Знакомим вас с рассказом южнокорейской писательницы Син Кёнсук, опубликованным в третьем за 2010 год номере литературного журнала «Нева». Перевод рассказа выполнила Ли Сан Юн.

Пак Сирён. «Поведение животных».

Только что наступила весна, и дорога, ведущая в деревню, была очень красива. Ярко-зеленые горы… Сквозь зелень — розовые азалии… в промежутке… опять… местами, словно растертая желтая краска… беспорядочно разбросаны форзиции… так ярко-ярко. От этой красоты, стоящей все время перед глазами, настроение вроде улучшилось, но скоро опять стало грустно. Ты говорил, что всегда чувствуешь грусть, когда смотришь на что-то прекрасное, и это твое настроение, должно быть, передалось мне. Увидела распустившиеся цветы дикой сливы, которая разрослась, словно чешуйчатый лишай на нежно-зеленом склоне горы, и подумала, что убранство леса слишком пестрое.

Вот и дом показался вдали, но я не решилась сразу направиться туда, и пошла вокруг деревни, которая выглядела совсем пустой… И опять не решилась войти в дом… Я стояла в замешательстве и вдруг услышала громкий птичий крик. Подняла глаза на тополь, а там — две сороки, должно быть, супружеская чета, они очень усердно гнездо… гнездо вили. Я долго наблюдала, как птицы в своих клювах приносили по очереди ветки и листья.

Отправляясь сюда, я совсем не собиралась писать тебе письмо. У меня даже в мыслях не было писать эти строки. Я же собиралась уехать вместе с тобой.

— Давай полетим на самолете.

Я так удивилась, когда ты сказал о своем решении быть вместе со мной.

«Должно быть, это сон… Да, сон. Неужели такое может происходить со мной… а не с кем-то другим? Нет, мне все это снится…» — подумала я.

— Грех так грех. Грех, который заключается в том, что я хочу свою жизнь прожить по-своему.

Я все еще сомневалась в реальности происходящего, а ты после слов «Грех так грех» на самом деле начал осуществлять задуманное. За два года, которые я тебя знаю, мою душу не покидало смятение, жизнь казалась мне сном, и все происходящее со мной — сном. Даже после того, как я оставила свою работу в спортивном центре, получила от тебя обещание и дала в ответ свое, все равно — я не могла поверить, что все происходит на самом деле. Опять покатились слезы…

Я приехала сюда совсем не для того, чтобы писать тебе эти строки. Разве я могла думать о письме? Ты сказал: «Давай попробуем», и мне хотелось подарить тебе всю свою жизнь… Я приехала сюда только для того, чтобы попрощаться с родителями, которые ничего не знали о нас. Я подумала, удастся ли мне когда-нибудь снова увидеться с ними, если улечу с тобой на самолете.

Выйдя из поезда, я первым делом вымыла руки под струей воды из колонки рядом с вокзалом. Шестнадцать лет назад, окончив женскую школу и покидая родные края, я здесь впервые помыла руки. И потом, каждый раз, когда приезжала или уезжала, я всегда мыла руки у этой колонки. И в этот раз я снова невольно оказалась на том же самом месте — не изменила откуда-то взявшейся привычке. Но вдруг неожиданно кто-то внутри меня спросил:

«Зачем ты каждый раз, когда приезжаешь или уезжаешь, моешь здесь руки?»

Я не могла ответить на этот вопрос. Может быть, я подумала, что, вымыв руки до того, как войду в деревню, смогу забыть про все случившееся в городе? А может, думала, что сумею забыть о делах в деревне, если помою руки перед поездкой в город? Трудно сказать. Должно быть, это вошло в привычку просто так. В тот день я только дома обнаружила, что оставила на колонке снятые с руки часы. Эти желтые часы подарил мне ты. Они висели на моем запястье, посверкивая каждый раз, когда на них падал луч солнца, а стрелки, показывающие часы, минуты и секунды, блестели под стеклом, на котором были выгравированы твои инициалы.

Как мне объяснить, что творится в моей душе? Я даже не знаю, смогу ли вообще найти причину охватившего меня волнения. Но ты далеко от меня и ничего не знаешь, поэтому я любым способом должна передать тебе, что происходит со мной. Не знаю, может, сейчас ты не сможешь понять моей души. Допустим, так и случится, и я с болью осознаю, что могу сделать только одно — обо всем рассказать тебе. Мне не хватает слов, чтобы выразить все, что хочу, и если ты, даже прочитав это письмо, не поймешь меня… тогда как мне быть… не знаю…

Река… река… все течет… и течет, и хоть этот поток — естественен, почему-то для меня решиться плыть вместе с этой рекой означает добраться до глубины своей души. Нет, я совсем не об этом хотела говорить. Только что бы ни случилось, знай: со мной остается невыносимая боль… Нет, нет…

Та женщина… Я должна рассказать тебе о той женщине.

Я все еще не решалась переступить порог, но когда все-таки вошла в дом, он оказался совсем… совсем пустым. Тебе когда-нибудь приходилось сидеть на полу открытой веранды совсем пустого дома и смотреть на ворота? Сидеть в надежде, что кто-нибудь быстро войдет через эти распахнутые ворота во двор. А двор был весь залит солнечным светом. На стелящуюся лозу виноградника, растущего рядом с воротами, опустилась перепелка. Немного посидев в растерянности, птица вспорхнула и, начертив в воздухе линию, улетела. Странное дело. Проводив взглядом перепелку, я снова вернулась к воротам, и вдруг во мне возникло очень знакомое чувство, с большим трудом пробившееся откуда-то из глубины. Я шире раскрыла глаза и пристально посмотрела на ворота с облезшей синей краской. Мне показалось, точно такую же картину я уже видела когда-то в своей жизни. На том месте, где когда-то рос бамбук, положили асфальт; прошло несколько лет, и вот однажды весной ростки бамбука пробились сквозь асфальт. И сейчас в моей душе как раз происходит нечто похожее.

Мне было то ли шесть лет, то ли семь. Это был год, когда только что родился младший братишка; значит, мне было точно семь лет. Я сидела на краю деревянного пола веранды и очень хотела, чтобы хоть кто-нибудь пришел к нам. Судя по тому, как сильно было это желание, скорей всего, я ждала мать. И в это самое время появилась та женщина. Когда она прошла через ворота, резиновая туфля, болтавшаяся на пальцах моих ног, слетела на землю. Женщина была необыкновенно хороша, словно вобрала в себя весь солнечный свет поздней весны, заливавший двор. Раньше мне ни разу не доводилось встречать женщин с такой молочно-белой кожей. Я была маленькой девочкой, никогда не покидавшей свою деревню, и в своей жизни видела только женщин в повязанных платках, пропитанных потом, женщин, старательно чистящих рыбу для жертвенного стола в день поминовения предков, женщин, у которых по лицу между морщинами течет грязный пот, женщин, льющих удобрения на грядки, где растет тыква, женщин, под палящим солнцем высаживающих рассаду красного перца, женщин, равнодушно вытаскивающих червей, что кишат в чане с соевой пастой, женщин, спускающихся с гор с огромной вязанкой сушняка на спине, женщин, равнодушно съедающих листья кунжута, даже если на зуб вместе с листом попадалась зеленая гусеница, женщин, несущих в плетеных корзинах рисовую брагу на завтрак, короткую мотыгу и нарукавники, женщин, печной кочергой колотящих своих непослушных сыновей, женщин в резиновых тапках, всегда испачканных желтой глиной, женщин, засыпающих мгновенно, едва спина коснулась лежанки, и начинающих разговаривать во сне, женщин, у которых на толстых голенях ранки от укусов пиявок, что водятся на рисовых полях, женщин, у которых всегда потрескавшаяся кожа в любое время года… Я видела только таких суровых женщин, у которых от непосильной работы все руки были в глубоких морщинах, поэтому, наверно, было естественно, что мои глаза стали круглыми от белизны той женщины.

