопределяемым. Как тут не вспомнить эпитафию Сковороды: мир ловил его, но не поймал.
АМ Вы согласны с мнением некоторых литературных критиков, что Борхес — последний реалист, фиксирующий кризис реализма?
КК Я не совсем понимаю, что такое «реализм». Точнее, совсем не понимаю. Ведь для того, чтобы сказать слово «реализм», нужно иметь точное представление, что такое «реальность». Собственно, Борхес — он вообще о невозможности определить «реальность», как таковую, как единственно-возможную. Более того, он холоден к изобретенному романтиками «двойной реальности», не религиозной христианской, конечно, а к мещанской версии, секулярной и дешево морализирующей. Здесь он следует за Уайльдом, высмеявшем это дело в «Кентервильском привидении». Притом к другого типа «двойной реальности», не ходульной, не с тенями, двойниками и привидениями, он относился серьезно, к той, что представлена в написанных примерно в одно и то же время «Портрете Дориана Грея» и «Странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда» Стивенсона. Ведь в этих великих книгах речь идет не о двойниках, а о проекции человека буржуазной эпохи, человека модерна, которая отбрасывается на экран (холст) по ту сторону этически-приемлемого. Но заметьте, это один человек! И он источник социального зла (ведь у Уайльда и Стивенсона речь о зле социальном).
Да, но реализм. Хорошо, даже если мы примем на веру существование реальности и литературного «реализма», то, на первый взгляд, между Борхесом и, скажем, Чеховым, ничего общего нет. Но уже больше общего между Борхесом и Диккенсом, особенно Диккенсом «Тайны Эдвина Друда» и даже «Пиквикского клуба» (чисто ведь борхесианская затея — пиквикский клуб?). Флобер был одним из литературных идолов Борхеса, но не Флобер «Трех повестей» или «Госпожи Бовари», а, так сказать, «идея Флобера», идея Абсолютного Писателя, посвятившего свою жизнь сочинению столь разных книг, что невозможно поверить, что у них один автор. Плюс, у Флобера есть совершенно борхесианская книга — незавершенный «Бювар и Пекюше»… В общем, чем пристальнее всматриваешься в то, что называют «реализмом», тем очевиднее, что никакого «реализма» не существовало. Даже «натурализм» есть своего рода истерическая реакция позднего романтика на наступление новой жизни, результат его капитуляции перед ней, что ли. Если же под «реализмом» понимать «социальный реализм», то Борхес, по понятным причинам, отношение к этому не имеет (не считая новеллы «Эмма Цунц», но о ней разговор особый, очень интересный сюжет открывается). Столь же никакого отношения Борхес не имеет к «психологическому реализму», ибо он абсолютно намеренно антипсихологичен.
АМ На западе выходило немало биографий Борхеса — Маркоса Рекардо Барнатана, Эдвина Уильямсона, Джейсона Уилсона, Биоя Касареса, Эмира Монегаля… Как вам кажется, почему у нас в России до сих пор нет ни одной переведенной биографии Борхеса? Почему у «Молодой гвардии», в серии «ЖЗЛ», есть Маркес, есть Хемингуэй, а Борхеса нет? Не дорос до «замечательных»?
КК Не хочется лезть в Гугл, но я отчетливо помню, что у Биоя Касареса есть удивительный фантастический рассказ о летчике, который случайно залетел в параллельный мир, где все то же самое, что и у нас, но только в его истории не было Карфагена. Оказывается, несмотря на все величие и важность этой страны, ее культуры и прочая, несмотря на величие Ганнибала и Гасдрубала, без нее как-то вот так можно обойтись. Мир получается немного другой, но вполне узнаваемый. Таким неслучившимся Карфагеном для Борхеса была Россия и русская литература. В юности он увлекался Достоевским… и все. Взрослый и старый Борхес если и поминает Россию, то почти исключительно таким образом: там и сям в его текстах возникают евреи, бежавшие из этой страны. И то редко. Вообще сложно представить писателя (культурного деятеля вообще) прошлого столетия, столь равнодушного к русской культуре, прежде всего, литературе. Об этом можно говорить долго, но здесь давайте просто зафиксируем и двинемся дальше. А дальше будет вот что: нет более равнодушной к Борхесу европейской культуры, нежели современная русская, особенно литература. Да, Борхес был относительно моден пару десятилетий назад, моден в очень узких кругах, но модны — за редким исключением — были борхесовские клише, «борхесизмы», вроде Вавилонской библиотеки и Пьера Менара. Мало какой треп начала 2000-х об интернете и прочих подобных вещах обходился без Борхеса и его лабиринтов и библиотек. Это как с Кафкой, или Оруэллом — еще двумя великими писателями, которые оказались совершенно враждебны русскому культурному сознанию (использую слово «русский» не в этническом смысле, конечно, а стараясь избежать отвратительного гибрида «русскоязычный». Государство «российское», но культура, говорящая на русском языке, вне зависимости от цвета паспорта ее носителей — «русская»). Без эпитета «кафкианский» и использования словосочетания «Большой Брат» (или термина «новояз») почти ни один интеллигентский разговор не обходится, но (назовем это так) на горизонте русского культурного мышления, в культурной общественной повестке этих писателей нет. Так что имеет место взаимное — Борхеса и России — равнодушие.
И это несмотря на то, что несколько замечательных деятелей современной русской культуры это равнодушие (с нашей стороны) пытались сломать, переубедить русскую аудиторию, разъяснить и показать, насколько интересен Борхес. Прежде всего, я имею в виду Бориса Владимировича Дубина, который не только переводил Борхеса, не только составил почти идеальное собрание его сочинений, но и тщательно, глубоко и подробно его анализировал. Думаю, если взять вводные статьи Дубина к четырехтомному собранию сочинений Борхеса, то вышла бы книга, если не заменившая биографию нашего героя, то хотя бы заложившая основу ее. Вообще же, я даже отчасти рад, что в «ЖЗЛ» не выходила никакая биография Борхеса — ибо, скорее всего, это была бы либо манерная халтура, либо графомания на тему «Борхес и Я» (в данном случае, «Я» это не альтер эго Борхеса, а автор биографии). Такая опасность мне представляется серьезной, вспомните все эти разнузданные книги о Ленине или Пастернаке. Но вот перевести несколько биографий Борхеса на русский просто обязаны!
АМ И какие же из биографий Борхеса, существующих на западе, вы считаете наиболее удачными? Какие бы посоветовали перевести на русский язык в самое ближайшее время?
КК Лучшая книга о Борхесе, в смысле реконструкции его жизни и эпохи, конечно, биография Уильямсона. Он сделал для аргентинца примерно то же, что Эллманн сделал для Джойса и Йейтса, а недавно Райнер Штах для Кафки (переведите срочно его трехтомную биографию, нет вещи важнее!). Книга Уильямсона написана идеально сбалансировано, почти без лирических отступлений и пустых рассуждений о постмодернизме и прочем. Это очень честная книга.
Монегаль неплох, но немного устарел и слишком «внутри» ситуации вокруг Борхеса, а она была достаточно напряженной, особенно с конца сороковых, а после смерти и вовсе стала скандальной. Об этом позже. Джейсон Уилсон хорош как «введение в Борхеса», книга хорошая, краткая, может быть, с нее стоит начать знакомство с писателем.
