Дмитрий Гасин побеседовал с Евгенией Двоскиной о воспитании юного художника, мнимой легкости, проектах мечты и работе «от противного».

Дмитрий Гасин Евгения, когда вы задумали стать иллюстратором — сразу после рождения, немного погодя или, может, до этого момента?

Евгения Двоскина Тут моей заслуги особенной нет. Мой папа, художник-любитель, считал, что рисование — это счастье. С самого младенческого возраста он давал мне разные материалы для рисования — и я рисовала, поэтому рисую я сколько себя помню. При этом папа бесконечно поощрял меня, хвалил, говорил, что все это гениально, воспитывал меня на всяческих примерах, водил на выставки, покупал книжки — и таким образом у меня не оставалось никаких других привлекательных занятий, кроме рисования. Мне до сих пор кажется, что если так поступать практически с каждым ребенком, он будет рисовать. А легкость, уверенность, насмотренность — все это достигается только повторением. Не существует никаких технических проблем, которые ты не мог бы преодолеть. Только рисование, бесконечное и постоянное!

Внутри рисования существует множество областей — живопись, архитектура, графика, — но все это мне не очень нравилось. А вот книжка — из-за того, что чтение было вторым главным занятием в жизни, — привлекала меня невероятно. И когда меня спрашивали: «Девочка, кем ты хочешь быть?», я, конечно, иногда отвечала, что стану пожарным или космонавтом, но если взрослые приступали ко мне с этим вопросом хоть сколько-нибудь ответственно, я говорила: «Хочу рисовать! — А что ты хочешь рисовать? — Книжки!». Этот идеал жизни как рисования книжки сформировался очень рано и остается со мной до сих пор.

ДГ Среди ваших иллюстраций немало ярких, запоминающихся образов подростков. Например, шапку сайта Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак для родителей подростков украшают ваши иллюстрации к их книжке «Шекспиру и не снилось». Или вот герои книги Лады Кутузовой «Звезда имени тебя». Чем работа над образами подростков отличается от работы над другими персонажами?

ЕД Для меня это довольно сложный, можно даже сказать, что неприятный вопрос. Я очень рано попала в газету «Комсомольская правда». Там выходила полоса для подростков под названием «Алый парус», где школьники писали о школьниках. Там я начала рисовать ту жизнь, которая была для меня естественна и органична. Я рисовала для себя и про себя — и это пользовалось фантастическим успехом: мне писали письма мешками, поскольку все узнавали себя в этих подростках. И продолжалось так довольно долго — поскольку время тогда шло куда медленней, чем теперь, и подростки менялись не так быстро. Подростки как мейнстрим моего рисования существуют очень давно — меня часто просили иллюстрировать книжки для подростков. Да и сейчас просят — только у меня ощущение, что подростки изменились, они совершенно другие, а я рисую, не попадая в сегодняшнюю жизнь. Мне постоянно кажется, что дети скажут: «Нет, мы носим не то, ботинки у нас не такие, худи не так надевается, а приставку вообще держат не в той руке!». Я этих реалий, как всякий взрослый человек, уже, конечно, не чувствую — и получается, что обманываю и себя, и других. Но поскольку книжки заказывают взрослые люди — они продолжают это делать и длят эту инерцию. Это такая хлестаковщина: я все думаю, что скоро меня разоблачат и скажут, что книжки для подростков должны иллюстрировать люди, которые находятся к ним поближе, а не просто наблюдают их как нечто отдельное.

Хотя в этом смысле подростки мне очень интересны — ведь они представляют для меня уже абсолютно другой мир, на который я смотрю с огромным любопытством и практически ничего не понимая. В общем-то, мы находимся по две стороны решетки зоопарка — я для них уже какой-то диковинный экземпляр, они для меня тоже, — и с этой этнографической точки зрения все это очень занимательно: «О, как они поворачивают голову!». Но изнутри мне действительно кажется, что я занимаюсь некоторой архаизацией, делаю искусственно романтизированные образы, которые не соответствуют действительности.

Звезда имени тебя

1 254 ₽

Лида Петрова учится в девятом классе. Себя она считает самой обычной: в классе полно девчонок, которые гораздо симпатичнее. Но Лиду это не расстраивает, потому что звание самой эрудированной принадлежит ей. Впрочем, однажды все изменилось. Ради незнакомца, с которым случайно столкнулась на улице, Лида решает стать привлекательной. Новая Лида сразу же обращает на себя внимание. И не только незнакомца, но и признанного школьного красавчика. Кого выберет девушка? И что принесет ей первая любовь: радость или горечь?