— А где тут у вас огород? — спросила она, подойдя, и поправила что-то на моем плече. Как-то незаметно она вышла из кухни с корзиной в руках и стала передо мной. Очарованная великолепием той женщины, я сунула ноги в резиновые туфли и, ведя ее за собой, пошла в сторону калитки, выходящей на огород. От этой женщины исходил неведомый мне ранее тонкий аромат. Когда она двигалась, этот аромат потихоньку распространялся и проникал в меня. Не знаю, почему это так вскружило мне голову. По дороге нам встретилась соседка, которая несла воду из колодца, так она даже глиняный кувшин поставила на землю, чтобы лучше рассмотреть нас, и лицо ее выражало недовольство. Женщина прошлась между грядок, раздвигая листья, срывала китайскую капусту и складывала в корзину. Выдернула несколько перьев зеленого лука, что рос в конце грядки, и очистила. Женщина была одета, как невеста, — в кофточку зеленого цвета из хорошей ткани, поэтому, срывая листья капусты, она красиво сливалась с листьями капусты, а когда дергала перья зеленого лука, то красиво сливалась с зеленью лука. И даже стерегущая огород желтая бабочка, усевшись на ее голову, казалось, стала другой, будто поменяла свои крылья. Когда женщина вышла из огорода, я увидела, что к ее белым резиновым туфлям налипла земля, но она не обратила на это внимания, взяла меня за руку и повела через новую калитку в дом.

Первым делом женщина, пришедшая к нам так неожиданно, принялась готовить кимчи. А я, не понимая ситуации, крутилась около нее, помогала по мелочам. Очистила имбирь от кожуры, чеснок подавила и даже воду набрала из колодца, когда она промывала просолившуюся капусту. Судя по всему, женщина не была привычна к такой работе. Мать легко могла резать редьку, даже не глядя на доску. У нее из-под ножа раздавались такие звуки: «кактук-кактук-кактук…» А у той женщины: «как… тук… как… тук…». Вот так эта женщина оказалась в нашем доме, войдя через ворота с облупившейся синей краской, и через эти же ворота нас покинула мать, оставив в комнате в люльке младшего братишку, которому едва исполнилось сто дней.

Женщина с трудом приготовила кимчи, накрыла стол к ужину, но никто из нас, детей, не смел прикоснуться к еде, потому что самый старший брат сидел на возвышении, прислонившись к стене, и смотрел на нас свирепым взглядом. В тот день я не обедала и, как только стол был накрыт, хотела сразу схватить ложку. Но под пристальным злым взглядом старшего брата бессильно опустила руку.

— Ешьте! — с мольбой в голосе обратилась к нам женщина, но мы не могли идти наперекор старшему брату. А отец лишь курил, глядя на потемневший двор, не замечая старшего брата, сидящего с плотно сжатыми губами.

Когда из люльки раздался плач малыша, старший брат, словно бросая вызов отцу, с трудом разжал рот:

— Вы все следуйте за мной!

Старшему брату едва исполнилось тринадцать лет; остриженный наголо, как все школьники, он был похож на главаря какой-то банды. Оставив младенца в люльке, который зашелся в крике, женщину, в отчаянии ломавшую руки, и отца, выпускающего струи папиросного дыма, мы, ведомые маленьким атаманом, пришли к реке. Старший брат выстроил нас троих в ряд, а сам стал посередине перед нами и сурово произнес:

— Слушайте меня внимательно. Если с сегодняшнего дня не будете меня слушаться — берегитесь! Женщина, которая явилась сегодня в наш дом, — ведьма. Поэтому то, что она готовит, — не есть, если будет звать — не отвечать, одежду, что она стирает, — не носить.

— Но почему, Сонъ? — дернув за подол одежды старшего брата, спросил второй брат, который был на год старше меня. — Есть хочется, Сонъ!

Как раз в этот момент у него в желудке раздалось урчание, он чуть не плакал. Я испытывала те же самые чувства. К тому же та женщина такая белоснежная!

Старший брат внезапно пришел в ярость:

— Только так мы сможем вернуть нашу маму!

Он расхаживал перед нами и вдруг остановился прямо надо мной. У меня перехватило дыхание.

— Особенно ты… Только попробуй ходить за ней, как сегодня! Ты без матери прожить сможешь?

Я упала на колени и разрыдалась. До сих пор что-то кололо в моей груди, не давало свободно вздохнуть, и старший брат точно определил причину этой боли. Я поняла, отчего у меня кружилась голова, когда я вела ту женщину в огород, и это было не только от тонкого аромата, который мог только нравиться, но и от угрюмого выражения лица встретившейся нам на пути соседки. Вот так в тот весенний день та женщина появилась в нашем доме, чтобы скоро уйти, не побыв с нами и двадцати дней. Сейчас я снова сижу в этом доме на деревянном полу веранды, гляжу на ворота, а воспоминания о ней пронзают меня, словно ростки бамбука, и я всем сердцем чувствую боль.

Любимый мой!

Давно тебе не писала. Вчера ты приезжал сюда. Это было так неожиданно. Как ты узнал, что я здесь? Я никогда не говорила тебе об этой деревне. Собираясь сюда, я думала побыть здесь день или два, поэтому ничего тебе не сказала.

Мне все время казалось, я никогда не смогу рассказать тебе все, что творится в моей душе. То ли оттого, что у меня нет привычки описывать какие-то события, то ли оттого, что мне не хочется делать ничего против своей воли, и за это вчера ты жестоко упрекал меня… я отложила ручку и не могла писать дальше.

Вчера, как раз перед твоим приездом, я была в коровнике, помогала отцу принимать роды у коровы. Тот огород, о котором меня спросила та женщина, придя в наш дом, огород, по которому она ходила, распространяя тонкий аромат, и легче бабочки срывала листья капусты ярко-зеленого цвета, тот огород исчез, и на его месте теперь коровник. Отец сказал, поглаживая корову, что она отелилась сравнительно легко. Родился бычок. Я посмотрела, как отец перевязывает пуповину новорожденному, и вернулась в дом. Ты стоял во дворе. В первый момент я приняла тебя за призрак… Как ты здесь мог… Думала, показалось… Так и стояла, глядя на тебя, пока не вышел отец. С тех пор, как я узнала тебя, во мне все время жила мечта. Я думала, как было бы хорошо познакомить тебя с отцом. Это желание могло бы тогда осуществиться, но я быстро увлекла тебя за ворота, словно укрывала беглеца. Вот такая была у тебя с отцом короткая встреча.