Биоя Касареса о Борхесе не читал, не знаю. Но тут следует упомянуть еще одну фигуру — Нормана Ди Джованни. Этот недавно умерший американец итальянского происхождения, переводчик, писатель и редактор имел удивительную биографию. В возрасте 34-х лет он познакомился с Борхесом и вскоре начал активно переводить его тексты на английский. Все это имело важные последствия для Борхеса, лично и литературно. Во-первых, Ди Джованни, который был весьма энергичным молодым человеком, пристроил тексты Борхеса (в своих переводах) в «Нью-Йоркер»; по-настоящему, слава аргентинца в англо-саксонском мире началась с этого. Во-вторых, благодаря этому Борхес, который не сочинял прозу уже лет десять, вновь стал ее писать, и новенькие, с пылу с жару рассказы, мгновенно переведенные, при участии автора, конечно, на английский, появлялись в знаменитом журнале.
Потом одна за другой стали появляться книги Борхеса на английском (это была уже вторая волна его переводов на этот язык, первая — в начале 1960-х). Ди Джованни сложно назвать бессребреником — он получал гигантский процент от роялти, но свое дело сделал превосходно. В-третьих, он помог Борхесу улизнуть от несносной, навязанной мамашей жены Эльзы и развестись (сам Борхес просто трепетал от одной мысли сделать такое). В конце концов, юная Мария Кодама взяла слепого старика под свою опеку и так возник странный союз, длившийся до смерти писателя. Жизнь оказалась для Ди Джованни штукой несправедливой — Кодама постепенно отставила его в качестве придворного переводчика, отношения его с Борхесом охладились, а после смерти последнего вдова заказала новые переводы на английский всех сочинений покойного супруга, запретив переиздание переводов Ди Джованни. Тот был глубоко оскорблен и провел остаток жизни, сражаясь за свою версию сюжета «Борхес и Я» (не говоря уже о финансовой стороне вопроса). Продуктом этой борьбы стали не только бранчливые письма, которыми старый Ди Джованни засыпал издательства и прессу, но и две книги, которые я настоятельно рекомендую: в большей степени, «The Lessons of the Master: on Borges and his Works» и, в гораздо меньшей степени, озлобленную, но разрушающую множество мифов «Georgie and Elsa: Jorge Luis Borges and His Wife: The Untold Story». Но последнюю — только после чтения Уильямсона, или, на худой конец, Уилсона!
АМ В своем эссе «Бесплодные усилия любви» вы пишете, что Борхесу не повезло в России, при том, что ему невероятно повезло с переводчиками и издателями, что все его творчество прошло у нас практически незамеченным. К тому вашему перечню книг Борхеса, которые у нас издавались, я хотел бы добавить одну книгу, для русского читателя тоже очень важную, оставшуюся вообще незамеченной. Я имею в виду сборник рассказов «Всеобщая история подлогов», выпущенную «Азбукой-классикой» в 2004 году. Почему они оказались пропущенными русским читателем?
КК В последние десятилетия мало какие из многочисленных переведенных на русский отличных книг, на самом деле, повлияли на русское культурное сознание и литературу. Мне кажется, после того, как из чтения условного «Хэмингуэя-Генри Миллера-Керуака» выросло поколение «русских генримиллеров», от Лимонова до Юрьенена и недавно, увы, умершего Дмитрия Савицкого (но он особняком тут, конечно, он гораздо интереснее), никакого особенного влияния на русского читателя и писателя ничто не оказывало. Какое влияние оказал Кафка? Никакого. Беккетт? Практически никакого. Роберт Вальзер? То же самое. Да даже и на ином уровне. В последние годы вышли практически все книги совершенно замечательного швейцарца Кристиана Крахта. Ноль реакции. Только что — удивительно-смешная и удивительно грубая книга Лорана Бине «Седьмая функция языка». Я не видел ни одного нормального отклика на этот замечательный роман. «Компас» Матиаса Энара опубликован в этом году — вообще, мне кажется, главный роман «поздней Европы». Ничего.
Восхитительные «Бегуны» Ольги Токарчук опубликованы на русском еще десять лет назад и встречены полным молчанием. Сейчас, когда она получила Международный Букер за английский перевод этой книги — «Бегунов» заново издали на русском, не указав, кстати, предыдущее издание. Я наткнулся только на одну рецензию на эту книгу, там рецензентка, дочитав лишь страницы до 60-й, пересказывает сюжет, не догадываясь, что уже на 200-й странице все пойдет совсем иным образом. Это странный парадокс позднесоветской и особенно постсоветской русской литературы — ее удивительная провинциальность и закрытость. На самом деле, ей ничего не интересно за пределами самой себя.
АМ В своем эссе «Бесплодные усилия любви» вы не особенно жаловали Борхеса-переводчика, когда говорили о его переводах из английской классической литературы, но Борхес переводил и из французской литературы. Равен ли вообще Борхес-переводчик Борхесу-прозаику или Борхесу-поэту?
КК Я тут буду не особенно оригинален, сказав, что тексты Борхеса — уже своего рода переводы, но не конкретных книг, а конкретных культурных и философских ситуаций, их краткое изложение, in a nutshell. Мне кажется, Борхесу были нужны эти переводы — кроме того, что на них можно было хоть заработать — для того, чтобы отладить (или переналадить) свой собственный писательский механизм. В этом смысле Борхес-переводчик не то, чтобы равен или не равен Борхесу-писателю, это просто одно и то же. Ведь мы говорим о человеке, который был абсолютно равнодушен к идее принадлежности того или иного текста какому-то конкретному автору. И в этом он был совершенно прав.
АМ Чем «английский Борхес» отличается от «испанского Борхеса» или «русского Борхеса»?
КК Английских Борхесов несколько: это Борхес переводчиков Керригана и Рида (начало 1960-х), это Борхес Нормана Ди Джованни (конец 1960-х—начало 1970-х) и это Борхес переводов Эндрю Херли, заказанных Кодамой в начале 2000-х, чтобы взять контроль за денежными потоками за издания и переиздания борхесовских текстов. Все они разные. Я бы поставил версии Ди Джованни и Херли повыше, но мне нравится и свежесть, и непосредственность, с которыми Карриган и Рид обращаются с сочинениями непонятного, некому не известного немолодого слепца из Аргентины. Ведь у Борхеса не было тогда статуса международного классика… Увы, испанского я не знаю, так что тут сказать мне нечего; более того, сам Борхес много говорит о стилистических особенностях своего испанского. На русском Борхесу очень повезло, очень.
АМ Снова цитирую из вашего эссе: «Мессидж Борхеса невелик по размерам, но концентрация его посрамит любого пухлого романиста». С вашими словами не поспоришь. На ваш взгляд, с чем связано нынешнее пренебрежительное отношение издателей и литературных критиков к жанру рассказа и эссе или к сплаву из того и другого? Зачем приучать читателя к толстенным романам-перепевам? Индустрия и только? Кому-то выгодно, чтобы читатель путал «графомана Павича с грифелем Борхеса»?
КК По моему глубокому убеждению, 99% сегодняшних романов пишутся потому, что романы хорошо продаются и их экранизируют. В России к этому добавляется еще один мотив — при общей непонятной ситуации с литературными гонорарами, за роман можно получить литературную премию. В стране их немало, и это уже целый спорт, скачки с соответствующей системой фаворитов и подкупом, и равнодушием незаинтересованной публики. Роман — штука «солидная», неплохой товар, там рассказываются «человеческие истории», читать романы — в Западной Европе — по-прежнему есть знак принадлежности к университетски-образованному «среднему классу». Критикам писать о романах проще, ибо проще их пересказать махом, не читая, изучив аннотацию, заглянув в начало и (надеюсь) в конец. Эссе в русской культуре и литературе не везет по-прежнему, ведь это жанр, требующий рациональности, интеллектуальных усилий и умения быть интересным собеседником, немного дистанциированным, остроумным. В русской литературной традиции вместо эссе — либо розановщина, либо пламенная публицистика. Борхес к обеим относился с брезгливостью. Его учителя — Монтень, де Куинси, Честертон; их в России почитают, но не читают.
