Лучшие рецензии автора | Рейтинг |
Географ глобус пропил | +16 |
Русские женщины | +7 |
Бесы | +6 |
Господствующая высота | +4 |
Бесы | +3 |
Сборник "Русские женщины". Рассказ А. Хуснутдинова «Спасение».
У Марьи Александровны, учительницы литературы, пропадает единственный сын с семьей, то ли фээсбешник, то ли разведчик. Сначала Марья Александровна отправляется на его физические (скажем так) поиски, по месту пропажи, в Германию, затем - в метафизические, в Пушкиногорье, где сын тоже любил отдыхать с семьей.
Деление на физический и метафизический планы в художественном произведении само по себе не удивительно, но в...
У Марьи Александровны, учительницы литературы, пропадает единственный сын с семьей, то ли фээсбешник, то ли разведчик. Сначала Марья Александровна отправляется на его физические (скажем так) поиски, по месту пропажи, в Германию, затем - в метафизические, в Пушкиногорье, где сын тоже любил отдыхать с семьей.
Деление на физический и метафизический планы в художественном произведении само по себе не удивительно, но в "Спасении" эти планы склещиваются так, что возникает вопрос, как тут вообще может быть реализована человеческая воля.
Рассказ начинается с разглагольствования об изотропной природе ангелов (шизоаналитического «тела без органов» и т. п.) и ремарки, что в материальном смысле ангелы - "вообще кастраты". Отголосок разрыва этих планов тревожно запечатлен в бейрутской коробочке с "ампутированным достоинством" - ее спецслужбы используют в качестве меры воздействия на кого-то из похитителей русских дипломатов в Ливане, и отсюда, скорей всего, ведет нить к исчезновению сына Марьи Александровны. Примечательно, что и сама Марья Александровна, перед тем как отправиться в свое двойное путешествие, переживает шизоидное состояние "тела без органов" - "полой статуи, покрытой изнутри копотью сожженных внутренностей". В Германии она обнаруживает две вещи. Находит, во-первых, домашнюю кошку сына, - "серо-буро-малиновое чудовище", когда-то рассорившее ее и с сыном, и с внуком, некогда спасшим животное, теперь седую "от морды до кончиков лап", с белизной шерсти, "как у старого, истоптанного снега". Во-вторых, понимает, что забыла имя сына, точней, забыла его "настоящее имя", точней, поняла, что Вовка - не настоящее имя, а "название его приземленного существа". Здесь, возможно, срабатывает дилемма, поставленная пропажей Вовки: герой или предатель? Выбора этого не существует для матери, но его предстоит сделать той (ангелической) части ее разделившегося существа, которой и открылась "недостача". Ученический передерг пушкинского "Пророка" ("в пустыне страшной я влачился") превращается в "страшную пустыню" на месте прежнего мира Марьи Александровны, "подлая", "как у старого, истоптанного снега" седина "серо-буро-малинового чудовища" становится прологом "ослепительной зимы", которая сдирает с мира старые названия и готовит его принять имя, "способное распечатывать самую смерть".
Может, имя это не составило бы тайны для Марьи Александровны, если бы она была верующим человеком, но ее проблема еще в том, что ее человеческая воля в мире, с которого "названия содраны вместе с кожей" — лишь один из пунктов в списке онтологических констант. В этом списке категория случайности отсутствует. Скажут, что в любом тексте случайность отсутствует по определению, что случай в произведении искусства только называется случаем, а на деле это пункт в том самом списке констант. Все верно, только случайное с точки зрения художника и случайное с точки зрения описываемого им мира – антагонистичные материи. Случай для художника - одно из средств в его арсенале вершителя судеб, орудие авторского произвола, случай для мира, который описывает художник - онтологическая категория, имманентная этому миру. И как онтологическую категорию его еще нужно уметь выделить. Например, в пушкинской "Метели" все действие, на первый взгляд, фундировано случайностью: сначала жених не попадает на венчание, затем вместо него венчается другой человек, который годы спустя случайно открывается случайной жене. Но случайностью является только то, что происходит со счастливым женихом. Первый жених пролетает мимо церкви не по воле случая. Метель и необходимость быть в нужном месте в нужное время – это не столько драматургические, сколько физические предпосылки того, чтобы оказаться в нужное время в ненужном месте.
