Фотографии на память

Так почему-то получается, что естественным хронометром жизни любой семьи всегда были и остаются фотографии. Зарубки на дверном косяке стираются и пропадают под слоями новой краски, детскую кроватку сменяет диван или раскладушка, вместо смешных, словно игрушечных, младенческих кофточек на веревке сушатся джинсы. Как в калейдоскопе сменяют друг друга первое сентября (боже, рукава-то, рукава совсем коротки), осенние каникулы, новый год (что же, что же подарить — неужели опять Lego или тот самый ненавистный мне PSP), весенние каникулы (тройка в четверти, да бог с ней, лишь бы не двойка), последние дни мая (скорей бы на дачу) и снова первое сентября с покупкой новой куртки. И только на фотографии под стеклом книжной полки на меня все так же исподлобья смотрит кудрявый двухлетний малыш, которого вынули из надувного бассейна явно вопреки его воле. Там, в этом кусочке то ли бумаги, то ли пластика, хранится то наше летнее дачное утро, которое было, да сплыло. Там наше идиллическое прошлое, и хочется верить, что благодаря фотографиям наше настоящее потом получит все тот же привкус идиллии. С такого, почти пасторального, образа далекого чужого детства начинается повесть Марии Мартиросовой "Фотографии на память". Впрочем, кажется, что в тенистых дворах послевоенного Баку гоняют футбольный мяч обычные мальчишки, очень похожие на нынешних: "Я перебрала старые выгоревшие снимки. На них все, кроме дяди Вовы. Строго сдвинув брови и зажав под мышкой ободранный кожаный мяч, прямо в объектив смотрит капитан команды, дядя Витя. Нападающий, дядя Алик, показывает рожки из-за круглой стриженой головы дяди Лятифа. Судья, дядя Сейфали, выпятил грудь, на которой блестит большой никелированный свисток. А в первом ряду, с закрытыми глазами, смущенно улыбается вратарь. Гарик. Мой папа". Впрочем, постепенно узнавая историю и этого снимка, и его героев — вначале детей, а потом взрослых, — мы понимаем, что пространство, в котором они существуют, вовсе не такая уж идиллично. В нем не только дворовые игры, попытки проникнуть в кинотеатр на взрослый фильм, настоящая дружба, которая бывает только в детстве, но и отвратительная ксенофобия, которую большинство взрослых предпочитают не признавать и за собой, не то что за детьми: — Пристроился… — вдруг прошипел Ровшан. — Умеете же вы, жиденята… Небось, пахан бабки лопатой на работе загребает, так ещё и сыночка пристраивает! Вова побледнел: — Папа на фронте погиб, — срывающимся голосом проговорил он. — В сорок втором, в Севастополе… Ровшан был уверен, никто за Вову заступаться не станет. Он ведь из чужого двора. — Как ты его назвал? — отрывисто спросил Витька. — Жидёнком, — ухмыльнулся Ровшан, — А что? Витька медленно подошёл к нему, уставился исподлобья и тихо, почти неслышно, сказал: — Катись отсюда. И из нашей команды тоже выкатывайся, фашист! Лятиф, который всего несколько дней как научился свистеть, засунул в рот два грязных пальца и пронзительно свистнул. — Фашист, — в один голос проговорили Гаврош и Алик. — Фашист, — присоединился к ним Сейфали. — Гитлер! — заорал Лятиф. Очевидно, что детский словарь здесь — из разговоров взрослых, отражение того, что слышат дети на кухнях, во дворах, в магазинах. И эта небольшая сцена — рентгеновский снимок противоречий многонационального города, до поры до времени скрытых и сглаженных. Но наступит время, и выросшие дети уже не смогут уберечь своих друзей от страшной волны насилия, обращенного на всякого, кто "не тот". Лишь будут помогать спастись бегством, оставляя других погибать. Да, в этой книге много горя, совершенно недетского и необъяснимого, и очень естественным может показаться вопрос: "Зачем ее читать детям? Зачем им знать о том, что происходило в конце восьмидесятых годов в теперь уже другой стране?" Один из ответов — в самой книге: "Просто фотография запечатлевает что-то навсегда. И хорошее, и плохое. Запечатлевает и не дает забыть. Если человек помнит о чем-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова. А если плохое не забыл, то, значит, никогда его и не повторит". Впрочем, есть и другие, не менее важные аргументы. Характерно, что в повести именно детям раз за разом удается то, что не получается у взрослых, — достойно и честно дать ответ силе, которая готова поделить весь мир на плохих и хороших в зависимости от того, какая кровь течет в венах Примеров в книге много. И это важно. Ксенофобия — одна из самых глубинных и животных реакций, свойственных человеку, однако ответ на нее людское сообщество может давать разный. И именно от нынешнего подрастающего поколения зависит то, как через 20 лет общество будет отвечать на призыв уничтожить всех, кто "другой". Потому что, как ни банально, мы черпаем силы на правильный выбор из чужого примера (жизненного или литературного, не важно). Но "Фотография на память" — не воспитательная агитка, это живой текст, иногда слишком живой, словно написан не чернилами, а кровью. Возможно, так оно и есть. Но мне особенно дорог в повести Марии Мартиросовой тот образ, что замковым камнем удерживает линии жизни героев, — образ фотографии как хранилища памяти об уже несуществующем. Люди уходят, исчезают города и кварталы, хотя все еще стоят дома или, скорее, их пустоглазые остовы, — и лишь фотографии, как зеркальце, поднесенное к губам, облачком нахлынувших воспоминаний говорят нам: пока мы смотрим, жизнь сохраняется. Рецензия: Мария Лессикс, "Букник-младший".