И ведь вот что интересно — Борхес идеально подходит к типу чтения интернет-эпохи, его короткие тексты прекрасно укладываются в экран даже телефона, не говоря об айпэде, его концентрированная, сжатая проза — как трехминутные постпанк песни 1980-х после водянистых прог-рок композиций 1970-х.
АМ Готовы ли вы согласиться с некоторыми критиками, полагающими, что Борхес в своей прозе довольно часто повторяется, и что из этих повторов можно вывести систему Борхеса, ключом которой является «событие мышления» с обязательным атрибутом «бытия мышления»?
КК Вообще-то Борхес — в этом смысле — истинный философ. Ведь философия начинается там, где начинается рефлексия по поводу собственного мышления. Борхес — в лучших своих текстах, которых очень много — всегда ставит под вопрос не только возможность какого бы то ни было высказывания, но и мышления как такового. В этом смысле, он истинный наследник Монтеня, который сначала высказывает одну точку зрения на что-то, потом противоположную, уснащает все это бесконечным количеством забавных историй, а потом говорит, мол, что касается меня, я вообще про это ничего не могу сказать, и принять ту или иную сторону не могу, ибо не знаю. Если и есть у западного типа мышления какие-то основания, то вот они — еще сократовские, скепсис и сомнение. А Борхес — чемпион (на первый взгляд, мягкого) ироничного скепсиса. Тут бы стоило еще поговорить о замечательном юморе Борхеса, но как-нибудь потом.
АМ Стоит у нас заговорить о Борхесе, мы вспоминаем Кортасара, о Кортасаре — Борхеса, забывая насколько они разные писатели. Иногда даже идут еще дальше — полагают, что Борхес — учитель Кортасара. Отчего так и что, действительно, у них общего, кроме Аргентины, разумеется?
КК Тут, как мне кажется, две стороны. С одной, людям — особенно, когда речь идет о чужой культуре — свойственно мыслить дуальными системами, парами. Скажем, The Beatles и The Rolling Stones. Или, это мой любимый пример, в позднем СССР, когда среди интеллигенции была мода на все восточное, при разговоре о поэзии древнекитайской династии Тан, возникала пара Ли Бо и Ду Фу, хотя, конечно, первоклассных поэтов тогда было больше, гораздо больше. Так что пара Борхес-Кортасар обязана своим происхождению отчасти этому и тому, что их первые книжечки на русском появились примерно в одно время, в начале восьмидесятых, уже после Маркеса, Сабато, Льосы, Фуэнтеса, Карпентера и прочих латиноамериканских «магических реалистов», что бы этот термин ни значил. Но только отчасти. На самом деле, связь есть. Борхес действительно открыл аргентинским писателям способ быть одновременно локальным, быть буэносайресским «портеньо» и гражданином мира. Что аргентинскую литературу действительно можно вырвать из круга уютной, но все же провинциальности. Что отвлеченные идеи являются не столь отвлеченными, а даже насущными в зависимости от подхода. Наконец, что не-эпигонская, своя аргентинская версия модернизма возможна, но тут надо вспомнить еще и Биой Касареса, конечно, и кое-кого еще. Кортасар был очень благодарен Борхесу за все это, и потом, несмотря на радикальное политическое расхождение с ним, всегда воздавал ему должное. Первая публикация прозы Кортасара была в журнале Борхеса. Несколько ранних его рассказов, вроде «Захваченного дома» — многим Борхесу обязаны. Однако тут начинается и расхождение. Как известно, в сороковые годы литературный Буэнос-Айрес был поделен на (немногочисленных) поклонников Борхеса и тех, кто предпочитал ему более «реалистичного», простонародного, сказового Роберта Арльта. И чем старше становился Кортасар, тем больше он признавал влияние именно Арльта. Наконец, Борхес и Кортасар — противоположности и интонационно, и философски, и эстетически и, конечно, политически. Почти во всем. Скажем, для Кортасара очень многое значила музыка, особенно джаз; для Борхеса музыки как бы вообще не существует, он будто не слепой, а глухой.
АМ Хотел бы процитировать самого Борхеса из знаменитого «Пьера Менара»: «Нет такого интеллектуального упражнения, которое бы в итоге не принесло бы пользы. Любое философское учение — это сперва некое правдоподобное описание вселенной; проходят годы, и вот, оно всего лишь глава — если не абзац или одно имя — в истории философии, в литературе подобное устаревание еще более явно». Как вы считаете, устарела ли за полвека проза Борхеса? Насколько она сегодня актуальна?
КК Очень актуальна. Вообще любой настоящий писатель актуален всегда, другое дело, что приливы и отливы моды порой делают эту актуальность тайной. Борхес писатель несколько перехваленный, слишком раздутый культурной рекламой, в том числе и поп-культурой; его, конечно, надо хвалить и воспевать, но совсем за другое. Он один из последних рыцарей истинной фантазии, параллельного мира, который не претендует на то, чтобы подменить мир так называемой «реальности». Для Борхеса его фантастические миры и доведенные до абсурда философские построения — абсолютная реальность, но не того свойства, что туда можно убежать, спасаясь от «жизни». Его Тлен — упражнение не в эскапизме, а в философской логике. Борхес ставит под вопрос самое худшее, что сегодня расцвело в мире — слепое восхваление «подлинных чувств» и «подлинных эмоций», культ «подлинного Я», выразившегося в пагубной идиотской формуле «express yourself!» Борхес на это ответил бы так: Ведь если нет «Я», Self, то что тогда выражать? И зачем? Трезвость и чистота его воображения, логика литературных построений, экономный стиль, культ знания, вера в то, что писатель есть самое скромное существо на свете, всего этого сегодня сильно не хватает. Если бы толпы голосующих за Трампа и неиствующих на митингах крайне правых популистов читали книги, то я посоветовал бы Борхеса и как противоядие и как лекарство для исцеления. Но они не читают, так что советовать не буду.
АМ Мне очень понравились концовка вашего эссе, то место, где вы говорите, что мы «живем и читаем не благодаря, а вопреки». В этой связи хотел бы у вас поинтересоваться, часто ли вы перечитываете Борхеса и что из его прозы или поэзии перечитали бы сейчас вопреки всему?
КК Я так много читал и перечитывал Борхеса в возрасте 25—40 лет, что, честно говоря, выучил его почти наизусть. Впрочем, несколько лет назад мне попались его английские переводы, и я их с наслаждением изучил. А так я обычно перечитываю один-два текста Борхеса в год, чтобы … ну … чтобы ментально и эстетически протрезветь. И научиться, конечно. Я не перестаю у него учиться, хотя теперь гораздо лучше понимаю слабые стороны Борхеса, многие его уловки и так далее. В общем, для меня это перечитывание примерно то же самое, что и около 90 лет назад перечитывание «Путешествия в Арзрум» неким русским эмигрантом по имени Федор Годунов-Чердынцев.
Борхеса не получится читать быстро
АМ Вы помните, когда и с чего началось ваше знакомство с Борхесом?
