Мы жили в семьдесят девятом

Что нового можно добавить к "высоцкиниане", состоящей в основном из многочисленных воспоминаний о поэте и барде? Очередную "сенсацию" о любовных связях и внебрачных детях, неопубликованную фотографию Высоцкого? Илье Рубинштейну в книге "Мы жили в семьдесят девятом" удалось сделать то, чего еще никто не делал. А именно – представить Владимира Семеновича не героем очередного "мемуара" (что невозможно по объективным причинам: Рубинштейн на 30 лет моложе Высоцкого и не был с ним знаком), а литературным персонажем. Шаг смелый и даже рискованный, но кто сказал, что поэт принадлежит только своему поколению и говорить о нем могут лишь ровесники-шестидесятники? Как там у Вознесенского: "О златоустом блатаре рыдай, Россия. Какое время на дворе, таков Мессия"? Вот и пришло "время разговора о Высоцком и его времени языком детей Высоцкого. А именно – языком тех, кто на момент гибели поэта только вступал во взрослую жизнь, оканчивая школу, поступая в институт, уходя в армию. Языком поколения, для которого имя Высоцкого в 70-е годы прошлого века стало паролем непокорности и протеста… Впитывание песен Высоцкого, звучавших с затертых пленок "катушек" и кассет для юношества последней четверти XX столетия, являлось деянием, тождественным самой настоящей классовой борьбе. Борьбе за возможность делать жизнь не с героев пятилеток, покорителей БАМа и пятизвездочных генсеков, а с таких, как тот, чей хриплый голос во всей этой коммунарно-коммунальной камарилье жил сам по себе. Жил в свободном полете. Во всяком случае, так поколению казалось", – пишет в предисловии "Владимир Высоцкий как художественный персонаж" друг поэта, литератор и переводчик Давид Карапетян. "Художественный" Высоцкий получился у Рубинштейна не совсем привычный, но все равно похожий на себя "документального". Даже если он носит другую фамилию – например, Владимир Семенович Вершинин, "от чьих песенок балдела вся страна" ("почти криминальная быль", "Это был воскресный день…"). Московский бард Вершинин по прозвищу Хрипатый приезжает с концертами в провинцию, где оперуполномоченному Сергею Кузьмичеву по прозвищу Кузьмич поручено подкинуть золотой самородок в ручную кладь гастролера. Опер заочно ненавидит Хрипатого: в одной из песен тот "назвал Кузьмича и всех его коллег мусорами", а за это слово Сергей "мог метелить подследственного часами". Казалось бы, печальный (для Вершинина) исход дела предрешен, но не зря твердят о волшебной силе искусства. Кузьмич встречает в аэропорту Хрипатого в компании своего друга-одноклассника Лешки, и песенные слова "Это был воскресный день,/ Но мусора не отдыхают –/ У них ведь тоже план – давай, хоть удавись!/ Ну а если перевыполняют,/ То их там награждают/ И на вес золота там вор – рецедивист!" почему-то кажутся не обидными, а смешными. В "фантазии в стиле ретро", "Пять снов Николая Козырева" есть персонаж по имени Бард, чей внебрачный сын Козырь живет в школе-интернате: "О том, кто мой отец, мама рассказала мне за два дня до смерти. Уже в больнице… где пятнадцать лет назад отец дал единственный концерт, когда был у нас на гастролях со своим театром. В этой же больнице после концерта и выпивки с медперсоналом мама с отцом меня на скорую руку и удумали. В ординаторской. На топчане для осмотра пациентов". Летом 1980-го Козырь с приятелями отправляется в Москву к Барду и попадает на его похороны… Вероятно, такие вольные трактовки жизни и судьбы кого-то шокируют и даже обидят: как можно приписывать Высоцкому то, чего не было (даже если и могло быть). Но, во-первых, не забывайте, что перед нами художественная проза, автор которой имеет священное право художника заявить: "Я так вижу". Кроме того, описание вымышленных поступков и проступков литературного персонажа куда нравственнее газетных сплетен, перетряхивающих нижнее белье реального человека. Тем более настоящим отцом Козыря оказался истопник дядя Сеня: просто мама перед смертью придумала сыну "последнюю сказку. Чтобы после того, когда ее не станет, хоть что-то держало меня на плаву. Ведь одно дело узнать вдруг в двенадцать лет, что твой отец – одноногий истопник, и совсем другое – узнать то, что тогда в больничной палате узнал я. И дядя Сеня маму понял. И не обиделся на нее". На сказки не обижаются. Рецензия: Ольга Рычкова, "НГ Ex Libris".