Мы сидели в чайном доме в центре городка друг против друга, и ты укорял меня. Ты говорил, что привязан ко мне всем сердцем, а я смотрю на наши отношения просто как на легкомысленную связь между мужчиной и женщиной. Я отвечала, что это не так. Тогда ты спросил, почему я пытаюсь нарушить обещание, если не так. Я хотела поделиться с тобой хотя бы малой толикой тех сомнений, из-за чего разрывалось мое сердце. Я хотела рассказать, какую струну в моей душе задела та женщина. А у тебя было такое выражение, будто ты совсем не понимаешь, о чем идет речь. Не только на бумаге я не умею выражать свои сокровенные мысли — я не способна выразить их на словах, и не кому-нибудь, а именно тебе. Ты считал, стоит мне только пошевелить одной бровью, а ты уже знаешь, о чем я говорю. Я рассказывала о еде, которую готовила нам та женщина, потом — о женщине средних лет, которая пришла заниматься аэробикой в спортивный центр, где я вела занятия, и чем дальше я рассказывала, тем красней становилось твое лицо. И так больно было смотреть в твои глаза, мокрые от слез, что я напилась. Подали салат из огурцов, но я пила только сочжу и становилась все бледней и бледней. Значит, ты думаешь, я считаю наши с тобой отношения всего лишь легкомысленной связью между мужчиной и женщиной?

Вчера мы с тобой были очень похожи на собаку и кошку, живущих в одном доме. Они враждуют, потому что не понимают друг друга. Собака поднимает переднюю лапу, как бы показывая, что хочет поиграть, но для кошки — это всегда сигнал нападения. Наклоненные назад уши у кошки — признак агрессии, и если в этот момент ее тронуть, она тебя оцарапает, а у собаки это означает послушание хозяину. Вот поэтому между ними растет непонимание. Вчера у нас так и происходило. Ты неожиданно оцарапал мою душу, когда спросил, почему я стала гордиться своим одиночеством, а я терзала твое сердце, называя эгоистом, думающим только о своих чувствах. Ты напомнил дату нашего отъезда из страны и ушел. Ты сказал, что веришь в мое возвращение до назначенного дня, но даже после этого твое лицо выражало сомнение. С этой неуверенностью во взгляде ты сел на рассвете в поезд и уехал в город.

Когда я вернулась домой, отец сидел на полу веранды. Может, оттого, что несколько часов назад я так быстро убежала со двора, схватив тебя за рукав, и он о чем-то догадался, но, когда он посмотрел на меня, его лицо выражало страдание. Я села рядом с ним, готовая выслушать все, что он скажет. Но лишь спустя некоторое время, заходя в дом, отец произнес слабым голосом:

— Теленок-то слепой с открытыми глазами, оказывается.

Мать только что ушла в дом, где объявлен траур. Скончалась одна бабушка, жена Чомчхона.

— Всю свою жизнь она провела в холоде, а вот умереть довелось в теплый день, — сказала мать, глядя на лучи весеннего солнца, и сочувственно цокнула языком.

Когда я услышала о смерти этой бабушки, то снова в моей груди что-то екнуло. Память… Странная штука. Не знаю, каким образом то, что было покрыто черной как смоль неизвестностью, вдруг в одно мгновение проявляется так отчетливо.

В моей памяти жена Чомчхона, обливаясь слезами, прыгает через скакалку. До того, как мать сообщила о смерти этой бабушки, я не знала даже, что она до сих пор была жива. Дом Чомчхона, дом жены Чомчхона находится в самом конце этой деревни. Я часто с мамой ходила к ней в гости скоротать вечер. Тогда эта тетушка, хромая, прыгала через скакалку.

— Разве можно человеку с больной ногой прыгать! — мать изо всех сил пыталась помешать, но она не прекращала свое занятие. Как рассказывала мать и еще несколько женщин из деревни, жена Чомчхона шла по дороге и несла на голове продукты на стол для жертвоприношения, когда навстречу промчался груженный чем-то велосипед. Стараясь увернуться от него, тетушка скатилась с моста и сломала ногу. Из-за этого она почти два года не могла ходить, а в это время ее муж повстречал другую женщину. Сидя дома и мало двигаясь, жена Чомчхона растолстела, но после измены мужа она начала прыгать через скакалку, с плачем наступая на больную ногу. Через веревку, скрученную из двух тонких.

Город, в котором ты сейчас находишься. Однажды на вечерние занятия по аэробике пришла женщина средних лет. Да! Я же рассказывала тебе, как она на первом занятии вдруг свалилась посреди урока на пол и разрыдалась. Тогда, удержавшись, я не сказала, что эта женщина так страшно переживала из-за мужа, который перестал ночевать дома. И после этого, делая упражнения, она падала на пол и часто плакала.

— Вчера позвонила эта молодая девица, представляете, учитель?! И гордо так заявила, что мой муж решил развестись со мной и жить с ней, — пожаловалась как-то она.

Когда я услышала о смерти бабушки, жены Чомчхона, вспомнила аэробику той женщины… и как прыгала через веревку тетушка… мое сердце снова что-то пронзило…

Я не знаю, когда жена Чомчхона, теперь уже умершая бабушка, перестала прыгать через веревку. С той поры до последних своих дней она жила одна и, состарившись, ушла в иной мир.

Любимый мой!

Если бы я рассказала тебе об этом вчера, ты пристально посмотрел бы на меня, не так ли? И сказал бы:

— Какая связь вообще между тобой и этими женщинами? Какое бы необычное прошлое не было у человека, это время принадлежит ему. Тем более прошлое не стоит того, чтобы копаться в нем. Зачем ты это делаешь? Ценным является только то, что касается твоей жизни. Люди живут, ни о чем не думая, стараются избавиться от груза прошлого, и только ты ведешь себя странно: зачем тебе, молодой, ворошить все это… Зачем?

Вчера я сдержалась, но у меня были слова, которые я так и не смогла произнести. Это как будто тебя и меня откуда-то стащили и бросили в какую-то яму. Чтобы только не говорить эти слова, я устроила тебе истерику в том винном доме. Я пинала тебя, била в грудь кулаками, нападала на тебя, давя, и все это делала для того, чтобы не сдаться и не дать этим словам выйти из меня, победить. А ты только сидел, весь бледный. Если бы я произнесла эти слова, это означало бы, что я соглашаюсь с твоим упреком, будто я считаю наши отношения просто легкомысленной связью между мужчиной и женщиной. Поэтому я так и не смогла тебе это сказать.

И следует ли… сейчас… обязательно… говорить… тебе… это?..

Я уже столько раз задавала самой себе этот вопрос. Не знаю, может, так случится, ты возненавидишь меня, если я признаюсь. Это обычное дело, когда любовь перерастает в ненависть. Разве твои и мои чувства одновременно не заставляли наши души соединяться воедино? И разве за это время мы не берегли трепетно нашу с тобой любовь? Не знаю, может быть, эти слова повернут твою душу в сторону ненависти.

Любимый, пожалуйста, прости меня.

Если я не скажу этих слов, то все предыдущие мои слова покажутся тебе полной несуразицей. Женщина Чомчхона, из-за которой его жене пришлось жить и умереть в одиночестве, молодая женщина, заставившая женщину средних лет с плачем заниматься аэробикой… и, наконец, женщина — женщина моего отца, которая пришла в наш дом… да, в наш дом и, прожив несколько дней, покинула нас… прости… но… разве я — не одна из них?

