Лучшие рецензии автора | Рейтинг |
Любовь гения. От Катулла до Джона Леннона | +4 |
Боги Бал-Сагота | +4 |
Как устроен мир | +3 |
Тварь размером с колесо обозрения | +2 |
Что такое культуральная история? | +2 |
«Тварь размером с колесо обозрения» родственна, как ни странно, «Исповеди англичанина, употребляющего опиум» Томаса Де Квинси. Несмотря на разность эпох, культур, положений, книги объединены причудливым сочетанием фактографической точности, заданной предельно высоким уровнем саморефлексии, и ощущением миражности, вызванным чувством истончившейся реальности у авторов. И у Данихнова, и у Де Квинси ставший для них будничным кошмар перемежается эпизодами, которые в равной степени можно считать как...
Тварь размером с колесо обозрения – это не просто рак. Это и страх сойти с ума, и сомнения в собственной состоятельности, и подозрения окружающих в излишней жалости, и недосягаемые вершины. Справиться с тварью нельзя ни собственными силами, ни с помощью близких, ее нельзя ни прогнать, ни умилостивить, ни насмешить. Если убедить себя, что тварь – это вымысел, то она явится через сны или проторит другую дорожку. Единственный выход – это смириться с существованием твари и оставаться тем, кем тебя видят и кто ты есть: верным мужем, надежным родителем, остроумным другом, ярким писателем. И тогда настойчивый стук в дверь не застигнет тебя врасплох.
Очередная работа на стыке литературоведения и других гуманитарных дисциплин. На сей раз под прицелом любовь (страсть, привязанность, зависимость) легендарных творческих личностей: Сэй-Санагон, Данте, Гете, Гюго, Цветаевой, Дали и других. Автор подходит к материалу серьезно, опираясь на различного рода документальные свидетельства, дневники, эпистолярные послания.
Отрадно, что рассказ о гнетущих страданиях и амурных похождениях поэтов, писателей, художников и музыкантов раскрашивается...
Отрадно, что рассказ о гнетущих страданиях и амурных похождениях поэтов, писателей, художников и музыкантов раскрашивается точечными сведениями об эпохе, когда гении, собственно, жили. Здесь, как и в любом микроисторическом исследовании, хватает бытовых деталей, социальных и экономических подробностей, обращений к политическим реалиям. Повествование разбавляется историческими анекдотами и, само собой, стихами, если речь идет о поэтах. Впрочем, иногда причинно-следственные между творчеством и жизненным опытом кажутся несколько прямолинейными, но не до критической степени.
Как и при чтении любого научного текста, избавиться от ощущения присутствия автора нельзя. Владимир Бабенко тактично не навязывается читателю с трактовками тех или иных биографических событий, но предпочитает время от времени ронять мимоходом обобщенные замечания, некоторые из которых звучат любопытно и свежо. Такой пример: «Женщины, какие они есть в реальности, никогда не бывают музами поэзии, музами их иногда делают мужчины, за что им честь и хвала».
(Не подумайте только, что книга сексистская, шовинистская, мачистская и вообще женоненавистническая. Совсем не так.)
Отдельные сюжеты и образы из книги, наверное, давно известны рядовому читателю, специально не интересовавшемуся выбранной тематикой. Широкому кругу известно, что Данте встретил Беатриче лишь единожды, что Йоко Оно перевернула жизнь Леннона, что Байрон и Гюго прослыли видными любовниками, чей счет женщинам шел на десятки. Однако не каждый слышал, что Гюго до тридцати был примерным семьянином, а среди воспаленных мечтаний Байрона инцест занимал едва ли не самое безобидное место. Также из «Любви гения» читатель, кроме прочего, узнает, что жена Мигеля де Сервантеса не умела читать, что Бертольд Брехт во время преследования нацистами умудрялся жить с тремя женщинами одновременно.
Книга строго не рекомендуется всем, кто слишком впечатлителен и кто лелеет в сердце возвышенные представления о любви и о людях искусства. Для всех остальных это, безусловно, будет отличным способом скрасить два-три интровертных вечера.
В большом труде Хомски предлагает авторский взгляд на мировую историю ХХ века. На читателя обрушивается лавина фактов, цитат из СМИ, протоколов, архивных данных. Например, профессор ссылается на «Исследования по планированию политики № 23», составленные политиком Джорджем Кеннаном для планировщиков Госдепа в 1948 году. Кеннан открытым текстом пишет о необходимости сохранять неравенство на глобальном уровне и использовать страны третьего мира в качестве сырьевого придатка для индустриальных...
