Любовь, опять любовь

Куда это мы попали? На склад сценического хлама? Душ­но, темно, тихо в комнате... Но вот кто-то вошел, отдернул шторы, открыл окно. Женщина. Вышла, дверь оставила на­распашку. Да, действительно, помещение забито до предела. У стенки — сплошняком парад технического прогресса: факс, копир, центр звукозаписи, телефоны. Весь остальной объем завален Театральным реквизитом, афишами, нотными тетра­дями, масками; в центре сверкает позолотой здоровенный бюст дебелой римской матроны.
На стене над центром звукозаписи большая репродукция "Масленицы" Сезанна, весьма затертая,- вдрызг разодран­ная и склеенная прозрачным скотчем. Женщина в соседней комнате что-то передвигает, чем-то грохочет, тень ее мелькает в дверном проеме; вслед за тенью возвращается и она сама. Немолодая женщина. Старше, чем можно было предположить по ее энергичной возне там, за дверью. Пожалуй, бальзаковский возраст у этой женщины давно позади. Нарядом не блещет, джинсы на ней да руба­ха. Настроена энергично, вызывающе вглядывается в кавар­дак, однако сдерживает себя, поворачивается к центру зву­козаписи, клацает клавишей, садится. Комнату заполняет го­лос графини де Диэ, пронзивший восемь столетий... Во всяком случае, голос с магнитофонной ленты должен убедить слу­шателя, что доносится он именно из той дремучей эпохи. Хотя, конечно, подобные жалобы во все времена звучат оди­наково: Должна я петь, хочу иль не хочу, По нем тоскую, верная подруга, Люблю я больше, чем...
Современная женщина, сидящая возле центра звукозаписи, держа руку на клавишах, готовая прервать древние стена­ния, выглядит весьма агрессивно, осуждающе; как будто не­довольна графиней и одновременно корит себя за нетерпи­мость. Днем раньше Мэри звонила из театра и сообщила, что Патрик опять влюблен и, как следствие, невменяем. Она не удержалась от резкой реплики.
— Ну, Сара, Сара, что ты, зачем же так... — упрекнула ее Мэри.
Сара опомнилась, и они вместе посмеялись. И вот опять. А ведь есть такая известная примета; кого за что осудишь, на то сам нарвешься. Жизнь заставит сожрать собственную блевотину, Сара это прекрасно усвоила.
Однако графиня Диэ настолько выводит ее из равновесия, что она нажимает на клавишу "Стоп" и замирает, вслушива­ясь в наступившую тишину и в свое раздраженное дыхание. Перенасытилась она за последние дни этими трубадурами да труверами. Пришлось вживаться. Если б только графиня... Бернар де Вентадорн, Пьер Видаль, Жиро де Борнель... Нико­гда еще на нее так не действовала музыка. Хотя... Да, было, слушала она джаз, особенно блюз, слушала день и ночь, неде­лями и месяцами. Когда умер муж, музыка питала ее скорбь, ее меланхолию. Да, тогда она выбрала музыку согласно свое­му состоянию. Но сейчас все совсем иначе.
Сложных задач на этот вечер Сара себе не ставила, однако записи не ложились на бумагу. Слишком уж увлеклась. Увлек­лась темой, подпала под влияние чувственного голоса графи­ни де Диэ — то есть юной Алисии де ла Э.
Не стала она ничего писать. Да и вообще, Сара ведь уже давно решила ничего по вечерам не делать — только вот в по­следнее время это правило то и дело нарушалось. Ее собст­венные установления сталкивались с внутренним настроем, с требованиями обрести душевное равновесие.
Она все сидела и слушала. Слушала тишину. Затем какого-то уличного воробья. Потом решилась просмотреть "Прован­сальские стихи" Паунда. Уж это-то и работой не назовешь.
Стол Сары почти полностью завален книгами, справоч­никами, скоросшивателями с вырезками из периодики. Книжные полки рядом со столом до потолка достают. Рядом с музыкальным центром — открытая книга.