В "Спасении" я нашел всего одно событие, которое можно определить как случайность. Это вызволение главной героиней котенка из крысиных лап. Но могло ли это не произойти после того, как стало известно о поседевшей кошке по имени Масяня (производное от Марии, NB), спасенной внуком Марьи Александровны? Могло ли это не произойти после того, как в монастыре, где мальчишки затем укажут ей на котенка, она видела кошку, похожую на Масяню? Говорят, во ВГИКе будущим Вампиловым преподают такой трюк: если действие топчется на месте и не знаешь, что делать с героем, отправь его в командировку. То есть случай - это и деус экс махина для персонажа, и палочка-выручалочка для автора. Но эпизод с котенком нельзя отнести ни в разряд авторского произвола, ни в разряд онтологии. Когда Марья Александровна, всю жизнь не терпевшая кошек, спасает рыжего заморыша, то тем самым она выказывает, простите за трюизм, полную внутреннюю готовность к такому повороту событий. То есть эпизод обусловлен драматургически. Говорить о сверхъестественном участии здесь можно только в буквальном смысле. Спасение котенка - замаскированная, отложенная кульминация, знак абсолютного преображения главной героини. После Германии (с ее "обезоруженными ангелами" и обезоруживающими доказательствами смерти сына) Марья Александровна ищет не человека по имени Вовка, а некие первоначала его существа, замаскированные физическим миром. Для нее, учительницы литературы, теперь этот физический мир - мир "непоправимой ошибки", которую можно только содрать со всеми другими именами, мир "страшной пустыни" пушкинского серафима, где притом беспощадной деконструкции подлежат даже строки самого "Пророка".
Кульминация и развязка в рассказе совпадают. О преображении и спасении (теперь понятно, каком) Марьи Александровны читатель узнает вместе с мужиком, который достает из ее сумки котенка, а тот тащит крестик на цепочке. Сразу, по рефрену приговорки, услышанной Марьей Александровной в Михайловском полвека назад, в мужике этом опознается существо не совсем материальное. То самое существо, чья изотропная структура послужила другу детства Марьи Александровны, "бедовому" Михайлову (NB), предметом для рассуждения о разной природе людей и ангелов.
"Бесы" - наш путеводитель по краю. Мы - либо, свиньи, летящие в смерть по велению общечеловеческого, либо - исцеляющиеся бесноватые.
"Бесы" - наш путеводитель по краю. Мы - либо, свиньи, летящие в смерть по велению общечеловеческого, либо - исцеляющиеся бесноватые.
"Бесы" - наш путеводитель по краю. Мы - либо, свиньи, летящие в смерть по велению общечеловеческого, либо - исцеляющиеся бесноватые.
По этому роману можно и должно проводить мастерклассы для подавляющего большинства современных авторов.Характеры, сюжет, язык, интрига "Тревожного месяца..." достойны лучших образов русской литературной классики.
"Географ" изумителен настолько, насколько вообще может быть изумителен кураж графомана, который - первопроходец, море ему по колено, литературы до него не существовало вообще, счастье словосочетания для него - всё, действие - не развитие смыслов и даже не простая смена событий, а вольный сплав по течению строки, череда школярских лулзов, которой нипочем ни сюжетные обрывы, ни воронки чудовищных метафор, да и какие могут быть претензии, когда душа истекает чернилами, в реке случайных...