23 ноября 2009

Мы жили в семьдесят девятом

Что нового можно добавить к "высоцкиниане", состоящей в основном из многочисленных воспоминаний о поэте и барде? Очередную "сенсацию" о любовных связях и внебрачных детях, неопубликованную фотографию Высоцкого? Илье Рубинштейну в книге "Мы жили в семьдесят девятом" удалось сделать то, чего еще никто не делал. А именно – представить Владимира Семеновича не героем очередного "мемуара" (что невозможно по объективным причинам: Рубинштейн на 30 лет моложе Высоцкого и не был с ним знаком), а литературным персонажем.
Шаг смелый и даже рискованный, но кто сказал, что поэт принадлежит только своему поколению и говорить о нем могут лишь ровесники-шестидесятники? Как там у Вознесенского: "О златоустом блатаре рыдай, Россия. Какое время на дворе, таков Мессия"? Вот и пришло "время разговора о Высоцком и его времени языком детей Высоцкого. А именно – языком тех, кто на момент гибели поэта только вступал во взрослую жизнь, оканчивая школу, поступая в институт, уходя в армию. Языком поколения, для которого имя Высоцкого в 70-е годы прошлого века стало паролем непокорности и протеста… Впитывание песен Высоцкого, звучавших с затертых пленок "катушек" и кассет для юношества последней четверти XX столетия, являлось деянием, тождественным самой настоящей классовой борьбе. Борьбе за возможность делать жизнь не с героев пятилеток, покорителей БАМа и пятизвездочных генсеков, а с таких, как тот, чей хриплый голос во всей этой коммунарно-коммунальной камарилье жил сам по себе. Жил в свободном полете. Во всяком случае, так поколению казалось", – пишет в предисловии "Владимир Высоцкий как художественный персонаж" друг поэта, литератор и переводчик Давид Карапетян.
"Художественный" Высоцкий получился у Рубинштейна не совсем привычный, но все равно похожий на себя "документального". Даже если он носит другую фамилию – например, Владимир Семенович Вершинин, "от чьих песенок балдела вся страна" ("почти криминальная быль", "Это был воскресный день…"). Московский бард Вершинин по прозвищу Хрипатый приезжает с концертами в провинцию, где оперуполномоченному Сергею Кузьмичеву по прозвищу Кузьмич поручено подкинуть золотой самородок в ручную кладь гастролера. Опер заочно ненавидит Хрипатого: в одной из песен тот "назвал Кузьмича и всех его коллег мусорами", а за это слово Сергей "мог метелить подследственного часами". Казалось бы, печальный (для Вершинина) исход дела предрешен, но не зря твердят о волшебной силе искусства. Кузьмич встречает в аэропорту Хрипатого в компании своего друга-одноклассника Лешки, и песенные слова "Это был воскресный день,/ Но мусора не отдыхают –/ У них ведь тоже план – давай, хоть удавись!/ Ну а если перевыполняют,/ То их там награждают/ И на вес золота там вор – рецедивист!" почему-то кажутся не обидными, а смешными.
В "фантазии в стиле ретро", "Пять снов Николая Козырева" есть персонаж по имени Бард, чей внебрачный сын Козырь живет в школе-интернате: "О том, кто мой отец, мама рассказала мне за два дня до смерти. Уже в больнице… где пятнадцать лет назад отец дал единственный концерт, когда был у нас на гастролях со своим театром. В этой же больнице после концерта и выпивки с медперсоналом мама с отцом меня на скорую руку и удумали. В ординаторской. На топчане для осмотра пациентов". Летом 1980-го Козырь с приятелями отправляется в Москву к Барду и попадает на его похороны…
Вероятно, такие вольные трактовки жизни и судьбы кого-то шокируют и даже обидят: как можно приписывать Высоцкому то, чего не было (даже если и могло быть). Но, во-первых, не забывайте, что перед нами художественная проза, автор которой имеет священное право художника заявить: "Я так вижу". Кроме того, описание вымышленных поступков и проступков литературного персонажа куда нравственнее газетных сплетен, перетряхивающих нижнее белье реального человека. Тем более настоящим отцом Козыря оказался истопник дядя Сеня: просто мама перед смертью придумала сыну "последнюю сказку. Чтобы после того, когда ее не станет, хоть что-то держало меня на плаву. Ведь одно дело узнать вдруг в двенадцать лет, что твой отец – одноногий истопник, и совсем другое – узнать то, что тогда в больничной палате узнал я. И дядя Сеня маму понял. И не обиделся на нее". На сказки не обижаются.

Рецензия: Ольга Рычкова, "НГ Ex Libris".