Любимый мой!

Только не думай обо мне плохо. Мне нравилась та женщина. Не знаю, может быть, это было первое в моей жизни чувство любви к другому человеку. Образ, который оставила та женщина во мне, подарил мне мечту. Когда я подросла и стала ходить в школу, в начале каждого нового учебного года классная руководительница раздавала анкету, которую заполняли ученики. В одну из строчек этой анкеты следовало написать о желаниях на будущее. Желание на будущее. Я долго в нерешительности сидела перед этой анкетой, сжимая в руке ручку старшего брата.

— …Я хочу стать такой, как та женщина…

Это было моим желанием. Как можно было выразить все, что оставила после себя та женщина, пришедшая в наш дом? Мучаясь над этим вопросом, я долго сидела в задумчивости. Тогда я не знала, как найти нужные слова. Поэтому иногда я писала, как и другие ученики, что хочу стать служащей банка, иногда — школьной учительницей, а иногда — балериной. Мне ничего не оставалось, как писать именно так, но в любом случае мое желание на будущее всегда подразумевало под собой ту женщину.

Прошло около десяти дней с тех пор, как женщина начала жить в нашем доме, и за это время она сумела привлечь к себе всех, кроме старшего брата. Вплоть до самого младшего братишки, лежащего в люльке, который за свои сто дней только и знал, что плакать. Первой вещью, которая преобразилась под ее руками, была люлька младенца. Сначала та женщина убрала старое отцовское белье, которое мать положила на дно люльки. И постелила неизвестно откуда взявшийся матрасик под цвет цыпленка. Раньше слово «люлька» ассоциировалось у меня с детским плачем и изношенным нижним бельем, а теперь та женщина изменила мое представление о ней, заменив его мягкими пеленками рядом с веселым матрасиком ярко-желтого цвета. Она не позволяла малышу плакать. Сначала она решила проблему кормления младенца, и не с помощью материнской груди, а с помощью бутылочки с молоком. Женщина решительно вынимала свою грудь и давала ее малышу, и, как только он понимал, что молока в ней нет, она незаметно подсовывала ему бутылочку с соской. Ребенок послушно начинал сосать молоко из соски, положив свою ручонку на грудь женщины. Малыш за ее спиной улыбался светло, а женщина, не расставаясь с ним, готовила еду. Она не умела только быстро резать на доске, но вкус приготовленных ею блюд отличался от того, что готовила нам мать, которая ловко управлялась с ножом. Рисовую кашу все варят одинаково, но у той женщины она получалась особенной. У матери каша всегда была одной и той же: рис, смешанный с перловкой. Мать заранее варила перловку. И тогда не нужно было томить кашу. Вместе с тем она готовилась на несколько дней вперед. Мать всегда была загружена работой то на огороде, то на рисовом поле, к тому же у нее постоянно были маленькие дети, поэтому она экономила время даже на приготовлении каши. Сваренную заранее перловую крупу она клала на дно кастрюли, сверху только с одной стороны засыпала рис и варила, а потом перемешивала все, когда накладывала кашу нам в миски. Мать всегда держала отдельно миски отца и старшего брата, и в этих двух мисках риса было всегда больше, чем перловки. Та женщина не варила перловку заранее. Каждый раз, прежде чем готовить кашу, она замачивала перловую крупу в воде, а потом толкла ее. Каша томилась на слабом огне: она вовремя отодвигала кастрюлю на край плиты, поэтому вкус ее был замечательный. В один из тех дней она сварила кашу без перловки, из риса и проса, в другой вместо каши мы ели суп, в котором плавали пельмени, причем такие, что легко помещались во рту. Я до сих пор об этом тепло вспоминаю. Казалось, та женщина пришла в наш дом для того, чтобы стряпать. Она и клецки готовила, но не из обычного, а из клейкого, более светлого риса, и пирожки лепила с начинкой из цветков азалии, установив во дворе переносную печку.

А мать из такого риса готовила только рисовые хлебцы на пару.

Однажды та женщина тонко нарезала каштаны и плоды жожоба и отварила все вместе с клейким рисом. Благодаря ей я узнала, насколько может быть вкусной еда, обладающая такой клейкостью. Из муки, которую она намолола на жернове, была приготовлена домашняя лапша, а когда она подала суп из нее, то на поверхности бульона роскошно плавали ростки папоротника и яйцо. У меня перед глазами до сих пор эти украшения. Уж очень это отличалось от сваренной мамой жидкой рисовой каши с травами. Я имею в виду не вкус, а внешний вид. Я завидовала братьям, которые эти десять дней уносили с собой в школу коробочки с завтраком, приготовленные той женщиной. В коробочки, где лежал завтрак, приготовленный матерью, я ни разу даже не заглянула. Потому что даже молчаливому старшему брату мать к рису добавляла бобы, сваренные в соевой пасте, и при виде на них хотелось сказать: «Опять козий помет!» Иногда в коробку мать укладывала засоленную дома редьку или огурцы в соевой пасте, иногда — яйцо, томленное вместе с рисовой кашей. Та женщина все свое поварское мастерство проявила в приготовлении завтраков для братьев. Я думала, завтрак состоит из просто сваренной рисовой каши и какой-то закуски, а она мелко нарезала морковь, огурцы и зеленый лук и все это обжаривала с кашей, поверх чего клала яичницу. Еще она лепила хлебцы из черных, зеленых, красных бобов и укладывала их в коробочки пополам с рисовой кашей. Однажды она попросила отца купить говядину и пожарила ее со всякими специями, обжарила шпинат в масле, и взбитое яйцо слегка поджарила, и всем этим покрыла рисовую кашу. Это напоминало клумбу, цветочную клумбу.

Как-то она спросила меня, что любит старший брат. Он любил «кулачки» из риса. На следующий день та женщина приготовила маленькие рисовые шарики, внутри которых положила бобы. Чтобы при этом рис не прилипал к рукам, она каждый шарик завернула в лист кунжута и уложила в коробочку для завтрака.

Когда мы все садились за стол, старший брат, боясь гнева отца, делал вид, что ест, но, даже забирая в школу свой завтрак, он обязательно приносил его нетронутым назад. В тот день он вернулся с половины пути. И, швырнув свою коробку с едой в угол веранды, убежал. Должно быть, подумал, что если донесет до школы, то не сможет удержаться от искушения съесть этот завтрак.

На следующий день, когда отец пришел домой пьяным, та женщина — не знаю, может, ночью съездила в уездный город — нашла где-то свежую бычью кровь и сварила кровяной суп. Бульон она посыпала большим количеством мелко порубленного зеленого лука. Блины, поджаренные с цветками аралии, целая миска салата из молодых побегов омежника или полыни… Да, еще клецки с пуэрарией. Вспомнив все это, я подумала, что одной из причин, заставивших отца полюбить ту женщину, была еда, которую она готовила. Женщина, всегда украшавшая суп с лапшой овощами или яйцом, и моя мать — ничем не украшавшая кушанья.

Больше не могу писать. Отец зовет меня, надо идти в коровник.