"Географ" изумителен настолько, насколько вообще может быть изумителен кураж графомана, который - первопроходец, море ему по колено, литературы до него не существовало вообще, счастье словосочетания для него - всё, действие - не развитие смыслов и даже не простая смена событий, а вольный сплав по течению строки, череда школярских лулзов, которой нипочем ни сюжетные обрывы, ни воронки чудовищных метафор, да и какие могут быть претензии, когда душа истекает чернилами, в реке случайных...
ВОЙНА ПОД КЛЮЧ
В «Господствующей высоте» два главных героя. Один в беседе с военным пресс-атташе вспоминает другого. Свою американскую собеседницу, которая интересуется загадочным Арисом Варнасом по прозвищу Стикс и его влиянием на сослуживцев «самоуправства», рассказчик, некто «господин Воронин», предупреждает, что старается «говорить не от имени себя настоящего, а от имени легкого на подъем мотострелкового сержантишки».
Ближе к развязке я в основном задавался вопросами не относительно...
В «Господствующей высоте» два главных героя. Один в беседе с военным пресс-атташе вспоминает другого. Свою американскую собеседницу, которая интересуется загадочным Арисом Варнасом по прозвищу Стикс и его влиянием на сослуживцев «самоуправства», рассказчик, некто «господин Воронин», предупреждает, что старается «говорить не от имени себя настоящего, а от имени легкого на подъем мотострелкового сержантишки».
Ближе к развязке я в основном задавался вопросами не относительно происходящего, а относительно героев. Это два человека, три или все-таки один? Люди ли это вообще? Как смогло это, пусть единое в трех лицах, существо начать и закончить целую локальную войну?
В эпилоге Воронин между прочим приводит цитату из «Фауста»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла…» Стиксу он адресует ее неспроста. В начале повисает без ответа вопрос: «Своими вылазками Стикс ослаблял участившиеся атаки на заставу или вызывал их?», – в конце остается неясным смысл развязанной на высоте войны. Действительно, планируя «неминуемую бойню», Арис Варнас спасал заставу или пытался уничтожить ее? Знал он, с кем именно дрался в своем последнем бою на высоте?
С детерминистской точки зрения действия Стикса благи, так как завершились спасением гарнизона, и значит имели надлежащую позитивную направленность. Но само устройство повествования имеет такие «технологические допуски», что не исчерпывается ни мотивами, ни действиями. Характер Стикса в этом плане удобно толковать наглядными пособиями квантовой механики. Принципиальная неопределенность его намерений – суперпозиция шредингеровского кота в закрытом ящике. Кот жив и мертв одновременно до тех пор, пока наблюдатель не открывает ящик и не разрушает суперпозицию. Образ Стикса является таким же скрытым объемом. Жизнь и смерть, добро и зло, пребывают в нем в смешанном состоянии. Он одновременно и хочет, и не хочет уничтожения высоты, он действует так, чтобы и спасти заставу, и уничтожить ее, и не исключено, что счастливое разрешение конфликта есть не следствие его преднамеренных действий, а только соответствующий хэппи-энду продукт распада суперпозиции в момент открытия ящика, случайность, удача.
Описание того, что произошло на высоте № 18, имеет одну, мягко говоря, нетипичную особенность для реалистического текста – это описание мира, онтология которого исключает категорию случайного. С учетом того, что это реалистическое описание мира войны, то есть события, во многом обусловленного случайностями, то «Господствующая высота» вообще оказывается в стороне от известных жанров.
Мир с упраздненной категорией случайного – мир сказки или мифа. В отношении мира «Господствующей высоты» сказку нужно исключить сразу. Мир мифа также не соответствует миру повести, только теперь это несоответствие не принципиальное, а частичное. В мире мифа все события санкционированы божественной волей, реализуемой через человеческие поступки. Это вселенная безраздельно властвующего рока.