Дмитрий Чернышев Конечно. Это был тоненький карманный сборник рассказов «Юг» из библиотеки «Иностранной литературы». Книга потрясла меня, как человека, выросшего на классической русской литературе с ее просторными описаниями полей, закатов и подробным описанием дуба у Льва Николаевича. А здесь был только голый сюжет, но он производил совершенно ошеломляющее впечатление на читателя. Я работал тогда грузчиком в книжном магазине «Прогресс» на Парке культуры (это давало прекрасную возможность доставать практически любые книги, выменивая их в книгообменных лавках). Я организовал клуб любителей Борхеса среди грузчиков, а там работали настоящие книгочеи, и мы выменивали Борхеса и дарили его своим друзьям. Я раздарил около двух десятков первых синих и бордовых сборников из библиотеки «Мастера современной прозы». Прошло всего несколько лет после его смерти, и его начали переводить и у нас. До этого он был в Союзе под запретом — в 1976 году Борхес приехал в Чили на вручение ему степени доктора Католического университета Сантьяго-де-Чили. И Аугусто Пиночет наградил там писателя чилийским орденом Бернардо О’Хиггинса, чем сразу поставил крест как на его переводах в странах соцлагеря, так и на его заслуженной Нобелевской премии по литературе.
АМ А вот Кирилл Кобрин в своем эссе «Бесплодные усилия любви» пишет, что Борхесу не повезло в России: его творчество прошло у нас практически незамеченным при том, что ему невероятно повезло с переводчиками и издателями. Вы готовы с ним согласиться?
ДЧ А меня это совершенно не пугает. Борхес останется паролем для своих. А остальные пусть читают Коэльо и Лукьяненко. Мне совсем не хочется, чтобы с Борхесом произошло то же самое, что произошло с Булгаковым, практически погребенным под терриконами терабайтов народной любви — всеобщее обожание отключает критические способности читателя.
АМ Еще в 80-х проза Борхеса мне казалась прозой будущего: короткий, до предела сжатый рассказ, несущий в себе все, когда-то написанное человечеством: от евангелий до «Улисса» Джойса. Рассказ — «весь мир в кармане», но время, которого у нас для чтения остается все меньше и меньше, идет, а рассказ как жанр, все еще остается забитым в угол, романы же, несмотря на предсказанную им скорую кончину, по-прежнему главный литературный жанр и хлеб для издателя. Вы, знающий цену каждому месседжу в сети, с чем связываете такой парадокс?
ДЧ Совершенно с вами согласен. Мне тоже так казалось. Но Борхесу нужен подготовленный читатель-книжник. Он довольно высоко поднимает планку, чем отсекает огромное количество читателей, которые ничего не слышали про Аверроэса, тетраграмматон, Кеведо, Кубла-Хана, Понсо де Леона или Парацельса. И еще. Это не проблема нехватки времени — Борхеса при всем желании не получится читать быстро. Проблема гораздо глубже — это проблема ленивого внимания. Если еще двадцать лет назад на десять оригинальных фильмов приходился один фильм-продолжение, то сегодня ситуация полностью изменилась. Миром начали править сериалы. Человеку оказалось гораздо проще один раз запомнить героев, а потом следить за ними 8 сезонов по 12 серий, чем каждый рассказ начинать сначала. Нетфликс победил Голливуд и сделал чтение короткой прозы тяжелым занятием. Людям стало трудно читать рассказы.
АМ Кстати, о серийности и сериальности. В интервью со Сьюзен Зонтаг Борхес посетовал на то, что каждая следующая его книга выходит очень похожей на предыдущую. Эта схожесть одной борхесовской книги с другой не мешает читателю по той же причине, о которой вы говорили выше?
ДЧ Зонтаг — умнейшая женщина, но здесь она ошибается. Это как обвинять Ротко или Поллока, что у них одна картина похожа на другую. А Борхес нашел свой уникальный и кратчайший путь к сердцу читателя. И совершенно непонятно, зачем ему от него отказываться? Давайте перефразируем вопрос Сьюзен Зонтаг иначе: «Хорошо, вы научились изготовлять эликсир бессмертия, но почему вы готовите для читателя только его? Зачем вы повторяетесь? Попробуйте что-нибудь новое. Сделайте, например, средство от запоров».
Борхес научился возбуждать рацио почти с такой же силой, как эротическое искусство возбуждает эмоции. И оказалось, что интеллектуальный оргазм может доставлять читателю не меньшее удовольствие, чем классический оргазм. Например, можно отыскивать параллели между Борхесом и другими писателями. Сравните: У Борхеса есть «Заир» — вещь, наделенная страшным свойством не забываться. Заиром была монета в двадцать сентаво; Захиром звали тигра; слепого из мечети в Суракарте, которого верующие побивали камнями; Захиром называлась астролябия, которую Надир-шах велел забросить в морские глубины; в тюрьмах Махди это был маленький, запеленутый в складки тюрбана компас; в кордовской мечети это была жилка в мраморе одной из тысячи двухсот колонн; в еврейском квартале Тетуана — дно колодца.
А у Киплинга есть «Иона» — все, что приносит несчастья. Ионой может быть мужчина или мальчик, или даже ведро. Пару лет назад я видел разделочный нож — иону. Ионы бывают разные. Джимми Берг был ионой, покуда не утонул. Умирай я от голода, я не поплыл бы на его шхуне. А на другой шхуне ионой была зеленая лодка — самый плохой иона. Из-за нее утонули четыре рыбака, а по ночам она светилась.
АМ Какую роль сыграл Хорхе Луис Борхес в становлении постсоветской литературы и какова его роль в сегодняшней? Могли бы вы назвать нескольких современных российских писателей, творчество которых, на ваш взгляд, связано с творчеством Борхеса?
ДЧ К стыду своему я достаточно поверхностно знаком с современной российской литературой и не вижу влияния Борхеса ни на кого. А в мировой литературе, как мне кажется, сильнее всего Борхес оплодотворил Милорада Павича, который отдал ему должное в «Хазарском словаре», ну и, конечно же, Умберто Эко с его «Именем розы». И еще, как ни странно, Бродского. Они оба практически отказались от прилагательных в пользу глаголов. Стихи Бродского перенасыщены единицами смысла, почти как новеллы Борхеса. Они оба — поклонники античности, оба книжники, и оба — классификаторы.
АМ Читатель Маркеса, Кортасара и Борхеса — это один и тот же читатель? Или читатель Борхеса — совсем иного типа?
ДЧ Нет. Этих писателей роднит испанский язык, но у них совершенно разные читатели. И магия слова у них совершенно разная. Красавца Кортасара любят женщины, а умницу Борхеса — мужчины. Борхес — это Гриффиндор, Маркес — Когтевран, а Кортасар — Пуффендуй. Борхес практически повторяет судьбу Одина, отдавшего свой глаз Мимиру за то, чтобы испить из источника мудрости. Борхес превосходит Одина, он «отдает» оба глаза, чтобы испить из библиотечного источника мудрости. Отдает самое дорогое, что есть у книжника. Нет, это не Маркес и Кортасар, они идут в одном ряду только из-за ленивого кроссвордного сознания читателя, который в большинстве своем больше ни о ком из латиноамериканских писателей не слышал.
АМ Поддается ли проза Борхеса извлечению некой связной философской системы?
ДЧ Максимальное приближение к такой системе — это, конечно, «Фрагменты Апокрифического евангелия».
АМ Когда та же Зонтаг спрашивает у Борхеса, что он думает о различии между прозой и поэзией, Борхес отвечает ей, что главное в этом различии идет от читателя, а не от текста. Это замечание мне кажется очень важным, поскольку большинство отечественных читателей Борхеса относятся к его поэзии либо как к довеску, либо как к подспорью, с помощью которого легче разобраться в мотивах творчества писателя, обнаружить истоки его прозы, его манки… С чем это связано, насколько справедливо и как вы сами оцениваете поэзию Борхеса?