Снова взяла ручку и почувствовала себя совсем потерянной. Я начала это письмо в надежде объяснить, что творится в моей душе, но сейчас мне кажется, все равно не смогу его закончить. Осталось четыре дня до нашей встречи. После того, как ты уехал отсюда, прошло еще три дня. Я сказала, что ты больше меня не увидишь, но в какой-то момент мысленно я была уже с тобой. Неужели через четыре дня тебя на самом деле не будет в этой стране? Ты уедешь, даже если я не поеду с тобой? Ты решил уехать отсюда ради того, чтобы мы были вместе. Но здесь остаются двое твоих детей, твоя жена и твои сорок лет жизни. О таких отношениях, как у нас с тобой, можно снимать кино. Я согласилась уехать вместе хотя бы в благодарность за твое решение. Ведь по сравнению с тем, что оставляешь здесь ты, я… ничего не оставляю. «Что же будет, если ты раздумаешь?» — думала я по дороге сюда, но не потому, что не верила твоим словам; просто тебе было намного трудней решиться, чем мне. Ты назначил день отъезда, а я сейчас отказываюсь уезжать.

За три дня после того, как отец позвал меня со двора и я отложила ручку, мне не удалось написать ни одной строчки: я ухаживала за слепым теленком. В эти дни мать с утра уходила в дом, где готовились к похоронам, поэтому заботиться о теленке, естественно, пришлось мне. Матери жизнь умершей тетушки виделась холодной и безрадостной. Жена Чомчхона была намного старше матери, но, несмотря на это, они относились друг к другу как близкие люди. Не знаю, может быть, мать понимала страдания этой бедной женщины из-за тех горьких десяти дней, пережитых ей самой. Сегодня день похорон, поэтому и отец тоже пошел в тот дом. В коровнике я помогла слепому теленку найти губами материнский сосок, потом вышла за ворота дома к канаве и стала смотреть в сторону железнодорожных путей. И вдруг вдали показался образ уходящей умершей бабушки… в белом… Когда я приехала сюда, весна только начиналась, а сейчас увидела, что на горе перед деревней, куда направлялась траурная процессия, цвет листвы на деревьях уже не ярко-зеленый — потемнел, а там, где пышно цветет азалия, будто играет пламя….

Корова-мать, кажется, еще не знает о слепоте детеныша. Когда теленок терял сосок и начинал шарить губами по животу матери, стараясь найти его снова, она поднимала заднюю ногу и ударяла сыночка по заду. Должно быть, это означало «хватит шалить!». Но ведь и сам теленок не знает, что он слепой. С того момента, как он отделился от матери, он увидел все вокруг в черном как смоль цвете, поэтому и думает, наверно, что весь мир такой и есть. Но зато теленок очень хорошо чувствует каждое движение мамы-коровы и слышит все звуки, которые она издает. Почувствовав ее движение, он тут же начинает шевелиться, а если она поднимается, то и он вскакивает вслед. Его ничего не видящие глаза такие ясные. До того, что хочется окунуться в них. А после этого мне бы хотелось не видеть ничего, кроме черноты, чтобы я не смогла узнать тебя, даже если ты придешь снова…

И сегодня больше не могу писать. Как можно в таком состоянии объяснить тебе, почему мы не можем больше с тобой встречаться!.. Я хочу стать такой, как та женщина…

Та женщина стала моей мечтой не только потому, что постелила в люльку матрасик ярко-желтого цвета или знала, как украшать кушанья. Та женщина среди моих братьев сумела разглядеть меня. Ясно, что в доме среди трех старших братьев трудно разглядеть девочку, где бы она ни находилась. Не знаю, может, когда дети становятся взрослыми, дело обстоит иначе, но я говорю о том возрасте, когда мы еще подрастали. Мать рассказывала, как в день моего рождения отец угощал односельчан рисовой брагой. Радовался, что в доме, где растут одни сыновья, наконец-то родилась дочка, слово приправа к пресной пище. Но скоро мое существование ограничилось лишь пребыванием в доме и на улице. Дело не в том, что мать или отец относились ко мне как-то иначе, чем к братьям. Им просто было не до меня. И когда я плакала на заднем дворе, и когда страдала от страстного желания иметь такие же яркие резиновые туфли, какие носила соседская девочка, и когда я не хотела донашивать свитер, доставшийся от старшего брата, они были равнодушны к моим бедам, это так. Та женщина осталась в моей памяти, потому что обратила на меня внимание. Точно так же и ты в день нашей первой встречи сумел определить, что именно я стою больная среди многих женщин, ожидавших автобус под неожиданно начавшимся проливным дождем. Тогда ты накрыл меня зонтом и сказал:

— Не думайте, что я всегда так делаю. Просто мне показалось, что вы сильно простужены.

Та женщина — не знаю, по какой причине — чистила зубы всякий раз, когда появлялась свободная минута. После еды это было естественно, но она долго чистила зубы, выдавив на щетку много белой пасты, и тогда, когда старший брат закрылся в комнате и отказался выходить, и когда второй брат, подстрекаемый старшим братом, спросил ее: «Тетя, а вы пришли из винного дома, да?», и когда третий брат, первоклассник, среди ночи зашелся в громких рыданиях и кричал, вытянув ноги, чтобы ему вернули маму… И еще тогда, когда я, выполняя указания старшего брата, шла за той женщиной следом и щипала малыша, привязанного к ее спине, чтобы он заплакал. Однажды она развешивала белые пеленки, только что выполосканные в воде, как вдруг, не закончив дело, взяла зубную щетку и выдавила на нее пасту. Я в это время сидела на полу веранды и внимательно разглядывала ее. И вдруг неожиданно у меня появилось желание почистить зубы, точно так же, как чистит она. Я достала свою щетку и выдавила на нее пасту. До сих пор я думала, она просто чистит зубы, но оказалось, я ошибалась. Та женщина плакала. Ее глаза уже покраснели. Должно быть, стесняясь своих слез, женщина сказала мне: «Надо чистить правой рукой» — и переставила щетку из моей левой руки в правую. Засунув щетку в рот, я стала кое-как тереть ею зубы, но она взяла мою руку в свою и показала, как вращательными движениями нужно водить щетку. «Так десны не повредятся». В то время я еще не знала, что такое десны. Надолго осталось в моей памяти, как в тот момент, когда она произнесла это слово, ее слеза упала мне на руку.

Прочитала написанное, и показалось, что голова идет кругом: до чего все изложено сумбурно. Как назвать то, что я сейчас делаю? Не стараюсь ли я сейчас оправдаться перед тобой за отказ от своего решения? Если это не так, то почему в моей душе такая сумятица? В моей душе и мыслях хаос, и я не знаю, о чем писать дальше. Да и память моя, насколько точна, не знаю.

За два года, которые я прожила, зная тебя, я ни разу не приезжала в эту деревню. Простая ли это случайность? Конечно же, нет. Я просто боялась встреч со знакомыми людьми. Я знала, моя любовь к тебе — это не то, чем можно было бы гордиться. Значит, я, признавая наши с тобой отношения безнравственными, как ты сказал, сама в данный момент говорю тебе, что у меня будет такая любовь, которой можно будет гордиться, поэтому надо забыть тебя. Так получается? Не слишком ли я сложно выражаю на самом деле такие простые вещи?

Та женщина… Почему та женщина… покинула нас?