В «Господствующей высоте» следы сверхъестественного присутствия имеют косвенные признаки. К ним относится, во-первых, имя главного героя, отождествленное с древнегреческим богом войны, во вторых, само действие, не знающее ни случайных деталей, ни случайности как таковой, и, в-третьих, мотив личной заинтересованности героя в развязывании войны. Важно, что все эти признаки мифической структуры дееспособны только вместе: добавь в историю щепотку случайного, и выйдет обычный реалистический рассказ с главным героем, названным в честь античного бога войны, убери имя бога, и придется запрашивать новую санкцию на искоренение случайности, исключи личную заинтересованность в войне, и получишь не Ареса, а Клаузевица. В то же время история «Господствующей высоты», можно сказать, герметична. Она не нуждается даже в предпосылках, задающих событие, так как сама создает их. И эта особенность равно обособляет ее как от мифического, так и от реалистического сюжета.
Арис Варнас прибывает на пустое в плане «сверхзадания» место. Высота № 18 до его появления – «тактическая глушь». Ее «планово» обстреливают, она так же дежурно постреливает в ответ. Но с первых дней пребывания на посту Стикс так методично возделывает конфликтную базу внутри заставы и вокруг нее, что ситуация радикально меняется. Результаты не заставляют себя ждать. Вскоре «тактическая глушь» подвергается массированным штурмам, затем из-за диверсии на магистральной дороге резервный серпантин становится единственной транспортной артерией в районе, и происходит то, о чем предупреждал Стикс.
Первое же предположение, которое приходит на ум в связи с намерениями Стикса – что нереализованная «неминуемая бойня» на серпантине могла быть не вершиной цепи событий, а лишь ступенью к неизвестной цели, – заставляет бросить взгляд с высоты № 18 за горизонт ее оперативного поля.
И тогда в фокусе возникает сама афганская кампания. Война – это и «срывание человеческой маски со зверя», и срывание маски с действительности, момент истины для завравшегося мира. Даже начатая с грязными замыслами, она выжигает под собой грязь, она возвращает словам и понятиям их смыслы, и хуже того, что ей предшествует, может быть только то, что мешает ей достичь своих имманентных целей, то, что прерывает ее до срока.
Так на чаше Стикса, должной уравновесить гекатомбу на резервном серпантине, оказывается приостановка вывода войск. Продолжение афганской кампании. Утопия, чьи отношения с действительностью можно оценивать лишь как очередную головоломку в духе квантовой суперпозиции. Что в этом генеральном плане не сработало, переключило его на запасной вариант, одному богу известно. Хотя Стикс, если верить невероятному свидетельству американского пресс-атташе, и не думал – точней, не думает – от него отказываться. В конце восьмидесятых от него отказалась страна, решившая, что ведет неправильную войну. И отступавшая до беловежской капитуляции без боя.
Текст, сделанный в жанре конферанса. Автор ведет себя, как Жорж Бенгальский. "Господину соврамши" за его логические пляски вокруг трансцендентного голову оторвали. Тиму Скоренко ничего подобного не грозит. Не тот уровень.
Главного героя "Гугенота", "названого" владельца супермаркета В. И. Подорогина, шаг за шагом, буква за буквой, вычеркивают из бытия, раскатывают до состояния некой безличной функции, изображения в отчете. По мере того как утрачивает личностные черты герой, начинает распадаться, сбоить и окружающая его действительность. Тут взаимодействуют несколько фантасмагорических сюжетов - от "подпольной" президентской гонки, завязанной не на избирательной кампании, а на...
Сюжеты "Гугенота" также даны дискретно, но, в отличие от кафкианских "процессов", не теряются в бесконечности, обладают инерцией и складываются если не цельной картиной, то таким сочетанием фрагментов, что подразумевает существование некоего безусловного сверхъединства. Подобным образом работает метонимия: когда говорят, что расплескалась чашка, автоматически подразумевается много чего, от горячего чая до неловкости и т. п. То есть, как и предыдущий роман писателя, "Столовая Гора", "Гугенот" отвечает правилам традиционного повествования постольку-поскольку. Это, скорее, модель для сборки. И его читатель больше соавтор, чем потребитель.
Не знаете, что почитать?