ДЧ Конечно, главное условие хорошей книги — хороший читатель. Писатель может отвечать только за свои собственные слова, но не за то, как их поймет читатель. Собственно, об этом новелла «Пьер Менар, автор Дон Кихота». Но основная проблема со стихами Борхеса — это то, что они написаны белым стихом. У российского читателя совсем немного опыта общения с такими стихами. Он избалован прекрасной рифмованной поэзией. Белый стих для него — это, по меткому выражению Хью Одена, «все равно, что играть в теннис без сетки». И с этой точки зрения стихи Борхеса, действительно, слишком сильно пересекаются с его прозой.
АМ Видный аргентинский музыкант и композитор второй половины ХХ столетия Астор Пьяццолла сочинил музыку к целому ряду стихов Борхеса. Как вы относитесь к подобного свойства сотрудничествам, не кажется ли вам, что музыка опрощает стихи? Я сейчас о серьезной поэзии.
ДЧ Мне кажется, что это замечательно. Самые интересные открытия происходят на стыке наук. Самые интересные творческие проекты — на смешении жанров. Это очень похоже на то, как в XIX веке Ференц Лист перевернул представление людей о музыке. Он создал новые инструментальные жанры — рапсодию и симфоническую поэму. Лист считал, что время «чистых искусств» закончилось и связывал развитие музыки с ее симбиозом с живописью и архитектурой. Фактически, Лист был фантастическим пианистом и первой настоящей звездой. В Европе началась настоящая «листомания». На его концертах люди падали в обморок от экстаза. Женщины преследовали Листа по пятам, подбирая окурки его сигарет. Из оборванных струн рояля они делали себе браслеты и пытались отрезать прядь его волос. Некоторые подкупали портье, чтобы пробраться в комнату Листа и собрать кофейную гущу из его чашки.
Возвращаясь к Пьяццолле хочу добавить, что для аргентинцев Борхес — это национальная гордость. Это человек, который нанес Буэнос-Айрес на литературную карту миру. Это человек, который избавил Латинскую Америку от классического провинциального комплекса. Южное полушарие всегда этим страдало и смотрело на Европу с придыханием. «Великий Астор» был счастлив работать с Борхесом.
АМ Хотел бы задать вам вопрос как фотографу. Мне кажется, в искусстве фотографии есть все борхесовские темы: зеркал, двойничества (другой «я»), затерявшегося в лабиринте, времени и его опровержения, и даже тема Бога, не связанного с религией. Сегодня фотографируют все: и с телефонов, и с фотокамер, но мало кто снимает профессионально и мало кто распечатывает фотографии — в основном, все они улетают в «облачные хранилища». Это отношение к фотографии, к процессу фотографирования — сакральному, как мне кажется — можно экстраполировать на сегодняшний процесс чтения, отношение к книге, которая тоже постепенно переходит в виртуальный формат?
ДЧ Мне кажется, что мы живем в Золотом Веке. Сегодня одновременно в мире работают тысячи гениальных фотографов. Конкурировать на профессиональном уровне с ними практически невозможно. Но это и необязательно. Изменилась сама парадигма творчества. Его суть не в том, чтобы толпа восторженных почитателей взирала снизу вверх на нескольких гениев, стоящих на вершине пирамиды. Нет. Смысл искусства в том, чтобы каждый человек попробовал себя в качестве творца. Пусть на начальном уровне, это не страшно. Главное, что ежедневное творчество самого человека может сделать его жизнь лучше и интереснее. Это относится и к фотографии, и к литературе.
АМ И все же Вам не кажется, что нынешняя виртуальная библиотека — это и есть та самая «вавилонская библиотека», которую описал Борхес в своем знаменитом рассказе?
ДЧ Именно. Даже более того — вавилонская библиотека это модель поведения и для будущего искусственного интеллекта. Познавать, сравнивать, анализировать, синтезировать и прогнозировать. Добавьте к этому безупречную память ИИ из рассказа «Фунес, чудо памяти», помноженную на возраст из новеллы «Бессмертный». Скучно искусственному интеллекту не будет.
АМ Как часто вы перечитываете Борхеса и что бы перечитали сейчас?
ДЧ «Сад расходящихся тропок». Мне кажется, что из него выросла серия «Брандашмыг» с ветвящимся сюжетом из сериала «Черное зеркало». Возможно, таким будет новый вид литературы — книга с обратной связью, когда читатель сам выбирает развитие сюжета. И сам получает финал, который он заслужил. Я как раз сейчас пишу такую книгу.
Деление людей по знакам Зодиака никогда не казалось мне удачным. Нет никакой заслуги Льва в том, что родители зачали его в ноябре. И мне хотелось поделить людей по другим параметрам. Самый надежный способ, который я знаю — это деление людей на основании их поступков в критической ситуации. Сейчас я работаю над книгой с ветвящимся сюжетом.
В конце каждой главы будет несколько вариантов с неочевидными ответами. Не будет правильных или неправильных вариантов, но они будут принципиально разные. Цель книги — определить человека по его поведению (работает только самое первое прочтение). Чтобы вам было проще находить своих людей. И если, например, при знакомстве с новым человеком вы говорили бы, что вы — Минотавр или Икар, и ваш новый знакомый тоже оказался бы Икаром — вы бы сразу понимали, что он выбирал те же продолжения, что и вы.
Сочетание поэзии и прозы в творчестве Борхеса - это эстетический принцип
АМ Вы помните, когда открыли для себя Борхеса?
Мария Надъярных Для меня Борхес возник еще в школе (испанской). Потом было университетское чтение. Потом я стала все больше заниматься литературой Аргентины… Но путь к борхесоведению — как особой сфере думания и письма — для меня все же возник не в аргентинском контексте, а в контексте моих исследований феномена «изобретения» в литературе и в культуре. А вот чтение Борхеса совершенно не ограничено борхесоведческими штудиями. Борхес — это просто один из близких, настольных авторов, помогающих настраиваться на жизнь.
АМ Позвольте начать с самого интригующего вопроса: Борхесу, действительно, не дали Нобелевскую премию потому, что Аугусто Пиночет наградил писателя Орденом Бернардо О’Хиггинса и пожал ему руку? Может быть, все-таки были другие причины, к примеру, хорошо всем известная элитарность борхесовской прозы?
МН Была, судя по всему, и политика, и поэтика. И сугубо личное восприятие творчество Борхеса членами Нобелевского комитета. Правда, что касается известного эпизода с Пиночетом и его влияния на исключение имени Борхеса из списка номинантов на Нобелевскую премию, то об этом можно только гадать. Архивы Нобелевской премии по 1976 год пока не опубликованы (мораторий на публикации распространяется на пятьдесят лет), а многие члены Нобелевского комитета предпочитают не обсуждать эту тему.
АМ Они, может, и предпочитают, но тема-то эта обсуждалась множество раз.
МН Володя Тейтельбойм — автор известной биографии писателя «Два Борхеса» рассказывал о деталях неполучения Нобелевской премии Борхесом в интервью аргентинской La Nación (в год 100-летия Борхеса тема Нобелевской премии очень интенсивно обсуждалась в прессе).
Он вспоминал о своей встрече с одним из членов Шведской академии — Артуром Лундквистом, считавшимся в Академии главным знатоком латиноамериканской литературы. Собственно, благодаря Лундквисту Борхес и стал известен в Швеции: именно Лундквист был первым переводчиком Борхеса на шведский язык. В 1980 году Тейтельбойм побывал в гостях у Лундквиста в Стокгольме, приглашал Лундквиста к сотрудничеству с журналом «Араукария», издававшимся чилийскими эмигрантами. Завязался разговор о латиноамериканских проблемах и латиноамериканской литературе, и вдруг Лундквист сказал: «Шведская Академия никогда не даст Нобелевской Премии Борхесу». И тут же напомнил о встрече с Пиночетом и обо всем, что при этой встрече сказал Борхес.
