Ольга Берггольц: смерть,тюрьма, тюрьма, смерть...

К столетию Ольги Берггольц вышел сборник "Ольга. Запретный дневник". В нем собраны дневники поэта, ее письма, избранные стихотворения, поэмы. Место Берггольц в русской литературе много лет определяли цензоры, не пропускавшие в печать значительную часть написанного ею. В результате имя поэта стало ассоциироваться с ура-патриотизмом. В начале 90-х читатели узнали другую Берггольц — были опубликованы ее тюремные стихи и дневники. Но по-прежнему большая часть архива Ольги Берггольц закрыта для исследователей. Создатели сборника поэтому, в основном, пользовались перестроечными публикациями. Наконец-то они собраны вместе, и голос Берггольц — драгоценного свидетеля, показания которого нельзя оспорить, — зазвучал в сегодняшних дискуссиях о войне и сталинизме. О своей работе говорит Наталия Соколовская, составитель сборника, выпущенного издательством "Азбука": — В сборник вошли дневники 1938-39 года, касающиеся тюрьмы, блокадные дневники, дневники 1949 года, где она пишет о сталинском колхозном ГУЛАГе в деревне Старое Рахино. Собранные вместе, снабженные комментарием, а также собственными текстами Берггольц, набросками к так и не осуществленной второй части книги "Дневные звезды", ее письмами, избранными стихотворениями и поэмами — это все дает ощущение невероятной взрывчатой силы. Составителю сборника в прошлом году удалось получить доступ к некоторым материалам уголовного дела Ольги Берггольц, хранящегося в архивах ФСБ. Многие документы следствия воспроизведены в книге. Из дневников Ольги Берггольц 14 декабря 1939 года Ровно год тому назад я была арестована. Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "Живи". Год назад я сначала сидела в "медвежатнике" у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной — раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет, а сегодня я дома, за своим столом, и я — уважаемый человек на заводе, пропагандист, я буду делать доклад о Сталине, я печатаюсь, меня как будто уважает и любит много людей... Значит, я победитель? Ровно год назад Кудрявцев говорил мне: "Ваши преступления, вы — преступница, двурушница, враг народа, вам никогда не увидеть мужа, ни дома, вас уже давно выгнали из партии". Сегодня — все наоборот. Значит, я — победитель? О нет! Нет, хотя я не хочу признать себя и побежденной. Еще, все еще не хочу. Я внутренне раздавлена тюрьмой, такого признания я не могу сделать, несмотря на все бремя в душе и сознании. Я покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена. Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страстно хочется мне сказать: "Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то...". Но этого делать нельзя. Будет — исключение, осуждение и, вероятнее всего, опять тюрьма. 23 декабря 1939 Выступала на собрании о Сталине, выступала неплохо, потому что готовилась к докладу очень добросовестно, потом прочитала свой стишок о Сталине. Гром аплодисментов, все были очень довольны и т. д. Ровно год назад я читала этот стишок в тюрьме, будучи оплеванной, низведенной на самую низшую ступень, на самое дно нашего общества, на степень "врага народа". ...Как этот слабый стишок там любили! Плакали, когда я дочитывала до конца, и сама я так волновалась, когда читала... Пока не стала думать: "Твоя вина!" Но, даже думая так о нем, не могла без волнения читать, я доклады делала с волнением, искренне. Где, когда, почему мы выскочили из колеи? Своими впечатлениями от книги "Запретный дневник" делится культуролог Борис Парамонов: — Ольга Берггольц — трагическая фигура, и трагедия ее — не только личная, но общенародная, общероссийская...Ее немалый талант был не то что задушен, а сужен. Она стала поэтом одной темы: противостояния, на ее творческом горизонте не осталось других тем, весь мир ушел из ее стихов — тот мир, который так красочно и щедро представал раньше. И вот эта тема противостояния поэта злым силам очень удачно легла на ленинградские, блокадные стихи, тут была мотивировка — война, которая позволила этим стихам вообще прозвучать по радио и появиться в печати. Это уже много раз говорилось — что война вдруг и неожиданно сделала легальной, произносимой правду. Но война кончилась, и Ольге Берггольц больше хода не было. Лучшие ее стихи трагедийного звучания, вызванные воспоминаниями о собственных бедах, о гибели мужа в советском застенке, о собственном тюремном опыте, по определению оказались заблокированными. Но дело и не только в этом, страшнее было другое: Ольга Берггольц просто не могла уже писать о чем-либо еще. Многоцветный мир ушел из ее стихов — тот, который так выразительно представал в ее ранних стихах Из дневников Ольги Берггольц 13 марта 1941 года Иудушка Головлев говорит накануне своего конца: "Но куда же всё делось? Где всё?" Страшный, наивный этот вопрос все чаще, все больше звучит во мне. Оглядываюсь на прошедшие годы и ужасаюсь. Не только за свою жизнь. Где всё? Куда оно проваливается, в чем исчезает и, главное, — зачем, зачем?! Перечитываю сейчас стихи Бориса Корнилова, — сколько в них силы и таланта! Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки. Завтра ровно пять лет со дня ее смерти. Борис в концлагере, а может быть, погиб. Превосходное стихотворение "Соловьиха" было посвящено им Зинаиде Райх, он читал его у Мейерхольда. Мейерхольд, гениальный режиссер, был арестован и погиб в тюрьме. Райх зверски, загадочно убили через несколько дней после ареста Мейерхольда и хоронили тишком, и за гробом ее шел один человек. Смерть, тюрьма, тюрьма, смерть... — С Борисом Корниловым они разошлись очень рано. Они два года прожили вместе, родилась дочка Ирочка, которая умерла от тяжелейшей болезни сердца в 1936 году. В 1930-м она уже была вместе с Николаем Молчановым, своим вторым мужем. Он погиб в 1942-м, страшно погиб, от голода. После того, как он служил в Туркестане, у него была очень тяжелая форма эпилепсии. И он не мог есть, он умирал от болезни и от голода одновременно. И она описывает эти страшные муки, в которых он уходил, и как она себя вела при этом — это тоже уникальное свидетельство. В 1942 году она связала свою судьбу с Георгием Макогоненко, с которым они познакомились в Радиокомитете, это была ее большая любовь. Но вот бывают такие истории... Ольга Берггольц хранила верность Николаю Молчанову до конца и написала такую фразу: "Но самое главное, Коля — история нашей истошной любви и веры". ...В сентябре 1941 года началась блокада Ленинграда. Из репродукторов на улицах осажденного города звучал голос Берггольц. Из дневников Ольги Берггольц 22 сентября 1941. Три месяца войны Сегодня сообщили об оставлении войсками Киева... Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству. Почти вся Украина у немцев — наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя ее всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина, везде кадры помета 37–38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться. О, как я боялась именно этого! Та дикая ложь, которая меня лично душила как писателя, была ведь страшна мне не только потому, что мне душу запечатывали, а еще и потому, что я видела, к чему это ведет, как растет пропасть между народом и государством, как все дальше и дальше расходятся две жизни — настоящая и официальная. 24 сентября 1941 Зашла к Ахматовой, она живет у дворника в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — матрасишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова... А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки. Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич и так хорошо сказала: "Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную..." О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы — "Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, Черчилля, долой правительства, мы не будем больше воевать, не надо ни Германии, ни России, трудящиеся расселятся, устроятся, не надо ни родин, ни правительств — сами, сами будем жить"... А говорят, что бомбу на Таню сбросила 16-летняя летчица. О, ужас! О, какие мы люди несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. Ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой — это самое честное. Я уже столько налгала, столько наошибалась, что этого ничем не искупить и не исправить. А хотела-то только лучшего. Но закричать "братайтесь" — невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как? Рассказывает составитель сборника "Запретный дневник" Наталия Соколовская: — Во время блокады она погибала, у нее была дистрофия, и друзья отправили ее в Москву. Для нее было шоком, когда она поняла: в Москве о Ленинграде практически ничего не знают. Она пишет в письме мужу: "Здесь — заговор молчания вокруг Ленинграда (...), о Ленинграде правды не знают, правду о нем говорить запрещено (...). Будет ли возможность сказать когда-нибудь правду о Ленинграде, будет ли она когда-нибудь сказана? Вряд ли". И еще она писала: "О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как о ежовской тюрьме. (...) Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме — неудержимо, с тупым посторонним удивлением. (...) Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас... В то же время Жданов присылает сюда телеграмму с требованием прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград, это, мол, вызывает "нехорошие политические последствия", — цитирует письма Берггольц Наталья Соколовская. После войны началось новое завинчивание гаек. Из дневников Ольги Берггольц 31 октября 1949 В день отъезда Юра прибежал из издательства дико взволнованный и сказал, чтобы я уничтожила всякие черновики, кое-какие книжонки из "трофейных", дневник и т. д. Он был в совершенном трансе — говорит, что будто бы услышал, что сейчас ходят по домам, проверяя, "что читает коммунист", т. е. с обыском. Кроме того, откуда-то запрашивали издательство, — какие из моих книг изданы. Меня сразу начала бить дрожь, но вскоре мы поехали. Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, — а мне показалось — он ждет "ту" машину, которая должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, — "вот эта... Нет, проехала... Ну, значит, — эта?". Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. "Эта". Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась — идет сзади. "Она". Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это — луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой... Дорога идет прямо, и она — все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос — от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник. Из воспоминаний Даниила Гранина, включенных в сборник "Ольга. Запретный дневник": — Вот и похоронили Ольгу, Ольгу Федоровну Берггольц. Умерла она в четверг вечером. Некролог напечатали в день похорон. В субботу не успели! В воскресенье не дают ничего траурного, чтобы не портить счастливого настроения горожан. В понедельник газета "Ленинградская правда" выходная. Во вторник не дали: что, мол, особенного, куда спешить. Народ ничего не знал, на похороны многие не пришли именно потому, что не знали... Дмитрий Волчек, фрагмент программы "Поверх барьеров". Полный текст передачи.