В издательстве «Эксмо» вышла новая книга Валерия Бочкова — апокалиптичный роман «Коронация зверя». В своем интервью он рассказывает о том, что определяет русского писателя и почему не стоит делить литературу на жанры.

Валерий, Вы только что вернулись из России в Америку. Какие впечатления от поездки, что изменилось в стране на Ваш взгляд за время отсутствия?

Впечатление потрясающее! Не шучу, именно потрясающее, — весь сентябрь, почти три с половиной недели я куролесил по России: презентация нового романа «Коронация зверя» на Московской книжной ярмарке, интервью московским журналистам и на радиостанциях, встречи с читателями.
Потом был Ульяновск — Международный культурный форум, тоже интервью и встречи. Поразил невероятный интерес читателей именно в провинции, мы в столице привыкли относиться к провинции свысока, а тут — гостеприимные люди, удивительно добрые и умные. Чуткие. А еще прекрасные библиотеки, красивый старый город, потрясающая Волга — не хотелось улетать и расставаться с новыми друзьями.
После Ульяновска поехал в Питер. Гордый Санкт Петербург. Настоящая имперская столица, Москва расхлябанная и расхристанная, бестолковая и суетливая, Питер застегнут на все пуговицы, пуговицы горят начищенной медью. Почти три часа говорил в «Книжной лавке писателей» — там прошла презентация романа, были и читатели, и литераторы, дал интервью «Пятому каналу». Питерцы, поначалу сдержанно вежливые — я сперва их даже побаивался, постепенно оттаяли, а под конец вечера мы уже обнимались и делали групповые фото на память. Пили водку, настоянную на хрене, — чудо! Оттуда вернулся в Москву, выступил на фестивале «Золотая осень». Буквально накануне отъезда меня пригласил журналист Олег Жданов в свою книжную программу. Эфир получился злой и бодрый, говорили про роман, про литературу, про Россию и про Америку.  
Вчера перелетел через Атлантику, вернулся в Вирджинию. Голова еще идет кругом — разница восемь часов, да к тому же тут жара, почти лето. А в России уже дожди и осень. За три недели встретил, познакомился и подружился с таким количеством прекрасных и интересных людей, что до сих переполнен этим чувством — добра и дружбы. Спасибо вам всем, дорогие мои! 

Насколько жизнь в иноязычной среде влияет на стиль писателя? Язык меняется или остается прежним, становится богаче, беднее? Чувствуете ли вы, что пишете по-другому, не так, как писали бы, живя постоянно в Москве? ощущаете ли оторванность от русского языка?

Любое знание есть благо — я свободно владею английским, еще не забыл немецкий. Много читаю на том и другом. Но русский язык остается моим родным. Чужой язык это пропуск в чужую культуру, я стараюсь впитать в себя как можно больше, осмыслить и поделиться с читателями. Если говорить об утилитарном предназначении писателя, то в этом — быть проводником, культуртрегером, одна из его функций. Например, Борис Пастернак открыл для меня в детстве Шекспира. Впрочем, думаю, не только для меня.

Преследовали ли вы цель написать антиутопию? Как вы относитесь к этому жанру?

Не люблю ярлыков. Деление литературы на жанры, на мой взгляд, занятие неблагодарное. Ведь тогда нам придется приклеить к «Анне Карениной» бумажку с надписью «Любовный роман с элементами триллера и социально-политической драмы», а роман «Преступление и наказание» наверняка угодил бы в раздел детективов. Не говоря уже про «Братьев Карамазовых», которые иначе как «Уголовно-психологической драмой» и не назовешь. У меня есть предложение — друзья, давайте мы выбросим все ярлыки и будем просто читать хорошие книги. Ведь на самом деле литература делится не на жанры, а на книги интересные и скучные. На умные и не очень. И никакая жанровая классификация не спасет бездарную книгу, никакой ярлык не сделает беспомощный, серый роман блестящим бестселлером.

«Коронация Зверя» —  это своего рода предостережение. Можете сделать прогноз: насколько вероятен описанный в романе катастрофический сценарий?

Да, в романе «Коронация Зверя» я заглянул в бездну. И, оказалось, Ницше был прав: нельзя безнаказанно смотреть в бездну, бездна вошла в меня. Это была своего рода медитация, страшная и тревожная, транс, в который впадают шаманы, вызывающие духов. Ужас, панический, почти животный страх — вот что я испытал. Инфернальные картины, напоминающие живопись Босха, дым и кровь, пунцовое зарево, — вот что я увидел.
Ощущение надвигающейся беды преследовало меня. Я подумал — а что бы сегодня написал Достоевский? Какую книгу? Феерическую бредятину про битву чекистов с вурдалаками? Или псевдоисторическую нудятину о приключениях Емельяна Пугачева? Нет, — я уверен, Достоевский принялся бы писать «Бесов».

Ваши книги чрезвычайно кинематографичны. Думаете об экранизации «Коронации Зверя»? Это должен быть голливудский фильм или американские режиссеры не сумеют передать всей полноты вашего замысла? Кого вы видите в главных ролях?

Об экранизации пусть думают мои агенты — им, собственно, и карты в руки. Я же работаю над заключительной книгой этой трилогии, называется она «Генерал моей памяти». «Эксмо» выпустило этим сентябрем «Коронацию Зверя», в начале ноября выйдет вторая часть — «Харон». Третью книгу я мечтаю закончить до нового года. Издадим ее, значит, весной или в начале лета. 

Герой «Коронации Зверя» занимается изучением истории гитлеровской Германии и находит в ней сходство с современностью. Насколько это применимо к реальности, видите ли вы сами такие параллели, оправданы ли они?

Людям нравятся обобщения, они обожают исторические параллели. На мой взгляд, любой стереотип порочен, любое обобщение фальшиво. История Третьего рейха дана в моем романе не как намек или фарисейское рассуждение на тему сходства или различия, а просто в качестве исторической прогулки в недавнее прошлое. Информация к размышлению, так сказать. Уже сейчас критики романа обвиняют меня в сопоставлении Веймарской республики с нынешней Россией — ребята, эти параллели рождаются у вас в голове, их нет в книге. Вовсе. Ситуация напоминает старый анекдот про доктора-сексопатолога и его пациента.

Дмитрий Незлобин, главное действующее лицо книги — мизантроп. А вы?

 Ух ты — прямо-таки мизантроп?! Главный герой книги рефлексирующий интеллигент, абсолютно хрестоматийный персонаж классического русского романа. Романтик, умница. Он верит в святость мужской дружбы, в бессмертие первой любови. Верит в ночные разговоры под водку на дачной веранде, верит в утренние прогулки по осеннему лесу, в туманные закаты и грибные дожди. Верит в радугу после этого дождя. Да, наивный, неисправимый романтик. Он — зеркало нашего больного мира, и России, и Америки. Он — барометр. И стрелка этого барометра показывает приближающуюся бурю. Что касается меня, то я совсем не мизантроп, скажу больше — я люблю людей. Поэтому и пишу для них книги.