Два лика января

Даже те, кто не слышал о Патриции Хайсмит, знают Тома Рипли, похитителя чужих личностей и гениального импровизатора, — или по прекрасным фильмам с Аленом Делоном и Джоном Малковичем, или по неудачному фильму с Мэттом Деймоном. Он действительно лучший герой Хайсмит, и поэтому ее книги о нем лучше всего написаны: за письменным столом Хайсмит настолько перевоплощалась в своих героев, что перенимала у них даже их способности, поэтому романы о Рипли написаны с той же наглой легкостью, с какой движется между опасностями сам их герой. В "Двух ликах января" (вышедших через девять лет после "Талантливого мистера Рипли", в 1964 году) оба главных героя — поэт Райдер, праздно живущий в Афинах, и мошенник Честер, сбежавший в Афины от американской полиции,— такими очевидными победительными талантами не обладают, и, соответственно, роман написан без особого блеска. Но в нем есть то, ради чего вообще стоит читать Хайсмит,— ощущение особенной, болезненной зыбкости, когда человек сам не знает, как он поступит в следующее мгновение, а совершив непоправимый шаг, или не знает, почему он его совершил, или путается во множестве возможных причин — страх, любовь, ненависть. Наивная контркультура 1950-1960-х прославляла непредсказуемость и бездумность как атрибуты истинной свободы, а у нисколько не наивной Хайсмит этими свойствами обладают не те, кто свободен, а те, кто окончательно покорился чему-то невидимому и нехорошему. При этом она нисколько не моралистка и изображает этих спонтанных рабов невидимого господина обаятельными, магнетическими существами. В "Двух ликах января" таких существ сразу двое, поэт Райдер и мошенник Честер,— и они вынуждены конкурировать за победу в этом конкурсе спонтанности и обаяния. На стороне мошенника многолетний опыт обмана и ускользания, поэт поначалу превосходит его только в одном — в хорошем знании греческого языка и греческих нравов (служащие фоном для триллера картины Афин и Крита, греческих домов и кафе нарисованы экономно, уверенно, точно, но все-таки не так ярко, как Италия в "Талантливом мистере Рипли"). А некоторые поэтические свойства вроде бы делают Райдера заведомо слабее — прежде всего, излишнее внимание к сходствам (он и за Честером и его женой Колеттой начинает завороженно следить именно потому, что те будто бы похожи на его умершего отца и любимую кузину). До последнего неясно, кто в этом состязании победит. Сперва призом в состязании служит симпатия Колетты, но скоро на кону оказываются вещи поважнее — проигравшего, то есть менее убедительного и менее обаятельного, не разлюбят, а убьют или посадят. (Что дойдет до убийства, читателю Хайсмит понятно с самого начала — ничто, кроме убийства, в мире человеческих поступков ее по-настоящему не интересовало.) Все сюжетные линии завершаются в конце книги с полной определенностью, но зато к финалу резко падает определенность в значении таких слов, как "любовь", "справедливость", "вина", "прощение",— точнее, падает уверенность читателя в том, что он точно понимает их значение. По ходу книги персонажи Патриции Хайсмит успевают внести свою зыбкость в самые, казалось бы, незыблемые слова; именно это ставит Хайсмит в ряд больших писателей и заставляет ее перечитывать. Рецензия: Григорий Дашевский, Коммерсантъ-weekend.