АМ Но, может быть, как Вы сказали, здесь замешана не только политика?
МН Может быть. У Лундквиста были какие-то свои, сугубо личные, а вовсе не политические претензии к Борхесу. Так, во всяком случае, эту ситуацию рассматривала Мария Эстер Васкес, в 1960-е гг. интенсивно сотрудничавшая с Борхесом, ставшая его соавтором в книгах, посвященных английской словесности и средневековым германским литературам, а в 1990-е написавшая две биографии Борхеса. Она вспоминала, как в 1964 году сопровождала Борхеса на торжественном ужине со шведскими писателями в Стокгольме. И как после чтения очередных стихов Борхес начал насмешливо обсуждать их за столом. А автором стихов был никто иной, как Лундквист. Похоже, Лундквист так и не смог простить Борхесу тех унизительных насмешек, а политика только дополнила старую обиду.
В писательском сообществе обсуждались и общие оценки творчества Борхеса Лундквистом. Известно, что шведский писатель считал Борхеса великолепным поэтом, но совершенно не воспринимал его прозу. По словам Володи Тейтельбойма, Лундквист говорил, что Борхесовы рассказы «парализующе сложны» … И вот как раз о том, что отрицательная оценка поэтики Борхеса в дискуссии о кандидатурах, выдвинутых на премию в 1967 году, сыграла ключевую роль при исключении аргентинского писателя из списка возможных лауреатов, известно вполне достоверно. Лауреатом тогда стал гватемалец Мигель Анхель Астуриас.
Ну, и на последок. В 2018 году, когда из-за известного скандала с комитетом Нобелевской премии по литературе Шведская академия решила премию вообще не вручать, в международном писательском сообществе возникло движение за вручение альтернативных Нобелей. И одной из таких альтернативных премий был посмертно награжден Борхес. Эта символическая протестная Нобелевская премия была присуждена от имени и по решению жюри Международного комитета писателей (CIE). Как приношение Борхесу-писателю, «без которого всю современную литературу просто невозможно себе представить».
АМ Сейчас уже известно, что Борхес писал стихи всю свою жизнь, как вам кажется, Борхес-поэт равен Борхесу-прозаику?
МН Не знаю, право, стоит ли сравнивать Борхеса-прозаика и Борхеса-поэта в парадигме или в «терминах» равенства. Многие читатели Борхеса делали и делают выбор в пользу его прозы или в пользу поэзии. Но дело-то в том, что само сосуществование прозы и поэзии в мире Борхеса строится на очень важном для этого мира принципе смысловой дополнительности. Или на комбинаторном принципе. На каком-то внутреннем сочетании поэтического и прозаического, вполне характерном для современной словесности, для современной литературы, но восходящем к очень давней традиции.
Давайте вспомним, как это было у Борхеса, ведь это сочетание поэтических и прозаических текстов всегда присутствовало в его творчестве. Может быть, не с детства, конечно, но с первых журнальных авангардных публикаций. Среди тогдашних поэтических опытов были те, что принесли Борхесу славу «самого революционного поэта Латинской Америки». Эти стихи публиковались в Испании и переводились в Европе. Это те стихи, которые Борхес будет позже числить уничтоженными. Но стихи не горят. Революционные стихи не только сохранились в журналах, в 1970-е гг. эту часть наследия писателя (еще при жизни Борхеса) начал вводить в борхесоведческие штудии уругваец Эмир Родригес Монегаль, позднее на них обратил пристальное внимание замечательный борхесовед Даниэль Бальдерстрон… В конце ХХ века их заново опубликовали в собрании «Восстановленных текстов 1919 — 1929 гг.», подготовленном Ирмой Сангара при участии Марии Кодамы.
А еще раньше — в начале 1990-х гг. — Мария Кодама дала разрешение французскому издательству «Галлимар» на собирание, перевод и публикацию соответствующих текстов. Руководитель издания Жан-Пьер Бернес отобрал 13 стихотворений из раннего поэтического наследия Борхеса, доступного по испанским журналам того времени, и издал их под общим заголовком «Красные ритмы». Выбрав один из тех возможных заголовков некоей возможной книги, которые Борхес, говоря о тех своих «уничтоженных» стихах, называл в своих интервью… Но были не только эти стихи, уводящие в утопическую ультра-реальность возможного революционного мира. В это время Борхес пишет множество эссе, посвященных новейшей экспериментальной словесности, новейшим авангардным поэтическим школам (он особенно увлечен экспрессионизмом). Этот параллелизм поэтических и прозаических текстов в то раннее время возникает как-то совершенно естественно. Я не знаю, думает ли Борхес уже в то время о сочетании поэзии и прозы как особом эстетическом принципе. Более того, я не знаю, начинают ли оформляться контуры этого принципа на том этапе, когда появляются первые изданные — аргентинские — поэтические сборники Борхеса «Страсть к Буэнос-Айресу», «Луна напротив», «Сан-Мартинская тетрадка», а рядом выстраиваются книги эссе «Расследования», «Земля моей надежды», «Язык аргентинцев», «Эваристо Карриего»… И пишутся многочисленные прозаические заметки, отзывы, рецензии, рассеянные по множеству журналов 1920-х гг. И, пожалуй, что уже намечаются контуры того промежуточного пограничного жанра, в котором эссе объединится с рассказом, начинает оформляться идея вымыслов-фикций вымыслов-изобретений-инвенций, тех самых, которые позже превратят Борхеса в культового автора и в Старом, и в Новом Свете… Идея кристаллизуется, метод разрабатывается. Появляются сборники прозы «Обсуждение», «Всемирная история бесчестья», «История вечности»…
АМ Присутствует ли поэтический принцип в той поэтике прозы, которую Борхес методично разрабатывает в это время?
МН Пожалуй, что да. Но Борхес-поэт публично замолкает в год своего тридцатилетия, в 1929 году. Чтобы снова публично возникнуть только в 1960 году, когда выходит в свет книга «Создатель» или «Делатель». В заголовке книги стоит слово, для Борхеса редкостное. Оно до этого встречалось в его текстах едва ли больше двух раз, причем оба раза — и вполне отчетливо — как «чужое слово». В эссе «История вечности» (из одноименного сборника) в представленном с достаточной долей иронии христианском средневековом контексте возникает словосочетание Verbo hacedor — «Слово созидающее» (hacedor здесь обозначает действие, а не субъекта). А в эссе «О культе книг» из сборника «Новые расследования» слово hacedor появляется в приводимой по-испански цитате из «Тимея» Платона: «Открыть создателя (hacedor) и отца нашей Вселенной — труд нелегкий, а когда откроешь, сообщить об этом всем людям невозможно»…
И вот третий раз Борхес ставит это «чужое слово» в заглавие своей книги. А книга, в заглавии которой стоит слово «Создатель — Hacedor», строится на сочетании прозы и поэзии. Границей между первой прозаической частью и частью поэтической служит один из самых известных и самых цитируемых текстов писателя — «Борхес и я». Тот самый текст, где возникает этот странный двойник, так похожий на реального человека-Борхеса, но как будто постоянно отнимающий у реального Борхеса его реальность…
АМ Она переведена на русский?