Старейте с достоинством... Это нетрудно. Жизнь сама ведет вас, если вы ей не противитесь, вы слышите от нее подсказку за под­сказкой. Не столь уж старость и плоха; с лишениями, приходящими с возрастом, легко освоиться. Гордость — великое подспорье... Вы не знали в молодости, что плоть старится, а суть остается неиз­менной. Старики, как призраки на празднике жизни, видят то, что скрыто от других, вместе восседают за пиршественным столом, с юмором обмениваются впечатлениями, наблюдают, сравнивают, вспоминают...
Спокойные, полные глубокого смысла фразы, под кото­рыми подпишется любой стареющий, ибо исходят эти сло­ва из глубин души его.
Да, думает Сара. Да, все верно. Сара Дурхам — доброе, ра­зумное имя разумной женщины. Книгу эту она обнаружила недавно на развале. Мемуары светской дамы, блиставшей кра­сотой во время оно, а под старость взявшейся за перо. Вышли в свет двадцать лет назад, когда бабке этой чуть ли не сто уже стукнуло. Знаменательно, что она купила эту книжицу. В бы­лые времена Сара бы и в руки не взяла книгу, написанную старухой про старух. Ей-то что до этого. А сейчас... Странные ощущения внушают такого рода сочинения.
Она оставила книжку в покое и решила, что Паунд тоже подождет. Лучше насладиться ничегонеделанием. Апрель­ский вечер, еще светло. В помещении тихо, комната успока­ивает, в ней, как и в трех остальных комнатах квартиры, три десятка лет памяти. Комнаты, в которых прожил так долго, напоминают берег моря, усеянный всяким хламом, принесенным волнами. И не сразу разберешься, откуда здесь все это взялось.
Сара точно ориентировалась в том, что связано с театром: какой спектакль, какой актер. Но вот на окне плошка с галькой. Вместе с детьми — им было тогда двенадцать и тринадцать — она собирала эти камушки возле какой-то провансальской де­ревушки, название которой прочно забыто. Не раз они туда ез­дили и каждый раз привозили с собой эту ерунду. На стене до­ска с веерообразным набором красных бус. Зачем они ей? У стен громоздятся книги о театре, по театру—в иные Сара не заглядывала годами. И эта драная "Масленица"... Сколько лет уже она видит ее каждый день. Желторотая юность в красно-черном бубновом узоре... Арлекин сильно смахивает на ее нахального красавчика-сына... каким он был тогда. Сейчас Джордж уже солидный господин, какой-то там ученый. В те дни Сара сходства с сыном не улавливала. Рядом с Арлекином что-то молодое, темноглазое, в плохо сидящем костюме Пьеро. Кэти тогда было пятнадцать, и она потребовала себе наряд Пьеро. Смысл требования: "Я слишком похожа на брата. Мне нужно отличаться. Хотела бы я набраться его Арлекиньей наглости". Сейчас и следа былой робости в Кэти не осталось. Уверенная в себе мадам, мать семейства. Нормальный муж, нормальная работа, нормальные калифорнийские дети.
Да, Сара постепенно привыкла видеть на этой картине своих детей. Иные родители любят всматриваться в пожел­тевшие фото своих отпрысков, столь непохожих на то, что из них впоследствии получилось.
Освободиться надо от всего этого! Сара напружинилась, резко вскочила и принялась рыскать по комнате. Не в первый раз за долгие годы посещает ее такая мысль. Много лет про­шло с момента, когда она впервые приказала себе: "Вон весь этот хлам!" Сезанна приволокла Кэти, и лично к ней, Саре, ре­продукция не имеет никакого отношения. А что тут ее? Кни­ги, разумеется. Ее подспорье, рабочий материал. А остальное? Миски с собранными детьми ракушками, шкаф с кучей старых тряпок, ее давнишние наряды, куча поздравительных от­крыток. Одежда... Ее выбор? Нет, такого не скажешь. Скорее, диктат моды.