Посмотреть

ДГ Может, в чем-то вы и правы, однако у нас очень хорошие отзывы от юных читателей — они себя в ваших образах узнают! Но давайте тогда отойдем от темы образов к более технической. Глядя внимательно на работы многих мастеров графики, понимаешь, что они создавались вовсе не одним легким взмахом пера — это был долгий кропотливый труд. А как пишете вы: в порыве вдохновения — или же проводите большую подготовительную работу?

ЕД У меня на эту тему как раз есть одна хорошая история. Когда я была маленькой, был в моде датский художник Херлуф Бидструп, который рисовал что-то вроде комиксов — такие рассказы в картинках. Поскольку он был коммунист, его очень любили и много издавали в Советском Союзе; он нравился моему папе — и ужасно нравился мне. Рисовал он пером: это были черно-белые картинки с виртуозной прорисовкой — какие-нибудь летящие кудри, изящный изгиб руки… Он меня совершенно завораживал — и я в попытке подражательства стала учиться рисовать так же. Я рисовала, рисовала, рисовала — сразу на листе, пером и тушью, чтобы у меня получалась живая линия, чтобы все дышало, как у Бидструпа. И в каком-то смысле я этому научилась.

А потом в Москву приехала выставка Бидструпа, мы пошли в Академию художеств — и я была потрясена. Оказалось, что рисовал он на огромных листах серой грубой бумаги — сначала карандашом, потом тщательно обводил это пером; какие-то куски были замазаны белилами или заклеены заплатками, а поверх них нарисовано что-то новое. Оказалось, что ни в одном рисунке не было никакой легкости — каждый из них был адской работой. А я-то уже научилась делать так на раз!

Отказаться от этого приобретенного навыка трудно — пришлось продолжать. У меня нет подготовительного карандашного рисунка — я всегда рисую сразу, но зато делаю бесконечное количество вариантов. Вот рисую я, скажем, нагнувшегося человека — и меня все в нем устраивает, кроме того, как оттопырен его локоть; я начинаю снова — на сей раз мне нравится локоть, но не нравится нос; на третий раз, кажется, все хорошо — но тут клякса падает на ботинки, и все приходится повторять — и иногда так по пять-шесть раз. Конечно, в компьютерную эпоху можно все это механизировать и составлять рисунок, грубо говоря, из понравившихся кусков — иногда, очень редко, я так делаю, но не злоупотребляю. Мой метод — делать бесконечное количество вариантов. Когда я заканчиваю книжку, собираю со всех поверхностей огромную кипу неудачных вариантов. Перебираю их, о чем-то думаю: «Ну ладно, может, для чего-нибудь пригодится», а три четверти сминаю и с чувством огромного облегчения отправляю в корзину.

ДГ Больше всего это напоминает работу писателя: хороший текст — цельный, стройный, легко читается, но на самом деле это бездна редактуры и тоже разнообразных вариантов. И никакой легкости!

ЕД Нет, все-таки легкость есть: когда у тебя наконец получается, ты вообще не понимаешь, почему оно получилось — и возникает чувство, что это и не ты делаешь, а твоей рукой кто-то водит. Но чтобы добиться этого чувства, надо перелопатить гору вариантов — это действительно труд.

Есть, конечно, у некоторых людей ощущение — весьма уважаемых, художников, искусствоведов, — что это все не работа и не искусство, а фокусы какие-то. «Настоящий» художник рисует, мол, не так, а по массам — а потом стирает ненужное. А это мнимое ощущение зыбкости, легкости рисунка — оно не вызывает никакого уважения. Зато вызывает ощущение, что рисунок легко можно переделать, что это вообще ничего не стоит. В советское время худсовет издательства нередко накладывал на мои рисунки идеологические резолюции: «Вот этого надо подстричь, вот этому — брюки погладить!». А брюки — это всего два штриха, неугодная худсовету стрижка — четыре. И вот это ощущение, что подобную графику — ну, не живопись же Брюллова, в конце концов! — можно переделывать по своему усмотрению сколько угодно, остается у некоторых людей до сих пор. Дизайн — быстрый, легкий, действительно меняющий цвет и форму в два клика — очень развратил общую культуру заказа. Как-то я рисовала серию портретов писателей для календаря, которые мне самой вполне нравились. Заказчикам тоже понравились все — кроме Чехова. Чехов, сказали они, слишком грустный — нужно все оставить, а улыбку изменить. Но как же так — ведь это уже цельный образ, сформированная художественная реальность, как в ней можно менять отдельные части наподобие конструктора? Рисунок — произведение завершенное, в нем должна быть конечная точка.