МН К сожалению, книги этой целиком до сих пор по-русски не существует. И русскоязычный читатель просто не может сам для себя продумать подвижную целостность этой книги, сам для себя решить, как именно и чем именно в этой книге дополняют друг друга проза и поэзия, зачем понадобилось Борхесу соединять стих и короткие заметки под одной обложкой… Более того, в одном из русскоязычных собраний сочинений Борхеса поэтическая и прозаическая части книги оказались расположенными в разных томах… А самое печальное, что ни в переводе, ни в русскоязычных комментариях не упоминается «Эпилог» к этой книге. Между тем, в нем, в этом эпилоге, были высказаны важные во всех отношениях слова.
АМ Будьте добры, что за слова?
МН Во-первых, Борхес именует это собрание текстов «самым личным из всех, отданных в печать». А во-вторых, говорит о собранных текстах как о пестро-разношерстной беспорядочной «сильве разнообразных поучений», изобилующей «взаимными отражениями и пересечениями» (De cuantos libros he entregado a la imprenta, ninguno, creo, es tan personal como esta colecticia y desordenada silva de varia lección, precisamente porque abunda en reflejos y en interpolaciones).
Возникающее в эпилоге словосочетание «Сильва разнообразных поучений» — это тоже «чужое слово». Это словосочетание отсылает к эпохе Ренессанса и к одной очень известной в ту эпоху книге — книге испанского гуманиста Педро Мехии, которая так и называлась «Сильва разнообразных поучений». В XVI — XVII вв. слово silva, в соответствии с латинской этимологией, соотносилось с идеей «леса» или «сада». А употребленное в заглавиях книг слово «сильва», как и иные слова, отсылающие к топике «садов» или «лесов» — была ведь еще и книга «Сад любопытных цветов» (1570) Антонио де Торкемады, и «Сильва любопытная» (1583) Хулиана Медрано — означало свободное импровизационное смешение самых разнообразных сюжетов, тем и жанров. Это заглавие настраивало читателя на встречу с литературностью как таковой, на полное приключений путешествие по миру самых разнообразных смыслов и вымыслов, по такому миру, где его, читателя, могли ожидать самые неожиданные находки — и чудесные, и познавательные…
АМ В те времена публика считывала все эти смыслы?
МН Европейская публика того времени явно была настроена на такое — находчивое — чтение. Не случайно же книга Педро Мехии стала одним из ренессансных «бестселлеров». Она была переведена на множество европейских языков и к середине XVII века насчитывала больше ста переизданий по всей Европе… Но смотрите, что получается. Книга самого Борхеса, где встречаются стих и проза, как будто начинается с «чужого слова» в заглавии, да и заканчивается вроде как новым упоминанием «чужих слов» — в эпилоге. Или — все же — эпилог к сборнику «Создатель» должен не только напоминать о каких-то давних книжных историях? Может быть, этот эпилог выстраивает какое-то уже не прежнее, а иное, сугубо брхесовское пограничье встреч смыслов?
АМ Встреч реальностей и вымыслов, подобий и изобретений?
МН Да, указывает (не рассказывает, а именно указывает) на то, как осуществляется творческий метод-путь самого Борхеса? Ведь и само слово «сад» уже совершенно непререкаемо живет какой-то новой жизнью в новом мире литературы, где уже был создан, сделан «Сад расходящихся тропок». И уже был передан читателю, и к 1960-му году уже стал знаменитым… Вот такая сложная конструкция «своего» и «чужого» возникает в той книге, которая строится на сочетании стиха и прозы. В той книге, где вновь публично проявляет себя Борхес-поэт.
АМ А что потом, в 1960-е — 1980-е, вплоть до самого конца?
МН В 1960-е — 1980-е гг. проза и поэзия будут в его творчестве существовать параллельно. Проза — в прозаических сборниках. Поэзия — в поэтических. А в самом конце жизни и творчества Борхес снова сделает книгу, объединяющую поэзию и прозу. Последнюю книгу. В русских переводах заглавие этой книги звучит как «Порука». В оригинале — «Los conjurados» — «Заговорщики» или «Сообщники». В Предисловии к этой книге о поэзии и прозе говорится так: «Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую»…
АМ Получается, поэзия и проза — это сообщники, заговорщики, вместе создающие миры Борхеса, всегда ждущие своего читателя?
МН О принципах общения читателя со сделанным миром литературы и с миром книг, «сделанности — созданности» мира литературы, об особой жизни книг, авторов и читателей в этом мире Борхес рассуждал в сборнике «Новые расследования». В том самом, где возникает цитата из «Тимея» Платона про «Создателя». И где — в финале эссе «Стена и книги» — проявляет себя одна вроде как не слишком приметная, вроде как и не акцентированная, но, пожалуй, для Борхеса очень важная формула. По-испански эта формула звучит так: «hecho estético». Формулу эту Борхес будет повторять в самых разных своих текстах. Повторять вроде как мимолетно, но сами повторы будут настойчивыми. Вот только эти повторы от русскоязычных читателей ускользают. Просто потому, что при переводе разных текстов Борхеса предлагаются разные варианты: «эстетический факт», «эстетическое явление», «суть эстетического». Если отталкиваться от словарных значений испанского слова «hecho», то наиболее простыми, напрашивающимся русскими аналогами можно считать слова «поступок», «акт», «факт» или «дело». Но пока процитирую финал эссе «Стена и книга», как привыкла: «Музыка, моменты счастья, мифология, выделанные временем лица, сумерки, какие-то места хотят сказать нам или уже выговорили нечто такое, что мы не должны были бы потерять; или же вот-вот выговорят. Эта неотвратимость откровения, которое так и не наступает, может быть, и являет собой эстетическое событие». «Эстетическое событие» или «эстетическое дело» мерцает здесь на колеблющихся границах неотвратимого, но не наступающего «откровения».
АМ Приобщение к сакральному?..
МН В оригинале Борхес употребляет слово revelación, в котором противостоят друг другу и одновременно друг друга дополняют сакральное и профанное, где мистические смыслы встречаются с технизированными: revelación — это и «откровение», и «проявление фотопленки». А где-то на границах (в пограничье) между сугубо сакральным и профанным пульсирует собственно эстетический смысл. И пожалуй что где-то на этих границах осуществляются миры поэтических и прозаических вымыслов современного «Создателя»…
Много позже, рассуждая о модусах восприятия «Божественной комедии», Борхес замечал: «Я понял, что стихи, особенно великие стихи Данте, содержат не только смысл, а многое еще. Стихотворение — это, кроме всего прочего, интонация, выражение чего-либо, часто не поддающегося переводу. <…> Я заметил, что в старинных изданиях преобладал теологический комментарий, в книгах XIX века — исторический, а сейчас — эстетический, который дает нам возможность заметить интонацию каждого стиха — одно из самых больших достоинств в Данте. <…> Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча. <…> Стихотворение всегда помнит, что, прежде чем стать искусством письменным, оно было искусством устным, помнит, что оно было песней» («Божественная комедия», из цикла «Семь вечеров», 1979). Эта возможность обнаружения сокрытого письмом устного слова (а вместе с тем и возможность приобщения к «интонации» того или иного автора) проявляется как следствие развития особого «эстетического комментария», опосредованно сообразованного с развитием и некоей эстетической функции чтения, становление которой Борхес соотносит с ХХ столетием.
Но вот в чем еще дело: осмысление Борхесом «эстетического комментария» (эстетического истолкования художественной реальности) в связи с интонацией в контексте «Божественной комедии» непосредственно соотносится с Дантовой концепцией многосмысленного толкования; с тем, как именно выражается у Данте завершающее иерархию смыслов стремлении к горнему — к анагогии: («Littera gesta docet, quid credes allegoria // Moralis quid agas; quo tendas, anagogia»). А опосредованно отсылает к истории многосмысленного толкования, в текстах Борхеса соотносимой в том числе с традицией Каббалы. А сама возможность соотносить «эстетический комментарий» в современности с анагогическим истолкованием в традиции указывает на совершенно особую ценность современного эстетического… А эстетическое Борхеса, пожалуй что изначально подразумевает дополнительность поэзии и прозы.