«Я доверяю тебе, тансин», — это единственные слова из тех, что она говорила отцу, которые я помню до сих пор. Почему та женщина, доверяя моему отцу, который был для нее «тансин», ушла из дома, словно спасаясь бегством? Из-за матери? Та женщина покинула дом на следующий день после краткого посещения матери. Мать не сказала ей ни слова упрека. Она лишь приняла от той женщины висевшего за ее спиной младшего брата. Может, у матери не было уже никаких сил? Или это был способ сдержать себя? Мать просто без слов приняла ребенка и, обняв его, приложила к своей груди. Грудь ее сильно вздулась, и на ней проступили синие вены. Стоило младенцу несколько минут пососать молоко, вены исчезли. Весенним солнечным днем мать сидела на полу веранды и кормила ребенка, а та женщина стояла рядом и беспомощно оглядывала двор.

Мать завернула уснувшего во время кормления малыша в детское одеяло и уложила его на полу, а затем подошла ко мне, сидящей, скорчившись, на завалинке. Кажется, я тогда держала в руке слоеный рисовый хлебец, сделанный той женщиной. Вспомнила ту сцену, и слезы навернулись на глаза. Мать расстегнула пуговицы на моей кофточке, на одну пуговицу выше застегнутые мною, и заново застегнула их как надо, потом вытряхнула из моих туфель комочки земли, пристально посмотрела мне в глаза и ушла. Она и получаса не пробыла дома. И это все, что она сделала. Но на следующий день та женщина покинула нас. После того, как тщательно подмела даже задний двор. Я примеряла на шее бусы из цветков хурмы, нанизанные на нитку, когда она потянула меня за руку.

— Стол для обеда накрыт в комнате. Маленький только что уснул. Когда проснется, засунь руки в пеленки и, если он описался, поменяй скорей… И если отец будет меня разыскивать, скажи, что не знаешь, где я. Скажи, что не знаешь, когда я ушла, поняла?

Она успела уже переодеться и стояла в жакете и юбке — в той одежде, в которой я увидела ее первый раз. Женщина слегка напудрилась, отчего лицо ее стало еще белей. Снова от нее исходил тот нежный аромат, который вскружил мне голову при ее первом появлении у нас. Этот запах последний раз я ощущала в тот день, когда спряталась на антресолях, боясь, что попадет от старшего брата, и незаметно уснула, а потом во сне кубарем скатилась оттуда вниз. Днем та женщина читала мне книжку, и в тот момент, когда на каком-то интересном месте я весело рассмеялась, вошел старший брат. Он пристально посмотрел на меня и вышел, сильно хлопнув дверью. Я испугалась, подумав, что вечером мне достанется от него. Поэтому спряталась на антресолях в пустой комнате; там не было освещения, поэтому никто не жил. На эти антресоли можно было забраться только пройдя по нескольким ступеням узкой лестницы. Там я и уснула незаметно, даже не поужинав. Ворочаясь во сне, я кубарем скатилась вниз. И тот, кто прибежал на грохот падающего тела, был не кто-нибудь, а та женщина. Она больно ударила меня по мягкому месту.

— Ах ты, негодница! Я думала, ты убежала из дома!

Она чуть не плакала. Представляешь, из-за меня. Все остальные члены семьи, не переживая, дома я или нет, давно видели сны, и отец тоже спал. И только та женщина до той поры сидела на веранде. Тогда я подумала, что старший брат ошибся, назвав ее ведьмой.

Головокружение, которое я чувствовала от нее, после этого исчезло, да, исчезло. Но та женщина, снова распространяя аромат, ушла через ворота, окрашенные в синий цвет. А я сидела на том же самом месте, где сидела в тот день, когда та женщина первый раз пришла в наш дом, открыв ворота, и смотрела, как она уходит. Точно так же — сквозь солнечные лучи. Казалось, я сейчас заплачу, и хотелось, чтобы скорей вернулся отец. В этот момент мне на глаза попалась кружка с зубными щетками. В ней так и осталась желтая щетка той женщины. Я дотянулась до щетки и достала ее. И помчалась изо всех сил. Из деревни вели две дороги: большая и поуже, вдоль дамбы. Та женщина шла по дорожке вдоль дамбы. Я мчалась сломя голову и, догнав, стала за ее спиной. Она должна была услышать, как я бежала, но продолжала идти, не оглядываясь, придерживая край запахнутой юбки. Я подбежала почти вплотную к ней и потянула за юбку. Только после этого она повернулась ко мне. О, что это было за лицо! Из-за слез пудра вся размазалась, и лицо выглядело ужасно. Я протянула ей зубную щетку, и женщина попыталась улыбнуться. Но вместо того, чтобы взять щетку из моих рук, она крепко сжала эту руку. И заглянула глубоко в мои глаза.

— Не будь… такой… как я, — сказала та женщина и горько вздохнула. А потом, потом подтолкнула меня и добавила: — Возвращайся скорей домой, братишка проснется.

Сегодня дождь… похожий на шелковые нити… этот весенний дождь заставляет все время… выглядывать на улицу. Только что мы с отцом прошлись под этим дождем. В поле, в лесу и на речке, там, где стирают белье. По горным склонам, следующим один за другим, мы поднимались на вершины и спускались вниз. Уже распустившиеся вдоль темно-зеленых холмов цветки кизила и белые цветы лесной полыни покачивались от падающих на них капель дождя. Дождь шел мелкий, поэтому у нас даже в мыслях не было раскрывать зонт, но, вернувшись, мы обнаружили, что мои волосы и плечи отца промокли. Мы ходили ловить птиц. Нам не удалось поймать ни одной птицы, поэтому вместо того, чтобы говорить, что мы ходили ловить птиц, точнее будет сказать, что мы просто побегали за ними и вернулись. В этот приезд я впервые услышала, что отец каждый день после обеда ходит в поле или в лес на охоту, повесив ружье на плечо. Мать сказала, что вот уже два года, как это вошло у него в привычку. Но эти два года я как раз и не приезжала сюда. Написала слово «охота» и подумала, что оно слишком громко звучит. В произношении этого слова кроется что-то первобытное. Хотя оно означает всего лишь ловлю животных, для меня в этом звуке слышатся отголоски чего-то первобытного. Мои мысли улетают в далекое прошлое, во времена объединенных племен, или еще дальше — в каменный век родовых общин. Я представляю их себе так. Там, где нет дорог… или нет, у лесной опушки или где-то в поле стоят несколько десятков хижин, сплетенных из соломы, а перед ними всегда вздымается столб огня из костра, и этот огонь вызывает в моем воображении еще более яркие картины. У каждой хижины виднеется семья. И муж, и жена, их сыновья и дочери — все вместе живут под одной крышей. Они почти обнаженные. Кожа их, загоревшая на солнце, не белая. Волосы черные, блестящие и очень густые. Мускулы выступают на икрах и предплечьях, у всех членов семьи округлые и упругие, как хорошо накачанный мяч, ягодицы, и при ходьбе они колышутся, словно их кто-то только что пнул. И вот в таком виде все они выходят на охоту. Чем больше людей окружает и загоняет зверя в ловушку, тем лучше. Я думаю, что в те времена каждой женщине хотелось родить много детей. Кабана, барсука, иногда и медведя — зверей, которых они поймали, сомкнувшись плотно в единую цепь, будто горы, они жарят на огне перед своими жилищами. Вот это и есть настоящая охота.