Говоря о внешней политике США в ХХ веке, Хомски сосредоточивает внимание на действиях США в Южной Америке и в Азии. Сальвадор, Гватемала, Гондурас, Никарагуа, Панама, Чили, Индонезия, Камбоджа, Филиппины – во всех этих государствах применялась отработанная стратегия. Американские корпорации вместе с ЦРУ под предлогом установления демократии и всеобщего благополучия вступали в альянс с местными властями, армией и полицией, выкачивали природные ресурсы, пользовались дармовой рабочей силой и оставляли после себя выжженное поле. Страну наводняли наркотики, катастрофически падал уровень жизни, в геометрической прогрессии росла преступность, прокатывалась волна политических репрессий. Вся эта информация, в общем-то, находится в широком доступе, но умалчивается в центральной прессе, а посему словно и не существует.
Хомски не ограничивается общими словами, приводя подробности, цифры и другие данные, подтверждающие верность сказанного. «Не обвешиваешь сносками каждое слово, не приводишь источники – значит, лжёшь. Обвешиваешь – ты несносный педант. В относительно свободном обществе есть множество способов достичь описанных Оруэллом целей», – с сожалением констатирует профессор.
Его суждения отличает прозрачность и последовательность, подаваемый материал строго структурирован. Хомски, прибегая время от времени к иронической интонации, развенчивает такие фундаментальные понятия, как свободный рынок, свободная пресса, западная демократия, права человека, равенство возможностей, неолиберализм, утверждая, что в медийном пространстве эти громкие выражения приобретают смысл далекий от изначального («Политическая терминология обычно двусмысленна. Одно значение термина словарное, другое – то, которое полезно для обслуживания власти, то есть доктринальное»). Хомски четко разъясняет: в мире, где более восьмидесяти процентов богатств сосредоточено в руках менее одного процента населения, а рынки контролируются корпорациями, ни о какой свободе и равенстве возможностей не может быть и речи.
Повествование ведется от первого лица, автор сразу устанавливает высокую планку доверия к читателю. Это своего рода свидетельство эпохи – пристрастное, субъективное, противоречивое, как и тому положено. Текст выгодно отличается от множества опусов юных интеллектуалов с маргинальными повадками, докучно живописующих свои непроглядные будни: как герои ищут работу, как напиваются, сношаются с нелюбимыми и в общих выражениях тоскуют по духовности и чувственности. «В Советском Союзе не было аддерола»...
Композиция текста свободная с экскурсами в травмирующее прошлое. Героиня – неприкаянный странник, космополит, пусть и не гонимый отовсюду, но и нигде не желанный. Читатель мыкается за ней по свету, попутно узнавая много нового о казахской повседневности, о серости стального Чикаго, о лагерях для переселенцев в Германии, о манерном старике Оксфорде, влачащем свои дни за счет молодых душ, из которых вытягивает все живое. Скрепляет сюжетные ответвления масштабный и дорогой эксперимент по нейроконфликтному программированию, в котором героиня участвует под надзором профессора Карлоу, мозгоправа с мировым именем.
Вначале повествование способно ошарашить обилием придаточных оборотов, разнокалиберных образов, неочевидных ассоциаций, но к этому быстро привыкаешь. Автор отмечает: «Я улавливаю концепты моментально и почти инстинктивно ощущаю связи и ассоциации всего со всем». Отдельной находкой становятся редкие вкрапления нарочито научного стиля, выделенные курсивом, навроде этого: «Явные, так и имплицитные связи между предметами, не только удаленными в пределах одного семантического поля, но и зачастую не имеющими, на первый взгляд, никаких идентифицируемых смысловых связей». Научный (точнее наукообразный) дискурс – это и попытка уместить не поддающуюся описанию жизнь хотя бы в прокрустово ложе теорий, и ирония над самой такой попыткой.