АМ А какие у него отношения с русской литературой? Один из биографов Борхеса Маркос Рикардо Барнатан говорил, что Борхес к концу жизни пересмотрел составленное еще в его европейской юности пылкое отношение к великому русскому роману, и из всей нашей классики перечитывал разве что рассказы Гоголя. Как вам кажется, с чем это связано?
МН Тема Борхес и «русский роман» или Борхес и «русская литература» в большой степени связана с самыми разнообразными мифами и догадками. Так, замечательный борхесовед Беатрис Сарло совершенно однозначно говорила, что Борхес питал отвращение к русскому роману. А Эстела Канто считала, что чтение русской литературы — от Пушкина и Гоголя к Чехову через Толстого и Достоевского — в конечном итоге Борхесу ничего не дало. Я же не знаю, имеет ли смысл употреблять рядом с именем Борхеса эти словосочетания «русский роман», «русская литература». Словосочетания-фантомы. В случае Борхеса как будто не исполненные какими-то конкретными смыслами. Борхес ведь не часто прибегал к этим обобщающим словосочетаниям. А вот о Достоевском говорил много. И отсылок к Достоевскому в текстах Борхеса много.
Так или иначе, но тексты русских писателей Борхес действительно начинает читать в юности. Но насколько обширным был круг этого чтения и насколько длительными были русские чтения Борхеса, судить сложно. Впрочем, можно предположить, что у Борхеса был совершенно особенный проводник в мире русской литературы. Находясь в 1919—1920 гг. в Испании, Борхес сблизился с Рафаэлем Кансиносом Ассенсом, которого потом всегда числил среди своих наставников, среди тех, кто явственно влиял на выбор его пути в литературу и на выбор круга чтения Борхеса.
Кансинос Ассенс — один из тех писателей, чья тяга к русской словесности была общеизвестной, известно было и то, что он исповедовал настоящий культ Леонида Андреева. Он сам переводил многие рассказы Андреева, компоновал испаноязычные собрания его сочинений, добившись в итоге издания «Полного собрания». Переводил и Достоевского, и Тургенева, Толстого, Горького. Пытался ли Кансинос Ассенс передать свою завороженность русской литературой молодому Борхесу? Скорее всего да, но только достоверно об этом ничего не известно. Во всяком случае, вспоминая о Кансиносе, Борхес об опыте чтения русских текстов, воспринятом у испанского друга, об обсуждении с Кансиносом Ассенсом русских литераторов, ничего никогда не говорил. А потому соблазнительное сопоставление множества сюжетов и мотивов, которые, например, могли бы объединить Борхеса с Андреевым (задумаемся хотя бы о борхесовой концепции «кошмара»…), остается как будто не более, чем соблазном. Как, наверное, не может выйти за пределы домыслов возможная влиятельность для Борхеса Гоголя или, например, Чехова.
АМ Это было бы очень интересно…
МН Да, было бы любопытно вглядеться в жанрообразующие источники малой художественной прозы Борхеса с мыслью о Чехове. Было бы весьма заманчиво попытаться расслышать русские интонации в фантастическом Борхесе, особенно в его городском фантастическом. Но, может быть, все же можно посчитать, что, упоминая имена Гоголя и Чехова среди переводов К. Гарнет, Борхес опосредовано указывал на их присутствие в своем круге чтения, а значит, и письма?
Однако возможное проявление этого присутствия должно изначально подразумевать, что возможные русские претексты и интертексты, как, впрочем, и иные «национальные» претексты и интертексты в мирах Борхеса теряют свою самодостаточность, свой выраженный самодовлеющий сугубо национальный смысл, но участвуют в построении диалогической целостности нового художественного смысла.
Напомню одну из аксиом Борхеса: «Книга не просто словесное устройство или набор таких устройств; книга — это диалог, завязанный с читателем, интонация, приданная его голосу и череда переменчивых и несокрушимых образов, запавших ему в память. <…> Книга не замкнутая сущность, а отношение или, точнее — ось бесчисленных отношений».
АМ Сущность, соотношение, ось, интонация… Как всегда у Борхеса, требуется расшифровка.
МН Здесь очень важно сконцентрироваться на слове «интонация» в ее эстетически ценностном сочетании со словом «ось»: в художественной философии Борхеса «интонация» (в ее этимологической соотнесенности с идеей протяженности) представляет одну из неотъемлемых граней творчества. Интонация указывает на некую дополнительность письменного и устного в литературном тексте, восстанавливает генетическое родство слова произнесенного, слова написанного и заново воспроизведенного. Интонация участвует и в преодолении границ между создателем и адресатом произведения, формируя единое пространство творческого процесса, подразумевающего смыслообразующее взаимопонимание и соучастие писателя и читателя.
АМ Так все-таки есть они, русские интертексты, у Борхеса?
МН Русские интертексты у Борхеса — это нити, ценные не своей одинокой выделенностью, но своей способностью вплетаться в целостность нового текста, это один из «тонов», обуславливающий возможность рождения нового интонационного оттенка, протяженности новой речи. Именно такие нити, может быть, протягиваются, например, из текстов и судеб Достоевского и Горького к герою рассказа Борхеса «Тайное чудо» («El milagro secreto»), еврею Яромиру Хладику, который был приговорен нацистами к смерти, но получил от Бога возможность завершения стихотворной драмы «Враги», которую и создал в безвременьи, отделившем поднятые для выстрела винтовки от самого выстрела…
И вот еще что. Надо наверное еще как-то осмыслить тот факт, что за год до смерти Борхес готовил к изданию книгу «Русские рассказы» («Cuentos rusos», 1985). Очередной том своей «Вавилонской библиотеки». Тексты, вошедшие в нее, пожалуй, предвосхищали ожидаемый конец тяжело больного писателя: книга сложилась из трех текстов: «Смерти Ивана Ильича» Толстого, «Елеазара» Леонида Андреева и «Крокодила» Достоевского. Переводы были снабжены немногословными прологами Борхеса. Те, что предваряли рассказы Толстого и Достоевского, в какой-то мере повторяли проговоренное Борхесом в его многочисленных интервью. Но вот внимание Андрееву оказывалось как будто впервые.
Или все же не впервые? Может ли включение рассказа Андреева в русскую книгу «Вавилонской библиотеки» свидетельствовать (на уровне недомолвок) о постоянном (со времен первых встреч с Кансиносом Ассенсом), но потаенном присутствии автора «Елеазара» в художественном мире Борхеса? Но, может быть, и рассказы (малая проза) Толстого и Достоевского, в таком случае, отсылают по сей день к непроявленным русским (формальным и содержательным) пластам «вымыслов» Борхеса?
АМ Мы с вами не сказали о Бабеле, «Конармию» которого Борхес читал и в свое время даже отрецензировал. Я так понимаю, что Борхеса вы читаете всю жизнь, и по долгу службы, так сказать, и по велению души, и все-таки, что хотелось бы перечитать из Борхеса в ближайшее время?
МН Из поэзии — стихотворения «О дарах» и «Голем». Из прозы — «Оправдание каббалы», еще, может быть, «Повествовательное искусство и магию» и «Историю вечности»… И еще — из позднего Борхеса, из его устных выступлений, текст, посвященный «Эмануэлю Сведенборгу»… Впрочем, список далеко не полный…
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