После всего написанного нашу с отцом охоту на птиц, с которой мы только что вернулись, вряд ли назовешь охотой. Скажем, это была просто ловля птиц. Сначала у меня не было мысли идти за отцом. Увидев в окно, выходящее во двор, как он прошел мимо, я проследила за ним взглядом. Уж очень примечательным показался мне его наряд. На голове отца была лохматая светло-коричневая ушанка, под коричневым жилетом был надет черный свитер, свободного покроя вельветовые брюки цвета слоновой кости были сильно затянуты ремнем, на ногах были сапоги, доходящие до колен, и в таком виде он шагал сквозь лучи весеннего солнца, действительно напоминая охотника. А когда он достал висевшее на стене в сарае ружье и закинул его за плечо, то оно явилось последним штрихом, завершившим отличную картину. Закончив свою экипировку, отец прошел через ворота. В тот момент и я открыла дверь комнаты. Сначала я последовала за отцом, как шаловливый ребенок, ставя свои следы в следы отцовских сапог. С одной стороны тени отца и дочки шли рядышком с нами, плечом к плечу. До тех пор, пока не поднялся ветер, отец смотрелся очень солидно. Начавшийся ветер прилепил вельветовые брюки отца к его телу. Я остановилась сзади. Есть ли на самом деле тело там, под брюками? Казалось, в них гуляет лишь ветер. Как только я остановилась, отец обернулся. Он стоял в своей меховой шапке и ждал, пока я подойду. Оказалось, он стал ниже ростом. Из-под меховой шапки я могла видеть, как торчат доходящие до воротника волосы, сплошь седые. Кожа за ушами, потерявшая упругость, образовала складку, и на ней было разбросано множество темных старческих пятнышек. У меня где-то глубоко в душе раздался громкий крик. Не знаю, кому я кричала, то ли тебе, то ли своей жизни. Охваченная жалостью, я сунула руки в задние карманы его вельветовых брюк. Получилось, будто я неожиданно потянула его сзади, поэтому отец на мгновение потерял равновесие и повалился назад на меня. Внутри карманов я ощутила худые отцовские кости.

Сегодня отец ни в поле, ни в лесу, ни у речки не смог подстрелить даже дубоноса. Один раз он стал за деревом и, почти слившись со стволом, прицелился в лесного голубя, казавшегося доверчивым, но промахнулся. Каждый раз после промаха он смущенно посмеивался. Должно быть, отцу хотелось показать, как он метким выстрелом может красиво уложить птицу на лету. Однако сегодня охотник из него не получился. Я начала говорить об охоте и вспомнила, как и от тебя однажды слышала рассказ на эту тему. Ты рассказывал о жителях одной африканской деревни. Их предки были наездниками. Они охотились на своих лошадях в джунглях, а добычу обменивали на товар, поэтому их потомки ни в чем не нуждались. Джунгли превратились в дороги… Джунгли превратились в землю, на которой начали сеять хлеб, и здоровым парням этой деревни больше негде стало заниматься охотой. Но, несмотря на это, они день и ночь своими руками мастерили копья и луки. В то время, когда деревенские женщины еще до восхода солнца уходили в поля и работали там до ночи, обливаясь потом, чтобы прокормить семью, мужчины, как только заалеет на востоке, собирались толпой и отправлялись на пустошь, чтобы прослоняться там весь день и вернуться назад. Теперь уже не было ни животных, на которых можно было бы с криками охотиться, ни других племен, с кем можно было бы сражаться, проливая кровь. Однако они не могли избавиться от привычки охотиться и воевать, доставшейся в наследство от предков, и целый день они только и делали, что смотрели на горизонт, а потом возвращались. Тогда, услышав от тебя этот рассказ, я спросила, правда ли это, и рассмеялась. Но почему я сейчас чувствую такую близость к ним? Если я скажу, что в этой шумной толпе среди тех, кто целый день бродит без цели и, оставив за своими спинами красный закат, возвращается в деревню, я увидела своего отца, ты, наверно, ты… рассмеешься.

Время нашей с тобой условленной встречи наступит после этой ночи. Неужели ты на самом деле уедешь? Если так, что я сейчас должна испытывать? Если ты уедешь, все, что мне сейчас приходится переживать, становится бессмысленным. Сегодня целый день я говорила сама с собой. Всякий раз, когда мне хотелось мчаться к тебе, я шептала и шептала, что все воспоминания, связанные с тобой, — все плохое. Неожиданно у меня поднялась температура. И тем не менее, решив, что надо ехать к тебе, я даже начинала собирать сумку. Несколько раз я выглядывала во двор, смотрела на ворота в надежде, что ты приехал забрать меня. Эта ночь, которую я дождалась с таким трудом, наконец-то наступила. Уже все поезда, направляющиеся к тебе, ушли, а завтра на рассвете… во сколько первый утренний поезд? Я думаю обо всем этом, поэтому боюсь этой… ночи.

Когда я принесла из леса дикую вишню, мать разбросала ее по двору, сказала, что если я съем ее, то произойдет событие, из-за которого мне придется плакать. Вот это и есть то самое дело, из-за чего мне придется плакать? Неужели меня сейчас заставляет плакать та ягода, которую я съела тайком от матери?

Отец на самом деле любил ту женщину. Когда она приходила к нему, закончив мыть посуду после ужина, он мазал ей руки кремом. Не знаю, почему именно эта картина так четко врезалась в память. Мне казалось, можно только мечтать о такой непринужденности, с какой переплетались руки отца и той женщины. По-моему, никогда, ни до, ни после я не видела такой светлый образ отца, когда он наносил крем, а потом равномерно растирал по ее рукам. Руки. Да. Еще мне кажется, когда они находились рядом, их руки всегда были сплетены вместе. Должно быть, сцена втирания крема в руки наложилась в моей памяти на все остальное. Вроде нет ничего особенного в том, что люди держатся за руки, но я никогда не держала отца крепко за руки. Твои руки. Я очень любила твои руки. Ты помнишь, как однажды я сказала тебе, когда ты вел машину: «Я очень люблю твои руки» — и положила свою ладонь поверх твоей руки? На твоем безымянном пальце всегда было надето обручальное кольцо. Каждый раз, глядя на него, я чувствовала боль, пронзающую мою душу, но ты делал вид, будто совсем не замечаешь этого кольца. Оно просто было на пальце и являлось частью тебя. Несмотря на это, каждый раз, когда меня охватывали грустные мысли о тебе, я находила твои руки и держалась за них. После этого печаль потихоньку отпускала мое сердце. Я успокаивалась, говоря самой себе, что я получила от тебя нечто большее, чем кольцо, и из-за этого «нечто большего», даже если мне придется умереть… все равно лишь это останется единственным…

Любимый мой!

…Мне не следовало сюда приезжать. Эта деревня заставляет меня думать о самой себе. Но почему мне надо заглядывать в себя? Я не хочу! У меня нет больше сил. В тот день, когда та женщина покидала нас, в тот момент, когда я протягивала ей зубную щетку, тогда я будто дала ей какое-то обещание и сейчас выполняю это обещание… Как я могла сказать тебе об этом в городе, там, где ты сейчас находишься… Если бы тогда та женщина не ушла, что стало бы с нами — с матерью и моими братьями? Если бы она не ушла, жила ли наша семья так спокойно, как сейчас? Мне не пришлось бы думать об этом, если бы я не приехала сюда!