Резюмируя, можно сказать, что «В Советском Союзе не было аддерола» – это произведение о молодых людях, которые улавливают связь между причиной и следствием, которые не доверяют нарративу, дискурсу и всему, что скрывается за искусно вытканной ширмой. Этих молодых людей не берут таблетки и алкоголь. Они похожи на Буратино, бросившего вызов самодовольному Папе Карлоу, нарекшего себя благодетелем и миссионером. Недаром текст заканчивается тем, что принято называть прямым высказыванием: разоблачающий монолог срывает покровы и обозначает твердую позицию человека, больше не желающего быть объектом эксперимента. Не немая сцена, конечно, но тоже впечатляет.
Цель профессора Кембриджского университета Питера Бёрка – в общих чертах обрисовать, какие изменения претерпевало изучение культуры, начиная с XIX века, и по каким направлениям развивалась культуральная мысль («культуральный» в современной англо-саксонской традиции – это синоним русского понятия «культурологический»). То есть перед нами исследование не по истории культуры, а по ее теории.
Неподготовленного читателя смутит терминология: микроистория, габитус, акты идентичности, культурные...
Неподготовленного читателя смутит терминология: микроистория, габитус, акты идентичности, культурные перфомансы… При всем при этом термины всегда употребляются к месту и никогда без повода, а язык книги лаконичен и подвижен. Другой проблемой может стать обилие имен на каждой странице. Если Михаила Бахтина и Мишеля Фуко знает (то есть что-то до слышал о них) едва ли не любой гуманитарий, то с Йоханом Хейзингой и Клиффордом Гирцем вместе с их теориями дела обстоят сложнее. Нечего и говорить, что большинство имен незнакомо даже той узкой прослойке гуманитариев (если они не являются продвинутыми специалистами по культурологии), что защищает степени и колесит по конференциям: Тимоти Митчелл, Эммануэль Де Руа Ладюри, Такаши Фуджитани, Линн Хант и прочие, и прочие. Встречаясь с пестротой имен и терминов, важно сохранять внимательность к труду Бёрка и не позволять строкам бесследно ускользать перед глазами, оставляя лишь смутное ощущение, будто вы что-то там прочитали.
Поскольку вчитываться более чем стоит. В сравнительно коротком исследовании (всего-то 209 страниц, включая благодарности, введение и послесловие) Бёрк проделывает невероятный труд, излагая как историю изучения культуры, так и очерчивая разность многочисленных подходов к ней. Стиль изложения тезисный и компактный, без утомительного многословия и без нарочитой афористичности, которыми страдают многие именитые ученые. Композиция работы настолько выверенная, что ее можно рекомендовать как образцовую не только другим исследователям, но и романистам. Широта взгляда, короткие главы, убедительная аргументация, авторские отступления – всегда уместные, тактичные, но при этом любопытные, не подверженные педантичной скучности.
«Ноги из глины» – третий роман из цикла про ночную стражу. Цикл этот является частью серии «Плоский мир» – творческого достояния сэра Терри Пратчетта (1948-2015).
К любой книге Пратчетта можно подходить в убеждении, что она доставит удовольствие. Если при классификации литераторов пользоваться методом Холдена Колфилда, то Пратчетт, несомненно, располагался бы где-то наверху в списке. Он как никто другой годится на роль далекого доброго друга, который гарантированно отвлечет от будничных...
К любой книге Пратчетта можно подходить в убеждении, что она доставит удовольствие. Если при классификации литераторов пользоваться методом Холдена Колфилда, то Пратчетт, несомненно, располагался бы где-то наверху в списке. Он как никто другой годится на роль далекого доброго друга, который гарантированно отвлечет от будничных тревог, поделится щедрой порцией отменного английского юмора и в предельной тактичной форме напомнит о важных истинах. Хоть читатель, наученный опытом, и ждет от пратчеттовских романов счастливой концовки, она оказывается непредсказуемо счастливой.
Ожидания оправдываются, но всегда неожиданным образом.
В «Ногах из глины» мы встречаемся с полюбившимися героями из первых двух книг: преданным долгу Ваймсом с его мрачным юмором, харизматичным добряком Моркоу, опасной красоткой-вервольфом Ангвой, безупречным в своей омерзительности Шноббсом, проницательным стратегом патрицием Витинари и другими. Пратчетт вновь мастерски обыгрывает детективные и фэнтезийные штампы и вновь умудряется ни разу (и это почти на пятистах страницах!) не быть навязчивым или нудным, что случается почти со всеми, кто беспрестанно иронизирует и острит.