ДГ Есть ли у вас какие-то работы мечты? Какую книгу вы хотели бы проиллюстрировать, если бы была возможность?

ЕД Долгие годы у меня были заветные книжки, которыми я долго-долго горела — а потом либо реализовывала, либо перегорала. Сейчас у меня такого нет: мне кажется, что я уже сделала в книжках все, попробовала много разных техник, выполнила все интересные мне задачи. И теперь я только жду каких-нибудь интересных предложений, которые во мне откликнутся. Причем в последнее время я нередко делаю книжки, которые меня по-настоящему увлекают, от противного. Было несколько случаев, когда мне предлагали рисовать книгу, и первое мое слово было: «Нет, что вы? Да никогда в жизни!». Например, мне предложили сделать «Мюнхгаузена» — и я, конечно, поначалу воскликнула: «Я — „Мюнхгаузена“? Но как? Я ведь с детства знаю, как оно должно быть!». Но в момент, когда я отказываюсь, у меня в голове начинает работать машинка — и я вдруг придумываю, как я хочу это сделать. Для «Мюнхгаузена» я придумала, что это такой сумасшедший детский дом, в котором дети играют во все эти безумные приключения. Потому что сейчас, будучи взрослым человеком, рисовать, как он вспарывает живот лисице или проталкивает уткам в глотки шнур, на котором улетит, я всерьез не могу — а ведь в детстве ни капли не смущало! Зато в качестве игры, где лиса не лиса, а обиженная девочка в шкуре, — могу! Идея эдакого театра, где творится не пойми что, но все это не опасно и не страшно, увлекла меня — и я нарисовала книжку.

Похоже было с «Недопеском» Юрия Коваля: первой реакцией было «Где я и где Калиновский?» (автор классических советских иллюстраций к «Недопеску» — прим. редактора), а потом шестеренки начали работать — и я сформировала свой собственный образ этих героев. Или вот с книгой Давида Самойлова «Из детства» (скоро выходит в издательстве «Время» — прим. редактора) — сначала я сказала: «Как вообще можно иллюстрировать Давида Самойлова?», а потом сама поняла, как: огромным количеством рукописных строчек. Нужно, чтобы каждый рисунок был сформирован из строк, чтобы материя поэзии была проявлена внутри картинок.

А недавно я поняла — и это к слову о книге мечты, — что одной «пушкинской» серии мне мало, и я хочу нарисовать нового «Евгения Онегина». Я очень хорошо вижу «доброго приятеля» Онегина как современного хипстера: он переписывается с французскими френдами в «Фейсбуке», зная лишь примерно, как должен звучать французский язык, танцует мазурку в ночном клубе и т. д. Все это совершенно органично ложится на современные реалии — но это очень серьезная работа. И настоящая мечта.

ДГ Скажите, а вам классики не мешают мечтать? Пиетет, придыхание, осознание своего места рядом с ними?

ЕД Знаете, когда я в детстве и юности ходила по музеям, всегда имела некоторую естественную наглость. Ты смотришь на ван Дейка и думаешь: «Ну и что? Поработать немного — и я так смогу!». В области, где ты ничего не понимаешь, и пиетета не испытываешь ни к чему — поскольку не знаешь, насколько оно высоко. А вот в области, в которой ты начинаешь хоть что-то понимать, появляются авторитеты. Когда ты уже примерно представляешь, как это технически сделано — и попадаешь в волшебную лакуну, где не понимаешь: видишь, а повторить не можешь. Так что со временем к большим мастерам ты начинаешь заново относиться с необыкновенным почтением и уважением — но для этого надо пройти огромный этап отрицания. А потом они становятся как бы небом: прикрывают тебя сверху, светят тебе — и этого достаточно, поскольку ты всегда к ним можешь обратиться.

В оформлении использованы работы фотографа Ольги Паволги