После того, как та женщина покинула нас, отец долго пил. Его рвало в любом месте, мы не могли ему ничем помочь. Мне кажется, те несколько дней, когда рядом с ним находилась та женщина, были самыми светлыми днями в его жизни, как в прошлом, так и в настоящем. Любимый мой, в этой деревне проходит очень неспокойная часть нашей жизни, но жизнь нельзя считать полностью таковой. Не знаю, что было бы, если я сюда не приехала, но я из-за этой «неспокойности» уже стала ужасной… Не надо было мне сюда… сюда приезжать. Как еще по-другому мне описать свое состояние? Я так тоскую по тебе, что горечь этой тоски можно сравнить с горечью каустической соды.

Сейчас… только что минуло время нашей с тобой встречи. Мгновение, и в груди разгорается пожар, словно кто-то поднес огонь. Это состояние уже стало привычным для меня. С тех пор, как я полюбила тебя, мой день начинался с этого пожара в груди и заканчивался так же, поэтому это чувство стало мне близким, как друг. В этом состоянии души смешались и чувство радости при встрече с тобой, и стеснительное желание коснуться твоего лица, и тоска, когда тебя нет рядом, и чувство стыда, такое, что я вся заливалась краской от невозможности никому с гордостью говорить о тебе. Это состояние стало таким привычным, но в данный момент пожар разрушает чей-то мир и, кажется, не сможет просто так утихнуть. Если разобраться, то в жизни не все задуманное исполняется, хотя цель бывает совсем близко. А сколько приходится переживать из-за этих промахов.

Прижавшись грудью к полу, я лежала в комнате. Знала, что сегодня пожар в груди невозможно потушить, но у меня не было другого способа избавиться от него. Неужели ты действительно уедешь? Вот уже час прошел, как я лежу здесь, глядя на часы. Как только стрелка часов миновала цифру три, я поняла, что выпустила связывавшую меня с тобой нить, за которую так крепко держалась раньше. Может быть, один конец нити, выпущенный мной сейчас здесь, летит к другому концу, который ты держишь там в своей руке. Ты сейчас стоишь, поглядывая на часы?

Почти месяц не могла ничего писать.

После того, как прошел час нашей встречи, силы оставили меня, я не могла снова взяться за ручку. Да и потом не стало видно цели письма. Мишенью был ты, но в какое-то мгновение строки, написанные мной, превратились в стрелу, а мишень исчезла. Первые несколько дней, в полной растерянности наблюдая, как уходят в пустоту радость, страдание или печаль, полученные от тебя, я могла только лежать, словно парализованная. При мысли, что я никогда больше не увижу тебя, мне казалось, я совершила ужасную ошибку. Снова в моей душе как будто начал разгораться пожар. Даже если я выскажу все важное, что есть у меня, теперь уже ничего нельзя вернуть назад. Голова кружилась так, будто я стою над пропастью… В один день мои напряженные нервы заставили набрать твой номер телефона. Неужели ты действительно уехал? Неужели ты на самом деле оставил все и уехал? Трубку взяла твоя жена. Голос ее был спокойным. И даже в тот момент, когда я четко произнесла твое имя и попросила тебя к телефону, казалось, мое сердце пылает огнем от мысли, что ты действительно уехал. Очевидно, рядом с женой был твой ребенок. Послышался шепот:

— Ынсон, скажи папе, что его просят к телефону.

Я тихо опустила трубку. Любимый, оказывается, имя твоей дочери — Ынсон. Ынсони. Я несколько раз произнесла имя девочки. Оно звучит как травинка. Откуда взялось столько слез? Они долго лились из моих глаз. Ынсони.

Открыв дверь, я обнаружила растущую во дворе хурму всю белым-белу от распустившихся цветков. Выйдя во двор, внезапно почувствовала, насколько ослепительны лучи солнца. Пока дошла до ворот, мои колени несколько раз подгибались. Такова, должно быть, походка выздоравливающего больного. Пока я лежала дома, уже начались весенние работы, на полях женщины в косынках сеяли рис в рассаднике. Только что из земли пробившаяся зеленая полынь нетерпеливо стремится вверх, поэтому уже стала твердеть; между ними, напоминая краску на палитре, виднеются скоротечно увядшие цветы, и на их месте появляются ярко-зеленые листья. Пока гуляла, на душе стало немного легче, и, возвращаясь домой, я даже подумала: почему, зачем весенние цветы распускаются так скоро, до появления листьев, и так безнадежно увядают? В переулке, освещенном солнцем, две девочки играли в дочки-матери и варили в игрушечной посуде пожелтевшие лепестки магнолии, опадающие в одно время, как кучевые облака. Раз уж видела цветение магнолии, надо увидеть и ее увядание.

Мое лицо загорело под лучами солнца. В деревне не хватает рабочих рук, и я, не в силах больше оставаться дома, уже стала привыкать к той работе, с которой начала помогать матери. Хотя всего-то и делаю, что готовлю обед для работников да высаживаю рассаду батата. Зато слепой теленок, стоит мне только открыть дверь коровника, узнает мои шаги и вскакивает. С тех пор, как я приехала сюда, он стал самым близким существом для меня. Отец сказал:

— Сначала меня потрясла его слепота… Но он хорошо ест и спит, набрал вес, округлился, вот и думаю, что проблем с продажей не будет!

Услышав это, я поняла, насколько черствое сердце у отца, думающего о теленке только как о животном, и еще больше сблизилась с маленьким бычком. Мать велела мне скорей возвращаться назад, до того, как высаженный рис по-настоящему потребует заботы. Говорит, такая работа тяжела для меня. Я еще не смогла решить, что буду делать и как жить. До того, как обрести покой, все, что мне удавалось делать — начинать писать и снова бросать это письмо. Когда я начинала эти строки, у меня впервые появилось желание самой решать, как мне жить. Я не знала, насколько это будет сложно, и, приехав сюда, наверно, верила, что смогу в письме объяснить тебе все, раскрыть свою душу. Сейчас, после долгих раздумий, мне кажется: когда все это происходило со мной, я не была хозяйкой своей судьбы. Я даже не смогла закончить это письмо, но ведь ты там, а я здесь. Вчера на речке, там, где стирают белье, этот факт показался мне таким непривычным, что я долго смотрела в глубину вод… Стайка рыбешек рассыпалась в разные стороны… И все-таки мне показалось, впервые за несколько лет… я вздохнула… глубоко… вздохнула… всей грудью.

Уже отпала необходимость посылать тебе это письмо. Но тем не менее… я должна написать еще о сороках. Те сороки, которые в тот день, когда я приехала сюда, так усердно вили гнездо, высидели троих сорочат. Я заметила их, возвращаясь с поля, где вскапывала грядки для посадки кукурузы. Гнездо было высоко, и я не смогла их рассмотреть внимательно, но мне кажется, слепых птенцов среди них нет. Когда их мать прилетала с кормом, все трое, галдя, одновременно раскрывали свои клювики, а там внутри все красное… ярко-красное. Когда настанет время этим сорочатам учиться летать, в эти места придет… лето, раннее лето. Нежно зеленеющие сейчас травы потемнеют и станут зеленого… темно-зеленого цвета. И в это же время, может быть, и имя твоей дочери Ынсон потускнеет в моей душе. Прощай.