Завязку в романе составляет череда нелепых убийств безобидных стариков в Анк-Морпорке. Горожане подозревают големов – бездушных существ, вылепленных из глины и запрограмированных на безустанный тяжелый физический труд. По слухам, мирные до того големы, устав от веков порабощения, готовят восстание. В те же дни кто-то травит мышьяком главу города, и местная знать втайне начинает обсуждать кандидатуру преемника…
Параллельно Пратчетт разрабатывает проблемы, совсем не свойственные для детективов и фэнтези. На примере големов автор, словно верный марксист, демонстрирует последствия безальтернативного отчужденного труда. Гном Шелли Задранец, устроившаяся в стражу, стесняется рассказать всем, что она девушка, тем самым актуализируя обращения к тонкостям гендерных вопросов. В свою очередь, Ангва боится признаться новой подруге, что является оборотнем, опасаясь остаться непонятой. Несмотря на кажущуюся веселость, Пратчетт предельно серьезен и конкретен в объекте своей критики, что выгодно отличает его от огромного количества беллетристов.
Напоследок можно привести самостоятельный по значению отрывок, который способен дать яркое представление о стиле Пратчетта:
«Сэмюелю Ваймсу снились улики.
К уликам у него было язвительное отношение. Он инстинктивно не доверял им. Они все время мешались и препятствовали расследованию.
А еще он не доверял людям, которые, бросив на прохожего один-единственный взгляд, самоуверенно заявляли своему помощнику: “Увы, дражайший сэр, не могу сказать ничего особенного, кроме того, что этот человек – левша-каменщик, несколько лет плавал на торговых судах и недавно у него начались трудные времена”. После чего следовали запутанные измышления о мозолях, манере держаться и состоянии ботинок, в то время как на самом деле все могло истолковываться совершенно иначе. К примеру, тот человек мог надеть одежду поплоше, потому как в настоящий момент строил у себя дома собственными руками (чем очень гордится) кирпичную площадку для барбекю, а татуировку получил однажды в молодости, когда был пьяный и семнадцатилетний. И укачивало его разве что на мокром тротуаре. Сами посудите, какое высокомерие! Какое оскорбление для богатого и разнообразного человеческого опыта!»
Говард – фигура для фантастической литературы знаковая. Один из создателей героического фэнтези (или, как еще говорят жанра меча и колдовства), друг Лавкрафта, великий выдумщик и мифотворец. Ум писателя породил таких героев, как Конан-варвар, Соломон Кейн, Бран Мак-Морн, Кулл, некоторые из которых известны даже тем, кто ни строчки из Говарда не прочел.
Если Лавкрафт предпочитал динамичному повествованию барочную эстетику и брал в качестве главных героев утонченных интеллектуалов,...
Если Лавкрафт предпочитал динамичному повествованию барочную эстетику и брал в качестве главных героев утонченных интеллектуалов, парализованных вмешательством потустороннего ужаса в их размеренное существование, то Говард в центр ставил персонажей деятельных и харизматичных, любящих оружие и умеющих с ним обращаться. Герои Говарда также сталкиваются с различными культами и сектами, также вызывают из глубин дремлющее зло, однако протагонисты не отступают под натиском страха, а сражаются с нечистью лицом к лицу.
Неважно, где разворачивается действие – в дочеловеческие времена, в дохристианской Англии, в заброшенном шумерском городе, на Диком Западе или в современном автору Нью-Йорке – пространство это всегда мифологическое, враждебное и населенное опасностями. Бесспорно, писатель толкует человека упрощенно – как движимого инстинктами зверя, обросшего тонким слоем цивилизационных установок и культурной шелухи, – однако такая концепция адекватна тем правилам, которые Говард задает в своей прозе.
Писатель не только изобретал новые жанры, но и плодотворно экспериментировал с классической формой. Так, четыре рассказа в сборнике посвящены расследованиям сыщика Харрисона, и в этих произведениях тонко переплетаются детектив и мистика. Детектив в своей карьере регулярно сталкивается с разного рода чертовщиной, которая на поверку всегда получает рациональное толкование.
От многочисленных эпигонов писателя отличает внимательный подход к историческим деталям, кропотливая работа с материалом и выверенный стиль. Несмотря на короткую жизнь (Говард покончил с собой в 30 лет из-за смерти матери), он успел создать огромный корпус текстов, по достоинству оцененных читателями по всему миру.
Не знаете, что почитать?