Однажды вечером, много лет назад, Сара впервые пришла к неутешительному выводу, что почти ничего в этих четырех просторных комнатах не появилось по ее осознанному выбо­ру. По четкому решению ее собственного "я". И потому боль­шую часть всего этого барахла следует отсюда немедленно вы­кинуть. Почти все. Конечно, не этот снимок. Приятный муж­чина, слегка расстроенный... или усталый... открытое лицо, прямой взгляд голубых глаз, седина в светлых шелковистых волосах, память о которых еще хранят ее пальцы... Седина эта, возможно, первый предвестник инфаркта, убившего его так рано, в сорок лет... Муж обнимает мальчика и девочку, вось­ми и девяти лет. Все трое улыбаются Саре. Фото в серебряной рамке "ар деко", мода тридцатых. Рамка, мягко говоря, не во вкусе Сары, покойный муж вставил фото в рамку своей мама­ши. Выкинуть рамку?
Когда она наконец наведет здесь порядок? Занятость, проклятая — она же благословенная — занятость. Что-то все время отвлекает. Новая постановка, к примеру. Работа, ра­бота... Она никогда от работы не бегала.
Сара задержалась перед зеркалом. Симпатичная женщина средних лет, подтянутая, поджарая. Волосы схвачены резин­кой, на салоны времени нету — да и нужды в них нет. Каким словом определить их цвет? Волосы светлые, фактически тус­кло-желтые, как загаженная небрежением латунь. Седины яв­но не хватает, но такая масть не седеет до глубокой старости. В молодости этот цвет волос кажется слишком неброским, и его зверски корректируют всевозможными красителями; поз­же владелица волос оставляет их в покое, и сразу сыплются вопросы: "Чем красишь?". Нечасто заглядывает Сара в зерка­ло, никогда не зацикливалась на внешности, да и к чему? Ей и так дают на два десятка лет меньше. Обернувшись, она ви­дит сквозь открытую дверь свое отражение в другом зеркале.
С такого расстояния она и вправду выглядит несколько моло­же. Завидная стройность! Остеопат, к которому пришлось об­ратиться, когда спину вдруг схватило (да так толком и не отпу­стило, несмотря на их совместные героические усилия), даже поинтересовался, не балерина ли она. Два зеркала в этих ком­натах появились давно, когда мужу однажды показалось, что в квартире темновато. Стены тогда выкрасили белоснежной краской, и шторы от них не отличались. Теперь отличаются. Потемнели до темно-кремового, а стены посерели. Солнце бро­сало в комнату неразбериху цветов, бликов, отражений — иллюзий каких-то вероятностей, возможностей. Но солнце исчезало, и мебель замерла в зеркалах, как будто вмерзла в лед застывшего воздуха. Жемчужного, спокойного воздуха. С ком­натами этими она сжилась, расставания с ними не мыслила. Ее ругали за запущенность квартиры, но она ничего не трогала здесь уже много лет. Брат особенно старался, но гляньте на его дом... Прилизанный кошмар. А ее квартира понимающе туск­нела: да, Сара занята... да, ей все это по душе... да, годы текут, муть времени оседает, накапливается... книги и фотоснимки, открытки и всякая театральная мишура...
Всё к чертям! Всё вон!.. А вот снимки на стене спальни. Дед и бабка в Индии, чопорные, официальные — положение обя­зывает. Чтобы разрядить их серьезность, она добавила фото молодой леди, одетой по моде года: Сара Анструзер, которая тогда только-только вышла замуж за колониального чиновни­ка. Молодая леди, уверенно глядящая на мир там, где умест­нее казалась робость. Восемнадцатилетняя девушка, прибыв­шая в далекую страну, о которой толком представления не имела, прибывшая, чтобы стать мэм сахиб, важной колони­альной госпожой. Нередкое явление в те дни, однако сме­лость нужна немалая...